Возвращение на Большой Каретный

ТЮРЕМНАЯ МУЗА, ИЛИ МАЛЕНЬКИЕ ТАЙНЫ БОЛЬШОГО ПОЭТА

На Большом Каретном у Высоцкого появилась манера, вызывавшая удивление: он мог говорить, пить, есть и вдруг всё бросить, вскочить и убежать в другую комнату — писать стихи! Или, разговаривая с ним. можно было подметить отсутствующий взгляд, ответы невпопад — он сочинял, думал о своём. Михаил Таль вспоминал: «Иногда Володя уходил. Он присутствовал, но уходил абсолютно. Взгляд исподлобья, скорее всего, устремлённый в себя. Смотрит — не видит. Односложные ответы. Мне сказали: человек занят. Ну а ночью или наутро появлялась новая песня»[14].

Удивительно было узнавать в его песнях какие-то знакомые ситуации из нашей личной жизни. Ведь в песнях той поры явно проступало время нашего Большого Каретного. Вернее — то, что было вокруг него: и ребята с фиксой, и пьяное ухарство, матерщина, наглая рожа с еле державшейся на макушке кепочкой, и «страдальческие» песни, просящие милостыню, и алкаши, пересчитывающие медяки у пивного ларька… Мы видели бледные, измождённые войной лица солдат, возвратившихся с фронта, в которых кипела тоска по мирной жизни, но так и не сумевших найти себя в ней. Повидали мы многое… И, конечно, всё это не могло не произвести впечатления на такого человека, каким был Володя Высоцкий.

Все мы родом из детства: у нас оно было военное, фронтовое, тыловое, эвакуационное. Словно сотканное из сводок Советского информбюро, писем с фронта, скудного пайка, тоскливого сидения в бомбоубежище, переездов в теплушках и ожидания. Не дай Бог пережить ещё раз такое! Но как это ни жестоко, в детстве мы играли в войну. И, конечно же, настоящие фронтовики были для нас идеалом. Наверное, поэтому Володя с малых лет подражал отцу, который прошёл всю войну. Ведь недаром он просил сшить себе форму, «чтобы всё было как у папы», и непременно сапоги. А потом он сдружился с дядей — Алексеем Владимировичем (братом отца), одарённым человеком, в прошлом военным, фронтовиком, а потом литератором.

Володя обладал ещё одним даром: он умел слушать. Причём не только слушать, но и пропускать сквозь себя услышанное так, что оно становилось как бы его собственным, им пережитым. Его болью и радостью.

Он внимал рассказам дяди, и кадры военного лихолетья обретали для него документальность прошлого, становясь как бы и его годами. Говорят, когда Алексей Владимирович услышал песню «Штрафные батальоны», то сказал: «Это надо же: как будто воевал!..»

Володя многих удивлял вот такой способностью — проникать в мир времени через собственные ощущения и передать их в виде песен и стихов. Когда в 1960-х годах появился его так называемый «Военный блок песен» (песни о Великой Отечественной войне), большая часть военных считала, что Высоцкий воевал. А как было думать иначе, если он сам говорил: «Я — Як-истребитель»?

Мой давний товарищ Данил Корецкий, полковник милиции, доктор юридических наук, профессор, академик, автор более 160 научных трудов, более 15 книг, изданных и в России и за рубежом, лауреат многих премий в области литературы, в том числе и от МВД, поделился со мной своими мыслями о «военном» цикле песен Высоцкого, и часть из них я решил воспроизвести в этой книге.

«Война крепко затронула нашу семью, — рассказывал Данил Корецкий, — все мужчины Корецкие воевали на передовой, только на «передке» никто не задерживался дольше шести месяцев: или убьют, или ранят.

Мой дед был пехотинцем, в нём сидело несколько пуль и не хватало фаланги указательного пальца; отец в восемнадцать лейтенантом командовал пулеметным взводом, последствия ранений и контузии сделали его инвалидом второй группы; старший брат отца был лётчиком-истребителем, на его счету было много фашистских самолётов. Однажды сбили и его: он приземлился с парашютом на нейтральной полосе, за ним охотились фашисты, но нагни танкисты сумели его отбить (позднее он пал смертью храбрых в воздушном бою). Он писал стихи, и были у него такие строки: «.. Что ж, жизнь, прощай, и в штопоре машина несётся вниз, там ждет её земля. Раздался взрыв, и вспыхнули обломки, и труп пылающим бензином обдало… Когда к машине люди подбежали, там был лишь пепел, больше ничего…» Когда я слушал «Як-истребитель», казалось, что их сочинил мой дядя или ведомый, прикрывавший на «Яке» хвост дядиной машины. А песни Высоцкого про пехоту, чёрные бушлаты, «особиста» Суэтина убедительно подтвердили рассказы отца о фронтовых буднях, которые резко отличались от бравых лубочных картинок «всенародного подвига». Перезаписывая друг у друга проникающие в самую душу песни, мы пытались выяснить, а кто же он такой — Владимир Высоцкий? Официально это имя замалчивалось, а слухи ходили разные: от «бывший летчик (снайпер, подводник, разведчик)» до «блатной (штрафник, осужденный)». Наконец узнали: оказалось — ни то ни другое — артист, сочинитель, бард…»

.. Однажды в прекрасном отеле в Сочи у Высоцкого украли вещи, но вскоре вернули с запиской — мол, «прости, Володя, произошла ошибка». Уркаганы считали его «своим» парнем. Впрочем, «своим» считали Высоцкого и лётчики, и шофёры, и альпинисты…

Иной раз, слушая песни Володи, мы вдруг осознавали, что та или иная его песня, несомненно, появилась благодаря тому или иному факту нашей общей биографии. Ну, например. Недалеко от нашего дома на Большом Каретном находился цирк — на Цветном бульваре. В то время этот цирк был единственным в Москве, поэтому не удивительно, что мы с Володей Высоцким и Лёвой Кочаряном захаживали туда. Помимо цирковых представлений там иногда проходили финалы первенства СССР по боксу. Но Володе больше нравились клоуны, акробаты, фокусники. Особенно он любил выступления Кио: его красочный иллюзион производил на Володю (как, впрочем, и на всех зрителей) большое впечатление. Помните строчки: «Ой, Вань, гляди, какие карлики!..» — это о лилипутах, которые работали в аттракционе Эмиля Теодоровича Кио, а затем и его сына Игоря.

К слову, о боксе. Наш общий с Володей товарищ, Борис Зазерский, тоже работал в Театре на Таганке главным администратором. В молодости он всерьёз занимался боксом и даже имел разряд. Володя знал об этом и как-то попросил Бориса показать основные боксёрские позы корпуса, движения, характерные наклоны головы, стойку, положения рук и т. п. Зазерский согласился, и они вдвоём несколько дней подряд «боксировали» в театре!.. Володя, который схватывал всё на лету, быстро вжился в образ боксёра. И написал «О сентиментальном боксёре»:

Удар, удар, ещё удар…

Опять удар — и вот

Борис Будкеев (Краснодар)

Проводит апперкот.

Вот он прижал меня в углу,

Вот я едва ушёл…

Вот апперкот — я на полу,

И мне нехорошо! (…)

Игорь Кохановский, одноклассник и друг Володи, поведал несколько очень интересных, на мой взгляд, фактов, касающихся творчества Высоцкого. Он вспоминал, как на несколько дней к ним попала книжечка стихов Николая Гумилёва, из которой они кое-что выучили, а потом Володя достал книжку И. Бабеля (эти авторы в то время были чуть ли не под запретом) почти на месяц, и они, очарованные одесскими рассказами, говорили «языком» Бени Крика и Фроима Грача, к месту и не к месту вставляя «потому что у вас на носу пенсне, а в душе осень», «пусть вас не волнует этих глупостей» и т. д. и т. п. «Спустя много лет, — поделился со мной Игорь Кохановский, — я понял, как много из всего прочитанного и заученного в то время отозвалось в песнях Володи. Гумилёвский «изысканный жираф», к примеру, стал прототипом героя песни «В жёлтой жаркой Африке», а бабелевская строчка «чую с гибельным восторгом» полностью вошла в такой шедевр, как «Кони привередливые». Но всё это будет потом. Тогда же нам действительно жизнь ещё представлялась «зелёным лугом, по которому бродят женщины и кони», а увлечение словесностью подталкивало на робкие попытки сочинить что-то самим».

Володя часто бывал у меня дома, на Новолесной улице, и любил выходить на балкон, откуда внимательно изучал Бутырку, которая была как раз напротив, долго всматриваясь в мрачные ансамбли бутырских бойниц, где сидели подследственные. Иногда, оставаясь ночевать, он по ночам слышал крики из окон тюрьмы. Это заключенные, используя клички и блатные выражения, обращались к другим знакомым заключённым с различными просьбами и советами «не колоться на следствии». Кроме того, они голосом подавали знаки знакомым и близким, по-дельщикам, находящимся на территориях, приближенных к тюрьме со стороны Бутырского вала. Володя мне говорил, что виденное им он использовал в своих песнях и прозе. С балкона 10-го этажа моего дома на Новолесной улице хорошо видна Бутырская тюрьма. Бутырская тюрьма — это следственный изолятор, вмещающий 150 тысяч арестантов.

Интересна история этого сооружения. В 1771 году в местечке Бутырская слобода города Москвы (сегодня это Бутырская улица) по указу Екатерины Второй был построен губернский тюремный замок (архитектор М.Ф. Казаков). Ансамбль выполнен в форме «каре», по углам которого — четыре башни, соединённые высокими каменными стенами: Пугачёвская, Полицейская, Северная, Часовая. К основному зданию примыкают четыре тюремных корпуса, сообщающихся с ним путем переходов. В центре была построена тюремная церковь со звонницей (в 1918 разрушена). На втором этаже имелись вместительные балконы, соединенные с коридорами тюремных корпусов. Именно на эти балконы выводили заключенных из корпусов на богослужение. В 1774 году здесь сидел и Пугачёв, прикованный цепями к стене. Клетка, в которой его привезли в Москву, здесь сохранялась после его казни ещё долгое время. Здесь сидел Дзержинский, в 1920 году давал концерт Ф.И. Шаляпин… Не так давно Бутырка прославилась тем, что в ней несколько суток сидел олигарх Гусинский. Сегодня Бутырку реставрируют, ведь она считается архитектурным памятником и, простите за невольный каламбур, охраняется государством.

Так что никто Бутырку на опилки не разобрал, как мечтал Высоцкий («…чтоб не осталось по России больше тюрем, чтоб не стало по России лагерей…»).

Именно с Бутырской тюрьмой неразрывно связана судьба главных героев «Романа о девочках» Высоцкого. В частности, в этой тюрьме служил надзирателем «пенсионер и пожарник, бывший служащий внутренней охраны различных заведений тюремной системы, оперированный язвенник, желчный и недобрый молчун и садист», Максим Григорьевич Полуэктов, отец главной героини романа, Тамары. А Николай Святенко по кличке Коллега, которого она впервые полюбила, по странной случайности всё предварительное заключение просидел здесь же, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда надзирал.

Отсидел в Бутырке и Шурик Голиков по кличке Внакидку, «человек лет уже пятидесяти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все тонкости тюремной сложной жизни».

Не берусь утверждать, что в «Романе о девочках» Высоцкий использовал свои впечатления о Бутырке, но вряд ли это просто случайное совпадение, ведь именно с этой тюрьмой были плотно связаны судьбы основных персонажей «Романа…». Вообще «Роман о девочках», безусловно, расширяет представление о Высоцком, и я ещё раз с горечью думаю о том, как до обидного мало он прожил…

Графика: Игорь Бичурин

Будут небезынтересны некоторые мысли Высоцкого в этом плане. «Вот ты работаешь, сидишь ночью… Кто-то прошепчет тебе… Написал строку… Вымучиваешь… Потом песня с тобой — иногда она мучает месяца по два. Когда «Охоту на волков» писал — она меня замучила. Мне ночью снился один припев. Два месяца звучало только: «Идёт охота на волков, идёт охота…» — скажет Володя спустя годы. — Песня эта всё время не даёт тебе покоя, скребёт тебя за душу и требует, чтобы ты её вылил на белый лист бумаги и, конечно, в музыку…»[15]

Михаил Туманишвили, мой хороший и давний друг, известный кинорежиссёр, поведал о весьма любопытном эпизоде, о котором, быть может, интересно узнать не только простому обывателю, но и профессиональным исследователям творчества Владимира Высоцкого. «С Володей у меня была связана одна большая и серьёзная поездка по Сибири, по Казахстану, Алтаю и так далее, где мы были с ним месяца два вместе просто каждый день. А ещё — его частые приезды ко мне домой, на Кривоарбатский переулок, — вспоминает Михаил Туманишвили. — Об одном таком неожиданном его визите я и хочу рассказать. Это было в 1964 году. Володя ко мне приехал ночью, из Питера, точнее уже под утро… Была зима, очень снежная такая, метельная. Где-то часа так в три ночи раздался какой-то стук в моё окно: будто кто-то камень кинул. А этаж-то у меня — третий! Выглядываю: метель метёт, фонарь какой-то сиротливый, третий этаж, высокое окно, и стоит одинокая заснеженная фигура Вовки Высоцкого под окном. А поскольку я был не один, а с дамой, то, естественно, сгоряча всё прямо в форточку и выдал ему, что думал. А Володя говорит: «Можно, я к тебе поднимусь?» — «Заходи». Зашел, принес бутылку водки, которую за пятерку он у таксиста взял. Говорит: «Всё-всё-всё, ребята, я вам не мешаю, давайте, давайте, идите спите, я посижу ещё, поработаю». И он сочинил в эту ночь — до утра сидел писал! — «Штрафные батальоны». Это удивительно! Датый, усталый, измученный, закрученный, но свербила в нём эта тема… И утром он мне сказал: «Слушай, что я ночью сегодня написал…» И прочёл!»

ШТРАФНЫЕ БАТАЛЬОНЫ

Всего лишь час дают на артобстрел.

Всего лишь час пехоте передышки.

Всего лишь час до самых главных дел:

Кому — до ордена, ну, а кому — до «вышки».

За этот час не пишем ни строки.

Молись богам войны — артиллеристам!

Ведь мы ж не просто так, мы — штрафники.

Нам не писать: «Считайте коммунистом».

Перед атакой — водку? Вот мура!

Своё отпили мы ещё в гражданку.

Поэтому мы не кричим «ура!»,

Со смертью мы играемся в молчанку.

У штрафников один закон, один конец -

Коли-руби фашистского бродягу!

И если не поймаешь в грудь свинец,

Медаль на грудь поймаешь «За отвагу».

Ты бей штыком, а лучше бей рукой —

Оно надёжней, да оно и тише.

И ежели останешься живой,

Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Считает враг — морально мы слабы.

За ним и лес, и города сожжены.

Вы лучше лес рубите на гробы -

В прорыв идут штрафные батальоны!

Вот шесть ноль-ноль, и вот сейчас — обстрел.

Ну, бог войны! Давай — без передышки!

Всего лишь час до самых главных дел:

Кому — до ордена, а большинству — до «вышки».

«…А ещё, — добавил Михаил Туманишвили, — я помню его стихи про мою комнату, которую в мое отсутствие покрасил один художник. Выкрасил в три цвета, с какими-то молекулами, атомами — это было как детская комната при отделении милиции! Зрелище было то ещё, не для слабонервных. И Володя, увидев это, написал:

У меня с нервишками

Как-то не устроено,

Надо стены Мишкины

Застелить обоями!

— Буквально за минуту сочинил! — восхищался Михаил Туманишвили. — Настоящий мастер экспромта!..»

Вилли Токарев, мой хороший знакомый, сказал, что когда он приехал в Нью-Йорк, то скупил там все пластинки Высоцкого и книги его стихов — всё, что там продавалось. «Его там хаотично издавали все, кто хотел заработать на нём. И я покупал всю выходящую литературу и все аудиозаписи. Ещё будучи в СССР я слышал его записи, и уже тогда обратил внимание на очень такой смелый и оригинальный стиль его песен. Я даже не знал, кто это поёт, но я уже был в него влюблен. А в Америке я его изучил от и до. Лишь там я, можно сказать, вплотную увидел Высоцкого и сделал для себя вывод, что это супергениальный человек! Он обладал удивительным качеством: мог в четырёх строчках целый мир выразить. И ещё я определил, что Высоцкий очень легко писал стихи, так как был щедро одарён от природы. А какие он ритмы подбирал! И ещё нельзя было не заметить эрудицию человека. Сегодня в России некоторые люди пытались и пытаются принизить его творчество. Думаю, или у них что-то не в порядке с психикой, или они действуют по чьему-то заданию, или они вообще не понимают ничего! Высоцкого вообще нельзя трогать — это же национальная гордость! Во-вторых, чтобы объект подвергать критике, нужно его изучить досконально. А вот когда ты его узнаешь, у тебя будет критика совершенно другая. Это будет критика, заслуживающая этого человека».