Возвращение на Большой Каретный

КАК ВОВА ВЫСОЦКИЙ СТАЛ МЛАДШИМ БРАТОМ ТОЛИ УТЕВСКОГО

…Большой Каретный. Обыкновенный с виду переулок. Старый. Московский. Пятьсот шагов в длину, пятнадцать — от стены одного дома до стены другого на противоположной стороне. Двести лет назад здесь была окраина Москвы, заселённая стрельцами и ремесленниками, чьи скромные домишки выходили к Садовому кольцу, к Самотёке. Столетие спустя тут появились роскошные усадьбы и доходные дома, где начали селиться дворяне и купцы. А совсем рядом, в Каретном ряду, бойко торговали экипажами различных типов и назначений.

Для меня Большой Каретный — целая эпоха, это Время, забыть которое невозможно. Здесь жили мои родители, здесь я родился, здесь прошло моё бесшабашное и незабываемое детство, пролетело отрочество — яркие и прекрасные годы моей жизни. Здесь я обрёл неповторимых друзей.

И один из них — Владимир Высоцкий.

Послевоенное детство. Не очень сытое, но восторженное, богатое событиями и ожиданиями. Война незаметно уходила в прошлое, оставляя свои неизгладимые следы. Жёстче всего время било по подросткам, и поэтому для многих прозвище «подранки» подходило наиболее точно. Двор на Большом Каретном — своеобразный клуб со своими правилами, играми, голубятнями, табу. Мы были детьми этого двора, но не улицы. Рядом была Малюшенка, Лихов переулок с хулиганскими компаниями, со своим почти уголовным миром. Там прочно утверждались свои, совсем другие законы (если честно, мы побаивались кривых улочек в районе Цветного бульвара, — впрочем, не о них разговор). Но для нас всё это было где-то рядом: нечто, о чём знали понаслышке, но не более. Двор на Большом Каретном в этом смысле можно было назвать благополучным. Насколько я знаю, никто из нашей компании не стал ни вором, ни хулиганом, ни заядлым голубятником.

Жизни угодно было распорядиться так, что большую часть войны мы с Володей были в эвакуации: я с отцом и матерью войну пережил в Оренбурге, а Володя с мамой, Ниной Максимовной Высоцкой, — в Оренбургской области под городом Бузулук. Мы не знали, да и не могли знать, что судьба сведёт нас на Большом Каретном, что мы будем жить в одном доме, учиться в одной школе — здесь же, на Большом Каретном.

Володька появился в нашем дворе в 1949 году. Он приехал из Германии (где жил три года в городе Эберсвальде) вместе со своим отцом, Семёном Владимировичем Высоцким, кадровым военным, и его женой, Евгенией Степановной Лихолатовой-Высоцкой. Поселились они в доме № 15 на Большом Каретном, где у Евгении Степановны в четырёхкомнатной квартире была комната на первом этаже. Соседи — Северина Викторовна и ее муж дядя Саша (для которых жена Семёна Владимировича была как дочь) — отдали им одну из своих двух комнат: «Вас трое, вам тесно теперь в одной комнате…» Семён Владимирович потом не раз с восхищением говорил об этом: «И никаких документов, никаких денег! Вот такие были люди!» В той же квартире жила и племянница Евгении Степановны — Лида Сарнова. Володя был очень привязан к ней, нежно называл «Лидиком». Забегая вперёд, скажу, что наши родители были в очень тёплых отношениях, и что моя мама и Евгения Степановна до последних дней жизни ежедневно перезванивались.

Его зачислили в пятый класс нашей 186-й мужской школы. Подружились мы, когда он учился в шестом, а я — в девятом. Разница в возрасте у нас была довольно солидная, но ни тогда, ни впоследствии «возрастной ценз» нашей дружбе не мешал. Он прибился к нашей «стае» и чем-то напоминал Маугли: может быть, своей непосредственностью, искренностью и достоинством. Тогда он был для всех просто Вовка, Вовчик, Володька. Конечно, ему импонировало внимание старших, возможность быть с ними «на равных», чувствовать себя взрослым среди сверстников. Стремление как можно скорее расстаться с детством и почувствовать себя взрослым всегда присуще мальчишкам. Может быть, поэтому он и тянулся к нам. Наверное, судьба всё-таки хранила его, уведя от многих соблазнов улицы, которые могли исковеркать, а то и уничтожить подростка.

В нашей «взрослой» компании Володя не был «шестёркой», мальчиком «на подхвате». Поскольку он всюду за нами бегал, то получил прозвище «Шванц» (хвостик) — не обидное, а скорее домашнее, ласкательное, как бывает в добрых семьях. Я не помню, чтобы кто-то из нас мог обидеть Володю, который, кстати, никогда не допускал фамильярности и всегда держался с достоинством. Его принимали «на равных», и он отвечал тем же. Вообще чувство достоинства ему никогда не изменяло (забегая вперёд, скажу, что много лет спустя, когда Высоцкий пел кому хотел и когда хотел — если было настроение и желание, — то он терпеть не мог, когда его принуждали, звали куда-то как некое украшение застолья, когда подвыпивший кореш бросал через стол: «Володька, спой!..» Вот тут он взрывался, мрачнел и быстро собирался домой).

У моих родителей была хорошая большая квартира на пятом этаже. Володя зачастил к нам, и скоро стал своим. Одной из давних традиций нашего родительского дома на Большом Каретном были воскресные обеды. Поскольку воскресенье был единственным днем недели, когда никто не спешил на службу, учёбу либо по каким-то другим делам, мы любили собираться за обеденным столом. Обязательно кого-то приглашали, кто-нибудь заходил, — в общем, народу собиралось достаточно.

Жизнь в те годы была тяжелая, но профессорская семья имела определённый достаток, хорошие продукты не переводились, а умение и старания мамы позволяли потчевать гостей чем-то совершенно необыкновенным. Конечно, мы все хвалили её искусство (она действительно вкусно готовила, причём любила это занятие). На один из таких обедов пригласили Володю (в то время мы с ним только познакомились и ещё мало знали друг друга). На всех собравшихся он произвёл удивительно благоприятное впечатление — чисто и аккуратно одетый, скромный, хорошо владеющий ножом и вилкой, толково отвечающий на вопросы взрослых. Словом, пай-мальчик. Ну, а я, как младший и избалованный ребёнок, привыкший ко всеобщему вниманию, вёл себя (по обыкновению) не должным образом — встревал в разговоры, хватал куски пирога, надоедал матери просьбами. Когда Володя ушел, мама сказала: «Какой воспитанный мальчик, а ты…» Потом, уже в зрелом возрасте, когда Володя досаждал мне ночными разговорами, незапланированными приходами в неурочное время, я говорил ему шутливо: «Моя мама считала тебя воспитанным и благородным ребёнком. Как хорошо, что она не видит тебя такого…» — «Какого?» — изумлялся Володя. «А вот такого, как сегодня — врываешься, будишь людей, требуешь внимания…» — «Честное слово, я больше не бу…» — отвечал он и строил такую уморительно-покаянную гримасу, что удержаться от смеха было невозможно.

Мои родители дружили с отцом Володи, Семёном Владимировичем, и его мачехой, Евгенией Степановной. Несколько раз в неделю мы с Володей ходили на Центральный рынок, он был в пяти минутах ходьбы от нашего дома.

Родители давали нам по одному рублю на покупку зелени, которая стоила тогда от 10 до 20 копеек за пучок. И вот на рубль мы набирали достаточно много укропа, петрушки, зелёного лука и т. п. Нам очень нравилось ходить на рынок, любоваться огромными, аппетитными и пахучими пучками зелени на прилавках. Уже тогда Володя научился торговаться с продавцами зелёной закуски. Как-то он сказал мне: «Понимаешь, Толянчик, у меня всё равно когда-нибудь будет своя дача, и я обязательно сделаю несколько грядок и сам выращу эту зелень. Будешь приезжать ко мне её кушать!» Тяга к своей даче проявилась ещё больше, когда он, много лет спустя, стал неплохо зарабатывать. Уже будучи с Мариной Влади, он пытался приобрести участок, но не успел.

Володю наш дом привлекал уютом, теплом и добрым к нему отношением моих родителей. Поскольку мы постоянно были вместе, многие считали нас братьями. Даже в воспоминаниях о Высоцком многие (в том числе и уважаемая и замечательная актриса Театра на Таганке Алла Демидова) называют меня старшим братом Володи.

Наш общий с Володей друг Володя Акимов впоследствии напишет: «Володя и Толян — они настолько близки, несмотря на их разницу в возрасте, что в школе их считали братьями: «Толян — двоюродный Володькин брат». Сам Володя иногда называл меня братом, да и некоторым знакомым и близким людям говорил, что я его старший брат.

Зимой «братья» бегали на Петровку — на каток «Динамо». Сначала у нас с Володей были пристяжные «снегурочки», затем «гаги», а уж потом родители купили нам «канадки». Володя безумно ими гордился. Каждый раз бегал к точильщику, профессионально пробуя их «на ноготок», требовал от него, чтобы края были остры как бритва. На катке мы ездили «гуськом». Пытались делать немыслимые «финты». Каток для нас был маленьким другим миром. Мы сидели с Володей и Игорем Кохановским в небольшом буфетике, пили мутный сладковатый кофе, ели чёрствые коржики, строили глазки девушкам и были счастливы.

Незадолго до окончания школы у Володи появились первые устные рассказы. Именно в те годы у Володи проявилась и твёрдо обозначилась любовь к книге. Читал он всё подряд: и Киплинга, и Майн Рида, и Вальтера Скотта. Особенно понравившихся ему героев любил изображать: становился то Маугли, то Багирой, то прекрасным рыцарем, то вдруг показывал какие-то сценки из жизни Баку где ему довелось побывать. Выходило правдоподобно и чрезвычайно увлекательно. Уже тогда Высоцкий привлекал всеобщее внимание своим даром рассказчика, уменьем весьма тонко подмечать очень характерные черты и повадки друзей (а то и просто случайных знакомых).

Он очень смешно копировал знакомых, создавая образы, персонажи во время своих устных рассказов, где многие из действующих лиц были легко узнаваемы, и это приводило в восторг. Он копировал друзей, знакомых, вводил их в какие-то ситуации, которые имели место в действительности. Впрочем, иногда было трудно определить, где фантазия, вымысел, а где правда. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда мы собирались, то центром компании всегда был Володя.

Неоднократно Володя показывал известного в нашем дворе Лёньку Гунявого, заядлого голубятника, вечно шмыгающего носом. Лёнька Гунявый обладал способностью попадать во всякие истории, о которых нам непременно рассказывал. Шепелявый Лёнька был притчей во языцех, все над ним потешались. Он не обижался и слонялся по двору, ожидая аудиторию для очередного рассказа. Раннее утро, а Лёнька уже в голубятне — кособоком сооружении из досок, криво сбитых ржавыми гвоздями, с окошечком, забранным сеткой. Такие голубятни были во многих дворах и считались гордостью, местной достопримечательностью. И, конечно же, их хозяева находились в центре внимания дворовой общественности. Наверное, потому Гунявый и попал в сферу нашего внимания. Впрочем, со своими неправдоподобными историями Гунявый нам порядком надоел, и как-то Володя очень удачно его скопировал, причем сделал это с определенной целью: хотел, чтобы тот отстал. Неожиданно Гунявый в исполнении Высоцкого произвел эффект — мы зааплодировали и потребовали продолжения. Володя начинал так: «Утром выхожу и начинаю взганивать… Взганиваю, взганиваю своих, смотрю — цуюй…» Кончалось всё тем, что чужак уводил всю Лёнькину стаю. При этом Володя на манер Гунявого стоял, широко расставив ноги, руки в карманах, шмыгал носом и вскидывал чубчиком. Вскоре голубиные байки приелись, и Володя начал фантазировать, оставив Гунявого в качестве персонажа. Так появилась целая серия устных фантастических рассказов.

Моя мама, услышав однажды от Володи какую-то шутливую историю и довольно легко узнав действующих лиц, всплеснула руками и сказала: «Володя, у тебя это от Бога, и ты должен стать чтецом. Дай мне слово, ты не бросишь сочинять свои байки. Я же буду твоим самым благодарным слушателем». А после одного из таких «показов» моя мама сказала: «Володя, из тебя когда-нибудь получится великий актёр». И она оказалась права! А когда Володя поступил в строительный институт, она сокрушалась, что он зря губит свой талант. А позже искренне радовалась, когда Володя ушёл в Школу-студию.

Должен сказать, что мама нежно любила моего друга и впоследствии многое ему прощала. Она позволяла ему жить у нас, кормила и знала его слабости. Хотя Володя и не обижал её отсутствием аппетита, особо любимых блюд у него не было. Впрочем, это так и осталось. Он ел очень быстро, буквально хватал всё подряд, а потом, отставив тарелку, начинал вести разговоры.

Конечно же, будет неправдой, если я скажу, что вижу Володю Высоцкого сегодня таким, каким знал его более пятидесяти лет назад. Многое ушло, а что-то стало совсем другим. Но помню точно: петь Володя начал ещё мальчишкой. Садился на диван, брал гитару и тихонечко, чтобы не мешать присутствующим, что-то пел, подыгрывая себе. Мне его занятия на гитаре были неинтересны. К тому же он подбирал по слуху чужие, где-то услышанные мелодии. Пытался он сочинять и что-то своё, но получалось невразумительно — жизни он не знал, словарный запас был невелик… И тем не менее Володя упорно терзал гитару, учился посредством слова выражать мысли. Пробы свои записывал на моём «Днепре» — громоздком магнитофоне с металлическими катушками. К сожалению, эти пленки не сохранились. Сколько интересного на них было!..

Как только Володя запел, то без гитары теперь и не появлялся. Сам он говорил: «Мне казалось, что я пишу для очень маленького круга — человек пять-шесть — своих близких друзей, и так оно и будет всю жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в одной квартире в Большом Каретном переулке — теперь он называется улица Ермоловой — у Лёвы Кочаряна, жили прямо-таки коммуной… Я потом об этом доме даже песню написал «Где твои семнадцать лет?».. Мы как-то питались и, самое главное, — духовной пищей. Помню, я всё время привозил для них свои новые песни и им первым показывал: я для них писал и никого не стеснялся, это вошло у меня в плоть и кровь. Песни свои я пел им дома, за столом, с напитками или без — неважно.

Мы говорили о будущем, ещё о чём-то, была масса проектов. Я знал, что они меня будут слушать с интересом, потому что их интересует то же, что и меня, что им также скребёт по нервам всё то, что и меня беспокоит. Это было самое запомнившееся время моей жизни»[1].

Удивительно! На третьем этаже дома номер 15 на Большом Каретном ещё доживали свой, так неожиданно повернувшийся век старушки княжны Волконские. А этажом выше, в квартире Левона Кочаряна, уже рвалась из гитары Володина песня про чёрный пистолет, про Большой Каретный, про оставшиеся там навсегда семнадцать лет.