Вредители

9. Литературные новости

В гостиной горел свет и перекатывались разговоры. Похоже, там собралась вся семья и кто-то ещё с подозрительно знакомым голоском. Звонкий голосок то вспыхивал, то затихал. И ещё играла тихая-тихая, совсем неразличимая музыка, хотя патефона дома, кажется, не держали.

Кими снял ботинки и прокрался в гостиную, надеясь, что его никто не заметит.

Обставленный свечами стол впечатлял ― имелся рис, бататовая каша, редька, приправы и характерные французские булочки, которые Оно-семпай звала “куросанами”. Ну и сакэ, само собой.

― Бурику-сан бы это не одобрил!

Спиной к стене сидели мама, кот и младший брат, а под такамоно расселись отец, и ― новый одноклассник, Сатотакэ Юкио!

Юкио-кун уже вполне освоился. Он что-то увлечённо рассказывал, встряхивая безукоризненно сверкающей причёской.

― Кими-тян, присаживайся,― отец был настолько счастлив, каким его не видели уже несколько лет,― Угощайся. У тебя такие замечательные одноклассники, столько вкусного приносят. Почему ты никогда не приглашаешь их в гости?

― Я думал… они вам не понравятся,― только и смог произнести Кимитакэ.

― Умные дети нравятся всем. Особенно, если у них родители хорошие. И друзья, Кими-тян, это ужасающе важно. Думаешь, почему мы тебя в эту школу отдали? Зачем люди на юридический Токийского университета поступают? Что, в других университетах юридического нет? Или там какие-то законы другие? Связи, Кими-тян, связи! Кто на одном курсе с министром учился, тот в жизни не пропадёт… ну разве что героем войны станет. Вот увидишь, Кими-тян, лет через тридцать, все твои однокашники станут кем-нибудь, но станут. И ты станешь! Неизбежно станешь. Чем выше вода ― тем выше корабль.

― Кими-тян у нас человек искусства,― заметила мать, подливая чай Юкио,― Ему твои разговоры не интересны.

― Ну вот посмотри, Юкио-тян у нас тоже человек искусства. Но смотри, какой приятный. Как солнышко светится!

― Скорее, как луна,― улыбнулся Юкио,― Я отражаю свет от вселенского огня. Очень осторожно отражаю. Чтобы никого не обжечь.

Видимо, он не возражал, когда к нему обращались, как к маленькому ребёнку.

― Ну да,― согласился отец,― Но всё равно, посмотри, Кими-кун, как сияет твой приятель! Сияет, как новенькая монетка. Если ты берёшься за прекрасное, почему сам таким мрачным ходишь? Ты весь в меня Кими-тян, такой же мрачный. Поэтому я и говорил всегда, что тебе лучше чиновником работать, чем чужие души потрошить. На портреты посмотри наших великих классиков: Сайкаку, Басё, Байкэн ― все приятно улыбаются, в модной одежде по своей эпохе. А ты даже у себя дома сидишь пасмурный, как коммунист в одиночной камере.

― На Кими-тян русская литература сильно влияет,― заметиа мама,― Я когда-то много читала старые переводы, всё-таки дочь директора щколы. Так там мрак, начинается уже в биографии автора. Вот был в Голландии такой писатель, он подписывался Мультатули ― то есть “многострадальный”. И для русских он образец! Причём, конечно, не целиком. Что у него жена была умница и какой он дом себе в конце жизни купил, русским не интересно. Русским нравится, что его со службы выперли и что его первый роман якобы продавали очень дорого, чтобы никто не купил. А о чём этот роман, им всё равно, что они его не читали, у них своих романов хватает. Просто у русских сложилось, что любой писатель должен быть такой мультатули. Одного придворным камердинером работать заставили, другого послали на Кавказ искать приключений, третий продолжение своей лучшей книги сжёг. Они просто все хотят быть с народом, а народ любит мучеников и страстотерпцев. И только после этого понимаешь, как тяжело приходилось Толстому. Граф, богач, любимая жена, поместье огромное, каждая книга с огромным успехом расходится. К смертной казни по молодости лет не приговорён, из страны не высылался, психическими болезнями не страдал, на помойке за рынком горло себе тупым ножичком не резал. Даже водку толком не пил! Что он только не делал, чтобы получить мученика: и университет бросил, и на войне был, и с церковниками ругался: ничего не выходило. Пришлось идти бродяжничать. Потом революция, разруха, чистки: иначе люди не поверят, что писатель жизнь знает. А сейчас, я слышал, при Сталине ― он сам поэт, он знает публику ― в Сибири построили специальные лагеря, чтобы писатели там страдали.

Но Кимитакэ не мог сосредоточиться ни на его словах, ни на том, что он задумал для оправдания. Сил хватало только на то, чтобы смотреть на середину стола.

Потому что посередине стола стоял Золотой Храм.

Точнее, это был фонарь ― но в форме Золотого Храма, с петлёй под крышей. Бамбуковый каркас и раскрашеная бумага, а внутри горит огонёк. Если подвесить за петлю ― он повернётся углом, под каноничные для Золотого Храма сорок пять градусов.

(Как известно, Золотой Храм всегда фотографируют через озера и под углом в сорок пять градусов. Но не потому, что у храма нет другой стороны или он вообще декорация. Просто на том месте стоит скамеечка. А вот эту скамеечку почему-то фотографируют мало.)

― Что это?― тупо спросил Кимитакэ.

― Это Золотой Храм,― с любезной улыбочкой ответил Юкио,― Он расположен поблизости от Нары, в Киото. Ты мог видеть его на картинках.

― А откуда он взялся?

― Я его привёз. Вместе с другими гостинцами.

― И зачем он нужен?

― А зачем нужны фонари и храмы? Он освещает. А ещё им можно любоваться.

Возразить на это было нечего и Кимитакэ, покачиваясь, добрался до стола.

Родители, конечно, заметили и его запах, и его состояние. Но задавать вопросы в чужом присутствии не решались.

А Юкио и вовсе не выглядел удивлённым. Даже отец не морщался, когда тот к нему обращался.

― А что в твоей семье говорят о войне?― осведомился отец семейства

― В моей семье о войне не говорят, а делают всё для победы,― гордо отозвался Юкио и ещё раз тряхнул волосами,― А так, я даже не очень помню, кто из моих родственников что о чём думает. Слишком долго живу при школах и в общежитиях. Уже привык, что всё мое тело принадлежит не семье, а государству.

― Но причёска у тебя не школьному уставу.

― Не до причёсок,― гордо ответил Юкио,― Я как тибетский монах ― совсем оброс в усердных учёных занятиях.

― Ну, в таком случае тебе может и разрешат её оставить.

Юкио оставил пустую чашку, встал и поклонился.

― Я полагаю, что мне пора спать.

Было что-то зловещее в этой вежливости. Кимитакэ не мог отделаться от ощущения, что перед ним разыгрывают какую-то зловещую пьесу, чей сюжет ему неизвестен ― но совершенно ясно, что в ней будет ещё немало пугающих поворотов.

― Кими-кун, устроишь своего одноклассника?― спросил отец, даже не посмотрев в его сторону.

Кимитакэ поднялся, пошатнулся, но устоял. Ноги не слушались. Он был способен только ковылять, навалившись на Юкио и мягко подталкивая его в нужную сторону.

Спальня детей была на втором этаже ― расчёт был на то, чтобы они росли как можно незаметней.

Они поднялись по лестнице и Сатотакэ без подсказки отодвинул нужную дверь.

Кимитакэ рухнул на стул и безуспешно попытался стащить с себя школьную форму. Но форма не слушалась, она опутывала, словно мумию.

Младший брат, Тиюки, был уже там. В отличии от Кимитакэ, его воспитывали родители, поэтому он куда лучше усвоил, чего от него хотят. Поэтому он не только хорошо учился, но ещё ухитрялся быть незаметным ― искусство, для высокого, нескладного Кимитакэ почти недоступное.

В их семье спали, как в старину, на полу, вповалку, накрывшись безразмерным одеялом и согреваясь от тел друг друга. Братик уже лёг и смотрел на вошедших сверкающими глазами.

За окном мягко сияло ночное летнее небо. Юкио подошёл к столу, не глядя смахнул тетради на пол и положил чемоданчик, а сверху водрузил свою ученическую фуражку.

Кими застонал.

― Что такое, Кими-семпай?

― Я… фуражку потерял.

Юкио кивнул, открыл чемоданчик, достал ещё одну и положил рядом. И почему-то стало стало ясно, что для Кимитакэ она будет впору.

А потом Сатотакэ принялся раздеваться. Он делал это с необыкновенным изяществом, перебирая пуговицы, словно кнопки саксофона. И почему-то было ясно, что смотреть на это ― опасно.

Кимитакэ уронил голову. Потом рухнул на колени. И пополз, больше наощупь, под одеяло. Забрался, уронил голову и ощутил, как сон окутывает его, словно паутина, а узоры на обоях поползли в разные стороны, превращаясь в полоски змеиной кожи.

Он успел ощутить, как кто-то ещё полез под одеяло, задел его босой пяткой и царапнул по лицу ароматными длинными волосами, догадался, что это Юкио влез между двух братьев, где теплее всего ― а уже потом провалился в угольную яму тяжёлого, изнурительного сна без малейшего проблеска сновидений.

***

Кто-то толкал – сначала в правый бок, потом в левый.

― Юкио-кун, если хочешь лечь, забирайся к стенке и спи нормально!― скомандовал Кимитакэ. И не стал даже открывать глаза.

― Вставай, онее-сан! Утро уже!

Кимитакэ разлепил веки. За наглухо закрытым окном чирикало летнее утро. Всё хорошо, только вместо головы ― тяжёлый гулкий бидон, с какими ходят за керосином.

На футоном навис младший брат ― и беспощадно расталкивал.

― А где Юкио-кун?

― Внизу. Он толковый, такие раньше всех просыпаются. Давай, вставай, дохлятина!

― Братик такой вежливый!

В прохладной гостиной доедали остатки вчерашнего пиршества. Кот посмотрел на Кими осуждающе. Пришлось взять его на руки и хорошенько погладить.

― В наши дни проявлять слабость – это пятно на всю жизнь,― отец, по своему обыкновению, разглагольствовал,― Я слышал, одного парня отчислили после сложнейшей учёбы на боевого пилота за то, что он в последнюю ночь перед выпуском сбежал в город и напился хуже корейца. Конечно, обидно потерять хорошего пилота. Но если бы его простили, то был бы потерян весь выпуск. Каждый из них бы решил, что теперь, после экзаменов, им разрешается всё.

Отец был невыносим в своей неизменности. Сколько Кимитакэ его помнил, он оставался одинаковым ― понурым, тощим, с брезгливо изогнутыми губами и в очках с оправой из тонкой проволоки. Не похожий ни на дедушку, ни на бабушку, он вместо этого был похож на всех мелких чиновников одновременно.

Сейчас отец читал серую утреннюю газету, вцепившись в неё по-птичьи тонкими пальцами.

― Кстати, Кими-кун, тут есть и литературные новости. Так вот,― отец склонился к газете и принялся зачитывать, чтобы не допустить ни малейшего искажения смысла:― “китайский поэт-модернист Гу Фу подтвердил слухи о своей смерти”.

― Отец, скажи, а ты случайно не помнишь, кто такие “три героя”,― неожиданно сам для себя спросил Китикакэ,― Про них могли говорить лет шесть назад, когда ещё в столице были беспорядки.

Отец нахмурился ― как он хмурился на подчинённых, которым что-то от него было надо. Зарылся в газету, отхлебнул чая. И только потом ответил, всё тем же грустным голосом:

― Ты немножко путаешь. Это было не шесть, а одиннадцать лет назад. Когда была Шанхайская операция, три солдата инженерных войск обвязали себя взрывпакетами и бросились на колючую проволоку, чтобы расчистить путь для наступления. Их и называли тремя героями. Но недолго.

― Но почему?

― В них уже не нуждались. То, что случилось в Шанхае, было слишком неудобным событием я чтобы про это оказалось уместным писать в газетах. Ведь Шанхайская операция ― была не войной, а эпизодом, всего лишь высадкой. Вот они и подзабылись. Вам про них, наверное, даже и не рассказывали.

― Не рассказывали,― согласился Кимитакэ,― у нас теперь новая война и новые герои.

― Трудно соперничать с достоинствами умерших,― отозвался отец,― Живого человека тяжело прославлять ― он слишком живой, на него глянец не наведёшь. Это всё равно, что человека заживо бальзамировать. Красота посмертная ― она только так и устроена. Живой человек такой славы не вынесет. Не мечтай, пожалуйста, сынок, что ты когда-нибудь так прославишься. Настоящие подвиги самопожертвования ― для здоровых, выносливых, малоразговорчивых и послушных. Почти все новые герои ― крестьянские ребята с юго-востока, где Кюсю и окрестности. Там живёт настоящая порода. А здесь, в больших городах, люди совсем другие. Культура тут упадническая, искушений много, люди становятся слабыми, эгоистичными, изнеженными. С детства склонные к онанизму, они не годятся для подлинных испытаний. Такие люди не способны стать великими героями. Это и медицинская комиссия подтверждает…

Отец продолжал говорить и говорить, а Кимитакэ вдруг вспомнилось, как в младших классах читали рассказ, где молодой самурай получает письмо от матери. В этом письме мать сожалеет, что сын был занят вопросами снабжения и не смог принять участия в недавнем кровопролитном сражении ― ведь могут подумать, что он малодушен и не готов покрыть себя славой. “Сынок!”― писала мать,― “Не пей сырой воды и содержи своё тело в здоровье ― чтобы умереть не от болезни, а от меча!” И самурай был настолько впечатлён письмом матери, что тоже расплакался.

Учитель потом рассказывал, что школьницы специально готовят и посылают незнакомым солдатам на фронт красивые открытки с каллиграфическим пожеланием: “Я желаю Вам славной смерти”.

А вот с тремя героями всё равно не было никакой ясности. Может быть, тот депутат и правда был настолько взволнован, что принялся зачем-то вспоминать героев Шанхайской операции. А может быть, во время подавления мятежа выдвинулись какие-то три героя, про которых просто потом постарались забыть, как забыли и про сам мятеж.

А может, депутат оговорился и имел в виду Три Драгоценности, на которых стоит государство? Или другие три драгоценности, которые из буддизма? Или ещё что-нибудь в трёх экземплярах?

Мало ли в мире вещей, которые собраны в тройки?..

Копаясь в собственной памяти, Кимитакэ был вынужден признать ― он был тогда ещё слишком маленьким, чтобы что-то понять. Это дедушка был на подъёме и наверняка побежал бы разнюхивать… если бы не бабушка, которая всегда на стороже.

― Убьют тебя, дуралей!― кричала она, не давая ему даже подняться от доски с расставленными камешками.

― Да как ты не понимаешь! Патриоты побеждают! Я им нужен!..

― Нет ещё!

…Ещё сонные мысли школьника как-то сами собой смешивались с голосом утренней радиопередачи.

В углу работало купленное ещё до войны радио на консоли из лакированной сосны. Родители всегда очень внимательно слушали, что передают по радио и читали газеты, но никогда не обсуждали прочитанное. Кимитакэ очень быстро догадался, что они не верят в то, что там говорят, но и не подвергают это сомнению. Совсем напротив: они стараются запомнить то, что там говорят, чтобы понять, чего от них хочет правительство. И всегда говорить на публике то, что положено.

Прямо сейчас шла передача “Народная школа”. Выступал контр-адмирал Хираидэ Хидэо, большой чин в информационном бюро военно-морского флота:

― Мать важна для нас, поскольку без матери не бывает и сыновей,― вещал контр-адмирал,― А если не будет сыновей ― кто же будет служить в нашей победоносной армии и на непобедимом флоте? Поэтому так важна миссия воспитания. Задумайтесь вот о чём: отец нации Ямато ― Божественный Император. А это означает, что каждый японской ребёнок ― это маленькое божество. А мать и (после матери) армия их воспитывают. Делают из маленького божества, так сказать, настоящее, полновесное божество ― чудесного защитника нашей страны. Особенно хорошо, если он погибает в бою, но и гибель от бомбардировки и лишений тоже имеет стратегическое значение…

Слушать это было невыносимо. Кимитакэ нахлобучил фуражку поплотнее и почти выбежал на улицу.

Влажный утренний туман задёрнул город, как занавес. Юкио стоял у калитки ― хрупкий чёрный силуэт школьной формы, чемодан, на вид совсем новенький и сверкающие ботинки. И, по сезону, два огромных зонта.

Кими невольно залюбовался этой странной, тоскующей красотой. Тонкий, совсем девичий профиль под чёрной чёлкой и белый контур перчаток из чёрных рукавов ― казалось, туман сейчас растворит эти тонкие линии и оставит только парик и школьную форму.

На дальних заводах просыпались гудки, а дальше, за поворотом, уже звенел беспечный трамвай.

― Идём,― прошептал Юкио и схватил чемоданчик.