Возвращение на Большой Каретный

БАРЫНЯ И ЮРИСТ

Наша семья отличалась от других жильцов дома на Большом Каретном. Мой отец — Борис Самойлович Утевский, известный учёный-юрист, был знаком с такими выдающимися коллегами, как А.Ф. Кони, И.В. Крыленко, Н.П. Карабчевский, Ф.Н. Плевако, встречался с А.М. Горьким, Ф.И. Шаляпиным, А.В. Луначарским. Присутствовал на многих известных судебных процессах мирового уровня (о чем ещё в двадцатых годах выпустил небольшую книжку). «Юрист от Бога» — огромная практика, доскональное знание теории укрепили за отцом эту славу. К нему обращались за советом и друзья дома, и знакомые, и знакомые знакомых. Он никогда не отказывал им в помощи, причём делал это бескорыстно.

Многие друзья и знакомые отца вроде как перешли мне «по наследству», и с некоторыми из них время позволило даже стать на «ты». Так, например, получилось с Аркадием Вайнером — одним из знаменитых братьев, хотя рядом с ним я постоянно чувствую его старшинство. Знаю я его ещё с тех лет, когда он, будучи в добрых отношениях с отцом, бывал у нас на Большом Каретном, — то есть с «учебной» поры на юридическом факультете МГУ. Отец выделял его как талантливого ученика, умницу. Впоследствии Аркадий работал следователем на Петровке, 38, и многие сюжеты, действующие липа произведений братьев Вайнеров основаны на личных наблюдениях, достоверных фактах.

Искренне уважая моего отца, Аркадий Вайнер писал в предисловии к одной из публицистических книг Б. С. Утевского: «Я имел счастье и честь не только учиться у Бориса Самойловича, слушать его блистательные лекции, изучать его многочисленные научные труды, но и знать его лично… Борис Самойлович был, прежде всего, интеллигентом в подлинном смысле этого слова. Человек огромной эрудиции, крупнейший и достаточно сановный ученый, он мог часами беседовать с таким обыкновенным студентом, как я. Наши беседы выходили подчас далеко за рамки юриспруденции и касались самых различных сторон жизни. И были бесконечно интересными». Бывая в нашем доме, Аркадий сдружился со многими его завсегдатаями, в том числе и с Володей Высоцким, и эта дружеская привязанность сохранилась на долгие годы.

Отец был строг, но справедлив, и его поступками всегда руководила логика действий. Выражения «я так решил» у него не было: он старался обосновать своё решение, причём очень убедительно, красноречиво, с явным желанием помочь. Отчитывая меня за какую-то шалость, не спешил с наказанием: в нашей семье было не принято хвататься за ремень, поступками старших руководило уважение к личному достоинству. И если мама была излишне эмоциональна, то отец уравновешивал её рассудительностью. спокойствием духа. Такой союз помогал решать многие вопросы.

Отец, будучи весьма общительным человеком, всегда располагал к себе собеседника умением слушать, вникать в тонкости разговора. Тактичный и доброжелательный, легко сходился с людьми (а это могли быть и знаменитости, и школьники, и студенты — мои сокурсники). Он был хорошим рассказчиком: если позволяло время, приходил в мою комнату (или приглашал молодёжь к себе в кабинет) и… начинались прелюбопытнейшие разговоры! В разговорах с молодежью никогда не злоупотреблял своим авторитетом, правом старшего — просто пытался узнать, какое оно, племя молодое: при своей огромной занятости отец находил время знакомиться с моими друзьями, старался узнать их поближе и даже найти общий язык.

Володя приглянулся ему. В доме у нас была хорошая библиотека, и Высоцкому разрешалось брать с книжных полок все, что ему заблагорассудится. Отец, страстней книголюб и книгочей, любил поговорить с Володей о прочитанном. В этих разговорах я участия не принимал, лишь слушал и поражался эрудиции друга. Если Володька некоторое время не появлялся, отец спрашивал, где он, почему не приходит.

Образ моего отца, крупного учёного, профессора, человека неординарного, бесспорно, действовал на воображение моего друга. У Володи, сколько его помню, был вполне понятный интерес к уголовному миру (впрочем, как, наверное, и у всех мальчишек), к сыщикам и злодеям, хитроумным ходам раскрытия различных преступлений. Он лазил по книжным полкам нашей библиотеки, перечитал множество детективной литературы и через всю жизнь пронёс интерес к криминальным делам и людям, имевшим к ним отношение. Высоцкий никогда не упускал случая расспросить отца о каком-нибудь знаменитом сыщике, адвокате, преступлении, буквально вытаскивая из него любопытные истории. Особенно Володя любил слушать, как отец рассказывал о своей адвокатской практике. Позволю себе привести один из этих рассказов.

«Ф. Н. Плевако не был выдающимся юристом. Но он был талантливым и смелым судебным оратором, буквально преображавшимся, как только он садился за стол защиты. Плевако мне ни разу не пришлось слышать. Но ещё будучи студентом, я видел, как он шёл по каменным коридорам окружного суда — толстый, грузный, усталый, сопровождаемый почтительными взглядами молодых помощников присяжных поверенных…

Речи Плевако я внимательно читал. Они не поражали и не удивляли. Говорили, что их надо было не читать, а слышать. Тогда впечатление от них было огромным, и что Плевако буквально зачаровывал присяжных заседателей. Он был мастером красивых образов, каскадов остроумных фраз, ловких адвокатских трюков и фантастических находок, неожиданно приходивших ему в голову и нередко спасавших клиентов от грозившей кары.

Как-то раз Плевако защищал владелицу небольшой лавчонки, полуграмотную женщину, которая нарушила правила о часах торговли — она закрыла лавочку на 20 минут позже, чем было положено, накануне какого-то религиозного праздника. Заседание суда по её делу было назначено на 10 часов. Суд вышел с опозданием на 10 минут. Все были налицо, кроме известного защитника — Плевако. Председатель суда распорядился разыскать его. Минут через десять Плевако, не торопясь, вошел в зал, спокойно уселся на месте защиты и раскрыл портфель. Председатель суда сделал ему замечание за опоздание. Тогда Плевако вынул часы, посмотрел на них и заявил, что на его часах только пять минут одиннадцатого. Председатель указал ему, что на стенных часах уже 20 минут одиннадцатого. Плевако спросил председателя:

— А сколько на ваших часах, ваше превосходительство?

Председатель посмотрел и ответил:

— На моих -15 минут одиннадцатого.

Плевако обратился к прокурору:

— А на ваших часах, господин прокурор?

Прокурор, явно желая причинить защитнику неприятность, с ехидной улыбкой ответил:

— На моих часах 25 минут одиннадцатого.

Он не предполагал, какую ловушку подстроил ему Плевако и как сильно он, прокурор, помог защите.

Судебное следствие закончилось очень быстро. Свидетели подтвердили, что подсудимая закрыла лавочку с опозданием на 20 минут. Прокурор просил признать подсудимую виновной. Слово было предоставлено Плевако:

— Подсудимая действительно опоздала на 20 минут. Но, господа присяжные заседатели, она женщина старая, малограмотная, в часах плохо разбирается. Мы с вами люди грамотные, интеллигентные. А как у нас обстоит дело с часами? Когда на стенных часах 20 минут, у господина председателя -15 минут, а на часах господина прокурора — 25. Конечно, самые верные часы у господина прокурора. Значит, мои часы отставали на 20 минут, и поэтому я на 20 минут опоздал. А я всегда считал свои часы очень точными, ведь они у меня золотые, мозеровские. Так, если господин председатель, по часам прокурора, открыл заседание с опозданием на 15 минут, а защитник явился на 20 минут позже, то, как можно требовать, чтобы малограмотная торговка имела лучшие часы и лучше разбиралась во времени, чем мы с прокурором?

Присяжные оправдали подсудимую. Такие трюки действовали не только на присяжных заседателей, но и на судей»[2].

А подобные истории, безусловно, влияли и на слушателей. Поэтому ничего удивительного, что юриспруденция была у нас семейной традицией: после школы я поступил на юридический факультет университета. Высоцкий отметил это событие вот таким экспромтом-эпиграммой:

Красавчик, сердцеед, гуляка.

Всем баловням судьбы под стать…

Вообразил, что он Плевако,

А нам на это — наплевать!

Так что Плевако «попал» сюда не только из-за рифмы. Кстати, когда я готовился к вступительным экзаменам на юридический факультет МГУ, случилась вот какая история. Так как конкурс был очень большим, то решил на всякий случай подстраховаться. Шпаргалки! За несколько дней до первого экзамена пришли ко мне на Большой Каретный Володя Высоцкий и Валя Рудович. У них созрел, как они считали, гениальный план. Суть его заключалась в том, что они поедут на экзамен вместе со мной. А когда я возьму билет и сяду за стол, они попытаются как-то отвлечь экзаменатора.

И вот я дрожащей рукой беру билет и сажусь готовиться. Правая рука у меня в пришитом специально для этого кармане, в котором лежат шпаргалки. Но вытащить оттуда нужную очень опасно — заметят! Внезапно открывается дверь, и я вижу, как Володя и Рудович «вбрасывают» в аудиторию огромный арбуз, который медленно подкатывается к столу преподавателя. Никто ничего не может понять. Экзаменатор встаёт и идёт в коридор для выяснения происходящего. Я использую этот момент и вынимаю шпаргалку, которую кладу на колено и… Короче говоря, экзамен я сдал успешно, и мы втроём устроили по этому поводу сабантуй… Мои мама и папа были очень рады, что я поступил.

Моя мама, Элеонора Исааковна Утевская, была всегда элегантна и даже тяжёлые сумки носила с каким-то изяществом. Может быть, за это её в нашем дворе и называли «барыней», а может быть, и за шик красивой женщины, который она сохранила ещё со времён немого кино. И за то, что не любила судачить у подъезда, обходила стороной местных кумушек и лишь кивала им в знак приветствия. Мама была гордой. Володя сказал как-то с восторгом: «Господи, какая же у тебя мама!..»

Между прочим, свои первые стихи он показал моей маме, найдя в ней не только терпеливого слушателя, но и доброжелательного критика. Моя мама тоже писала стихи, но только для домашнего чтения. Знал об этих стихах и Володя. Одно из них, написанное в Рузе осенью 1967 года, ему очень нравилось. Вот оно:

Я ОСЕНЬ НЕ ЛЮБЛЮ

Воздух прозрачен, хрустален и чист,

Берёзка роняет на плечи мне лист.

Небо лазурное, как бирюза.

Мне ж на глаза набегает слеза.

Словно в союзе со мной дерева,

Словно с меня опадает листва.

Осени дар воспевать мне не дан, —

Золотом осень воспел Левитан.

В нашем доме бывали не только юристы, профессора Московского университета, но и художники, писатели, поэты, артисты. Это были гости моей мамы, в прошлом актрисы немого кинематографа. Э.И. Утевская снималась в картинах «Медвежья свадьба» (по новелле П. Мериме «Локис», 1926 год; режиссёр К. Эггерт, сценарий А. Луначарского и Г. Гребнера), «Победа женщины» (по Н. Лескову, 1927 год; режиссёр Ю. Желябужский, сценарий Н. Зархи) и других, работала на знаменитой студии «Межрабпом-Русь», в ассоциации революционного кинематографа «Москва». Мама помнила Протазанова, Мозжухина, Барнета и других режиссёров и артистов, стоявших у истоков отечественного, как тогда говорили, синематографа. Любила вспоминать о встречах с этими мастерами, о павильонах с огромными витражами, о съёмках, собиравших толпы зевак. Каким-то чудом сохранился её портрет, написанный в тридцатых годах известным художником М. Курилко, с сыном которого я потом познакомился на одном из юбилеев моего товарища — режиссёра В. Краснопольского. Я не знаю, почему мама ушла из искусства. Думаю, повинны в том заботы о семье, доме, а позже и моё появление.

Немой кинематограф так и остался её единственной и неповторимой любовью. «Звук, конечно, помощник, — говорила она, — но вот поди сыграй так, чтобы зритель поверил твоему жесту, мимике по силе внутреннего запала». По-моему, мама не пропускала ни одной новинки экрана. Впрочем, в предвоенные и послевоенные годы фильмов было немного, каждая премьера становилась событием. В кинотеатрах тогда крутили трофейные ленты: «Индийская гробница», «Познакомьтесь с Джоном Доу», «Три мушкетёра» и, конечно же. четыре серии «Тарзана» с несравненным Вейсмюллером в главной роли. В Тарзана тогда играли и в нашем дворе: мальчишки «летали» по крышам со свистом и дикими воплями. Да и в наше время так называемые «тарзанки» очень популярны у молодёжи.

Походы в кино обставлялись как маленькое семейное торжество. Билеты приобретались заблаговременно, и приезжали мы в «Ударник» тоже заранее. Слушали в фойе джаз-оркестр под управлением чуть ли не Цфасмана, а потом спускались в кафе, где за столиками сидели нарядно одетые люди. В общем, это был праздник. Поскольку дома всегда обсуждался увиденный фильм, то довольно часто мама говорила: «В этой картине моей роли нет». Это означало, что фильм, так сказать, проходной. Но если она в какой-либо роли «видела» себя, то начинались долгие разговоры и о режиссуре, и об актерских находках, и о тексте сценария.

В наших семейных походах иногда участвовал и Володя. Обычно это случалось тогда, когда мне было лень одному ехать за билетами. Он охотно соглашался, выторговывая порцию мороженого. После кино мама обычно приглашала Володю на чашку чаю. И это была её маленькая хитрость. Дело в том, что мы с отцом пытались под разными предлогами улизнуть от обсуждения увиденного фильма. Володя же с радостью принимал участие в таких разговорах. Они подолгу сидели в столовой, несколько раз подогревался чайник, добавлялось варенье в вазочки… Я удивлялся терпению друга и пытался вытащить его из столовой. Он отмахивался, а потом сердито выговаривал мне: «Не суйся, твоя мама дело говорит…»

Теперь я понимаю, почему они находили общий язык. Оба принадлежали искусству — два романтика, два мечтателя. Впоследствии Володя даже собирался прийти к маме и записать её воспоминания. «Толян, это нужно для истории», — убеждал он меня. Назначалось время, но каждый раз что-то мешало задуманному. Встреча переносилась. Шли годы, а с ними угасало и желание вспоминать, ворошить прошлое, да и забылось многое.

.. В 1970 году умер папа. Володя одним из первых приехал рано утром. Мы молча обнялись и тихо поплакали. А позже, навещая нас, он долго сидел с мамой. Однажды она показала ему стихи, написанные на смерть отца. Вот они:

Зачем цветы?

Зачем венок, кому цветы?

Нет ни руки, нет ни ноги,

Лишь праха пыль, да горсть земли.

И это ты? И это ты?

Я в сердце образ твой храню.

С тобой проснусь, с тобою сплю.

Он не увянет от слезы,

Он не померкнет от тоски…

Зачем цветы, зачем цветы?..

Ах, если б воскресить хоть на одно мгновенье

Твой нежный взгляд, руки прикосновенье.

Услышать «Ленушка», услышать голос твой,

К тебе без слов прильнуть, родимый мой.

Но образ меркнет твой, и страшно мне,

Что ты живой то промелькнёшь,

То таешь лишь во сне.

Мы с мамой к тому времени уже переехали на Новолесную улицу. Вскоре я женился и переехал в дом жены. Когда мы случайно встречались с Володей в ресторане ВТО, он тут же брал меня за руку и вёл в кабинет директора, где был телефон, звонил моей маме и говорил: «Тётя Леночка, это я. Как вы там? Толян не обижает вас, навещает?», после чего передавал трубку мне. Его внимание мою маму очень трогало.

Володя любил наш дом и выказывал всяческое внимание моим родителям. Они платили ему тем же. Никто не говорил каких-то особенных слов, симпатии проявлялись в поступках. Иногда, на праздники, Володя дарил маме цветы. Когда он впервые явился к нам с роскошным букетом, смущенно преподнеся его, я пожурил: «У тебя свободных денег нет, и такое пижонство ни к чему». Тогда он мне ничего не сказал. А спустя годы, сидя на кухне, вдруг вспомнил этот злосчастный букет: «Толян, а тот букет я нарвал в «Эрмитаже». Мне очень хотелось подарить твоей маме цветы. Знаешь, я очень скучаю без твоих стариков. Да и вообще, без Большого Каретного тяжко…» Что тут возразить? Все мы накрепко «привязаны» к родному дворику. Только вот не всегда понимаешь это в юности…