Вредители

22. Дочь банкира

Особняк банкира Накамото строили ещё в эпоху Тайсё ― и явно собирались жить в нём десятками поколений. Выстроенный в традиционном стиле, внутри он мог быть переделан в любой момент, подчиняясь изменчивому ветру времени.

Высокое, в два этажа основное здание окружала одноэтажная галерея с отдельной двускатной крышей. Изгиб крыши был настолько старинным и изящным, что особняк невольно напоминал храм.

Вокруг дома ― небольшой сад. Но в отличии от того условного сада, что был возле унылого особняка, где размещалась контора услуг по испарению, этот был хоть маленький, но настоящий ― с замшелыми деревьями, тщательно подстриженными кустами и даже журчанием невидимого ручейка в глубине.

Внутренная планировка слегка беспорядочна. Тем больше впечатляет одинаковая для всех комнат мягкая патина полированных деревянных полов и благородно потускневшая обстановка. Сводчатые потолки из кедра, богато украшенные перегородки, решетчатые двери и татами в старинном стиле. Кимитакэ невольно заметил, что некоторые из способов плетения татами он видит первый раз в жизни. А ещё повсюду пахло сандаловым деревом.

Кимитакэ заметил, что живот как-то опустел и вообще он предпочёл бы отядзукэ ― варёный рис с соленьями и водорослями, залитый зелёным чаем. Иногда ещё кладут васаби, чтобы бульон был позабористей. Но в семье Накамото такого гостям не предлагалось. Это же финальное блюди, прозрачный намёк, что гостю пора бы уже уходить. И от него принято отказываться, даже если финальное блюдо подают самым первым. А семья Накомото старалась соблюдать традиции ― чтобы никто не смог угадать, в каком поколении владеют они тем, чем владеют.

Ворота были не заперты. Служанка открыла едва не в тот же момент, когда Кимитакэ постучал и тут же исчезла с его дороги.

Пока Кимитакэ снимал обувь, показался и хозяин дома ― банкир Ятаро Накамото. Дорогое домашнее кимоно, зачёсанные по-европейски, на левый пробор волосы и мордатое крестьянского лицо с густыми и длинными усами. Он казался не столько отцом семейства, сколько главным слугой и служителем семейного капитала. Дочь как-то призналась, что семья происходила из самураев ― но прадед продал свой титул, когда собирал первоначальный капитал.

Одним словом, Ятаро Накамото был человек представительный. Однако Кимитакэ не стал бы доверять ему свои деньги.

При виде школьника хозяин изобразил улыбку и принял коробку. Поставил её на столик, вытащил из-за пояса медную трубку и прислушался к содержимому. Выражение радости на лице сделалось искренним. Взял коробку двумя руками и понёс в глубь дома.

― Ну что?― вдруг опять зазвучало из коробки,― Донёс? Принёс? Сделал, что говорили? Не рискнул? Не осмелился? Трус! Ты просто не мужчина! Где твоё достоинство? Знаешь, что произошло? Счастье ты своё потерял! Шанс упустил распоследний!

Та самая служанка отодвинула перед хозяином боковую дверь. Банкир обернулся на пороге и сказал:

― Соноко уже дожидается тебя в гостиной. Вход через левую дверь.

***

Когда Кимитакэ вступил в гостиную, ему сделалось не по себе. Сначала он подумал, что это из-за девушки. И только потом заметил, что в комнате просто неожиданно темно ― потому что окна заклеены теперь газетами, для светомаскировки, и почти весь свет идёт от лампы, что горит на другой стороне стола.

Возле лампы сидела Соноко и возилась с чайником. Судя по запаху, дочь банкира заваривала зелёный.

При таком освещении он видел её в первый раз.

Сейчас уже сложно было сказать, как именно они познакомились. Соноко училась вместе с сестрой ― получается, сестра узнала её первой. Потом отец узнал об их дружбе и заявил, что дружить семьями будет выгоднее. Видимо, по этой дружбе ему и поручили коробочку ― очень особенную коробочку, какую нельзя доверить слуге.

А сам Кимитакэ познакомился с ней позже, когда сестра уже заболела. И вот сестры уже нет, Соноко выкарабкалась ― и сейчас сидит перед ним. Коротко остриженная голова мучительно напоминает о тифе, а чёрном домашнее кимоно едва не лопается на крупном, широкоплечем, полном и грудастом теле, какое подошло бы скорее могучему лесорубу с Хоккайдо, чем столичной девушке. Черты её лица были вполне приятны, а кожа гладкой, как спелое яблоко из провинции Аомори, да и улыбалась Соноко так, что могла бы растопить айсберг ― и всё равно это здоровенное шестнадцатилетнем тело напоминает не о невинной юности, а о могучем и неутомимом духе народа. Такое тело подошло бы серьёзной учительнице средних лет и в очках, любительнице острой говядины и суфражизма.

Для отца, особенно если он был в Осаке, казалось очевидным, что их дружба закончится взаимовыгодным браком. Но сейчас, наедине с девушкой, Кимитакэ понимал ― дело тут сложное, и неясное, и нескоро оно прояснится.

***

― Я очень рада, что ты зашёл,― сказала Соноко и подала ароматную чашку,― Успеваешь порисовать?

― Совсем немного. Чем больше пишу, тем больше стесняюсь написанного. И в последние дни со мной случилось, так сказать, немало странного. Столько всего делал в жизни, что было не до искусства.

― Ты не представляешь, какое редкое у тебя увлечение,― сказала Соноко,― У большинства парней даже в элитной школе, вроде твоей, увлечений нет вообще или это какая-то мужская дурь вроде кэндо или мотоциклов. А что до каллиграфии ― хотя уроки есть, но многие уверены, что каллиграфов больше не осталось, они вымерли вместе с бродячими монахами-заклинателями духов. Моя одноклассница на днях спросила меня, кто тот парень, с которым меня видели возле твоей школы. Я ей сказала, что ты молодой писатель. Надеюсь, ты не против. Понятное внушает больше уважения.

― Может оказаться, что уважения будет и меньше,― заметил Кимитакэ,― В нашей стране писателей презирают. Люди вроде моего отца готовы смирится с каллиграфией ― потому что её требуют от тех бумаг, которые они пишут. Но они при этом это гордятся, что в нашем роду нет ни художников, ни писателей.

― Это только мнение. У нас немало и тех, кто думает иначе. Разве просто так писателей называют на “сэнсэй”, как врачей или учителей.

― Да, но мне-то приходится жить под пологом мнения родителей. В трамвае просто отдыхаешь душой, а в школе я готов ночевать.

― А как ты думаешь, откуда в нас такое презрение к литературе? Многие писатели где-то служат. И в отличии от художников, им не нужна отдельная мастерская, провонялась скипидаром.

― Я думаю, чиновники опасаются конкурентов. Они догадываются где-то на донышке сердца, что управлять народом ничуть не сложнее, чем развлекать читателя. Конечно, результат обычно непредсказуемый ― но он и в искусстве не особенно предсказуем. На высших ступенях мастерства сам автор не может понять, хорошо получилось или дурно. Пусть историки решают, оценивают и переоценивают ― потому что ни управлять народом, ни даже развлекать читателя они всё равно не способны. Даже если книгу историка читать интересно ― обычно это заслуга главного героя, который был настолько великолепен, что за ним остаётся только записывать. А они ведь никогда не станут такими героями. Так и будут изучать бумаги, поступившие снизу и составлять бумаги, которые идут наверх.

― Разве не к такой готовят в школах вроде твоей и моей?

― Я думаю, кто-то может выбрать и военную службу, а может и в политику пойдёт. Будет избираться в какие-нибудь советы и парламенты.

― А думаешь, военная служба чем-то отличается от того, что делают чиновники?

― Конечно. Ведь чиновники служат стране, а армия ― императору. Чиновник рискует благополучием, а офицер ― жизнью.

― Ты же понимаешь, что это пропаганда?― заметила Соноко.― Что вас просто заманивают на флот и в армию? Привлекают престижем и красивой униформой ― потому что по деньгам ничего особенно предложить.

― А как тут обойтись без пропаганды? Нужно же донести до населения, что оно должно делать и кому подчиняться, чтобы страна спасалась и процветала.

― Никак не обойтись без пропаганды,― заметила Соноко,― потому что традиция безусловной преданности императору ― выдумка. И ты знаешь об этом не хуже меня.

― Я слышал, что коммунисты такое говорят. Но доказать не могут.

― А тут и доказывать нечего. Нет ни одного документа времён сёгуната или даже более ранней эпохи, когда император был в полной силе, в котором было бы написано, что самураи подчиняются императору, Все они подчинялись главе клана и приходили на войну, только если самому государству угрожала опасность.

― Или не шли,― заметил Кимитакэ,― Даже при сёгунате это было необязательно.

― Да на нас никто и не нападал. И сейчас бы не напали, если бы мы в Пёрл-Харбор не полезли. Вся это безусловная преданность никакая не национальная идея. Это просто придумка и случайное совпадение!

― Ну а как по другому-то жить в наше время, когда и армии массовые, и техника сложная? Человек же не знает, как работает паровоз ― но всё равно может доехать на поезде из Токио в Осаку и обратно. Безопасность путешествия гарантируют наши национальные железные дороги. Точно так же и безопасность государственной политики гарантирует император. Пока он есть ― можно не опасаться, что политики чего-нибудь поломают.

― Да причём тут паровозы! Это просто лозунг, и точно известно, когда его придумали. Вспомни, сколько лет было императору Мэйдзи в момент реставрации?

― Шестнадцать. Наш с тобой ровесник.

― Вот именно. Править сам и единолично он не мог ― просто потому, что не во всех паровозах ещё разобрался. Поэтому вокруг него Гэнро ― совет старост. Девять выходцев из Сацумы и Тёсю ― тех самых провинций, которые и вернули власть императору. Эти люди решали в стране всё, хотя не было ни указа о их назначении, ни устава этого странного совета. Люди из гэнро могли даже никаких постов не занимать. Покойный Мэйдзи просто подписывал всё, что ему приносили. Конечно, за годы службы кого-то ставили премьер-министром, министром важного направления или послом в важную державу. Кого-то повышали до маркиза, кого-то больше для порядка поднимали в адмиралы флота или генералы армии. И им прощалось очень многое. Вспомни, например, мятеж Сайго Такамори ― а ведь его младший брат Цугумити как заседал в гэнро, так там и остался, хотя неизвестна даже дата, когда его в совет ввели. Возможно, никто и не вводил ― он просто зашёл на заседание, сел и никто не рискнул его прогнать.

― Но в этом мало удивительного. Покойному императору нужно было с кем-то советоваться. К тому же, насколько я слышал, в наше время гэнро прекратилось по естественным причинам. Все девять его участников просто поумирали ― одни от старости, другие от террористов.

― Но их наследие живо. Не забывай, что наш император тоже был очень молод, когда пришёл к власти. Когда стало ясно, что старый Тайсё уже ничего не может, его утвердили регентом, ему было был двадцать один год, он как раз университет закончил. Вокруг него тоже хватает людей, которым он многим обязан, и которые формально не занимают постов ― но теперь они даже не имеют специального названия, потому что в нём не нуждаются. Именно они придумали сразу после подавления мятежа Сайго Такамори подчинить армию и флот самому императору. Так что влиятельные люди из других провинций и уже не смогли бы собрать личные армии. Как бы они не возмущались текущей политикой ― повторить мятеж Такамори не получится. Настолько не получится, что стало возможно провозгласить Сайго Такамори национальным героем и образцом самурайского служения. Таким же образцом, как и те, кто его восстание подавлял. Такой вот идеологический коан, не хуже хлопка одной ладонью.

― Но народу нужны герои. Если брать за образец Сэй-Сёнагон ― великой державой не станешь. Нашему народу нужен и великий полководец Ода Набунага, и великий фехтовальщик Миямото Мусаси ― чтобы те, кому Гакусуинов не светит, шли в военные училища, а кто и на это не способен ― хотя бы увлекались кэндо и мечтали о смерти в бою. Иначе опять приплывут чёрные корабли ― и это уже не получится отменить вместе с сёгунатом.

― А может, просто не надо пытаться делаться великой державой? Живёт же Тайланд.

― Тайланд наша армия защищает. Даже агитационные плакаты для них печатаем.

― Ну вот бы и нас кто-нибудь защищал.

― Кто защищает ― тот и владеет. Это знают даже коммунисты.

― Но в эпоху сёгуната как-то жили.

― Голодно жили в эпоху сёгуната,― напомнил Кимитакэ,― Загляни в учебник истории ― не школьный, а потолще. В годы изоляции голод примерно приходил раз в сорок лет. Это всего лишь маленькие буковки на странице учебника и даже историям Ихары Сайкаку посвящено больше места. А ведь каждый раз голод забирал не меньше миллиона человек, а рисовые склады на Сакате опустошались дочиста. Да, в это трудно поверить, когда сидишь пьёшь зелёный чай под журчание воды в традиционном садике ― но прямо сейчас в деревнях, что ютятся среди дремучих лесов на севере того же самого острова люди настолько бедны, что новорождённым девочкам заматывают голову в вечернюю газету, пока не задохнутся, а старики, почуяв срок, на своих двоих отправляются в чащу ― чтобы больше не вернуться. Мы совсем не маленький архипелаг ― мы ненамного меньше Германии. А население у нас и вовсе огромно: его хватило бы, чтобы заселить половину просторов России. Людей, которыми управляет мой отец и на которых наживается твой отец ― их в нашей стране очень много, а полей и пастбищ больше не становятся. И потомки самураев ― самые бедные из жителей нашей страны, ведь служили самураи за рис, а не землю. Чтобы они не стали разбойниками ― мы отправляем их в армию. Чтобы прокормить армию и страну, чтобы было, куда переселять излишки населения ― нам необходимы колонии. Весь мир охвачен войной ― а у нас нет ресурсов. Мы не голодаем сейчас, как при сёгунах, только потому, что у нас есть колонии. Они есть у всех европейских держав. Без дешёвой еды и руды, без могучей армии ― не достигнуть нам утончённой культуры.

― И до каких пор мы будем возделывать чужую землю, политую нашей кровью?

― До тех пор, пока времена настолько не изменятся, что это всё перестанет вообще что-то значить.

Соноко хмыкнула. Попыталась налить себе чаю, но в чайнике уже было пусто. Она так и осталась сидеть с пустой чашечкой.

― Некоторые люди не только ждут, но и готовы сами менять эпоху. А некоторые не против, чтобы их на фронт отправили. Это называют героизмом ― хотя что героического в послушании? Самураев древности на войну никто не посылал ― они сами туда шли, оставляя за собой опустошённые земли.

― От меня больше толку в тылу. И не надо говорить, что все просто подчиняются. Я знаю людей, которые живут по-другому.

― Ты что, тайное общество какое-то отыскал? И тебя туда даже приняли..

― Тайные общества у нас вообще-то запрещены,― напомнил Кимитакэ,― Времена-то военные.

― Разве есть преграды для настоящих патриотов?

― Всё не так просто, как тебе кажется.

― ..И в этом обществе настоящих юных патриотов,― Соноко торжествующе заулыбалась,― есть девушка, да? Она намного лучше, чем я. Ты не можешь выкинуть её из головы. И ты мечтаешь отличиться перед ней, быть с ней или хотя бы умереть за неё. Это за такую, как я умирать не интересно!

Она говорила и говорила, но в голосе не было ни злобы, ни даже ревности. Совсем напротив, щёки раскраснелись, глаза блестели, а само лицо выражало торжество и триумф, ― как будто она только что лично утопила целую эскадру американских кораблей.

― Не надо фантазировать!― произнёс Кимитакэ.― Нет никакой другой девушки!

― А кто же тогда есть в этом тайном обществе?

― Я не могу отвечать на вопросы о твоих же фантазиях.

― Ты не можешь сказать. Ты не решаешься сказать!

― Я всегда говорю то, что есть!

― Хорошо, я делаю вид, что тебе поверила!