Вредители

8. Снизойди на эти жёлтые пески

Леви рухнул за столик. Кимитакэ сел напротив и огляделся, пытаясь понять, куда они угодили на этот раз.

Место казалось на удивление безликим. Были столики, стулья, прилавок с песком и джезвами. Были даже посетители, они бросали на Леви и школьника странные взгляды. Но всё это казалось не больше, чем декорацией.

Весь смысл был в чём-то другом.

Подскочил хозяин, креол, скользкий и неестественно улыбчивый.

(А где официанты? Неужели на фронте?)

― Приветики, Руди,― произнёс Леви.

― Мне незнаком ваш спутник,― заметил хозяин.

― На него можно положиться. Он из хорошей семьи.

― Но знает ли он подробности?

― Узнает! Ром есть?― спросил учитель музыки по-английски.

― Только с кофе,― сообщил Руди, тоже на английском,― Чистый не подаём.

― Это опять какие-то дурацкие правила?

― Война учит скромности.

― Ладно, неси с кофе. Развлечь себя, как видишь, мы и так умеем.

― Да уж, ты умеешь,― отозвался Руди и зыркнул в сторону Кимитакэ. Потом отошёл.

Леви поставил локти на стол и взгромоздил на них взлохмоченную голову, словно шея её уже не держала.

― Это не просто чайный магазин или кофейня,― сообщил он, не отводя взгляд.

― Я так и понял из вашего разговора,― заметил Кимитакэ,― Сейчас война. Простых и не осталось.

― Как ты думаешь, что это за место?

― Я думаю, это… ну, необычное место!

― Это место свиданий!― значительно сообщил учитель музыки.

― Вот как!― Кимитакэ невольно оглядел соседние столики.― Но где же женщины? Я не вижу здесь ни одной женщины.

― Вот именно. По случаю войны женщины куда-то делись. А мужчины ещё упорствуют. Приходят. Ждут. Надеются.

На этом месте Кимитакэ понял всё до конца. И даже представил, как это выглядит со стороны ― ещё не старый мужчина-иностранец и юноша в форме самой элитной школы страны мило беседуют за одним столиком в таком вот интересном заведении. И невольно возникает вопрос: они всё-таки по случаю безденежья одну на двоих закажут? А когда всё-таки закажут, то в каком порядке будут потреблять?

Но это не то, о чём вы подумали!

Их положение выглядело настолько пошло, что могло бы быть сценой из романа для девочек.

Впрочем, даже если и это было по-настоящему пошло, Кимитакэ вдруг обнаружил, что после опыта с одеколоном слишком пьян, чтобы устроить скандал и уйти.

Чего там! Он был даже слишком пьян, чтобы понять, смотрят на них или нет.

― А зачем мы здесь?― спросил он, с трудом ворочая языком.― С кем у нас тут свидание?

― Ни с кем!

― Какой тогда смысл.

― Смысла нет.― произнёс Леви. Потом спохватился, словно выдал какую-то тайну и добавил:― Просто после одеколона надо бы кофе. Чтобы не так сильно шибало.

― В этом вопросе я целиком полагаюсь на вас, учитель.

― Посмотри наверх. Знаешь эту картину?

Кимитакэ задрал голову.

И правда, над ними висела картина, такая большая, что школьник её сперва не заметил.

Изображено там было нечто зловещее.

На песчаном берегу бурного моря громоздилась огромная арка, казалось, сложенная из окаменевшей чёрной тучи. С вершины этой арки слетала на песок и уходила в проём кавалькада каких-то диковинных людей ― одни из них обнажённые, другие полуголые. Их тела отливали красным, а справа, из морской дали, наползала целая гряда сумрачных туч, что предвещали скорую бурю.

― Европейская какая-то,― только и смог сказать Кимитакэ.

― Это один из шедевров безумного художника Дадда. Картина называется ― “Снизойди на эти жёлтые пески”. Точно так же называлась одна из работ великого композитора Адриана Леверкюна. Это должна была быть песня Ариэля для оперы по “Буре” Шекспира ― для сопрано, челесты, засурдиненной скрипки, гобоя, ещё сильнее засурдиненной трубы и флажолетных звуков арфы! ― но она весьма сложна, да и “Бурю” несравненный Леверкюн так и не окончил. Вот и вышло, что эту композицию обычно исполняют отдельно, подобно “Полёту валькирий”... Великий Леверкюн! Я ещё успел с ним познакомиться, пока сифилис не доел разум величайшего композитора нашего века. Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда мы познакомились. Можешь себе такое представить? Он жил под Мюнхеном, в маленьком домике. И уже тогда был знаменит на всю Европу.

― Я не слышал про него. Но мог слышать его музыку. И да, я могу это представить.

― Даже если ты и слышал, то не помнишь,― отмахнулся Леви,― Его музыка слишком сложна, она не для школьников. Она для студентов! Её можно только изучать. Но постичь её немыслимо. Этот болван Цейтблом собирается взяться за биографию своего друга детства, но не сможет сказать ничего важного. Чего там ― этот прохвост Шёнберг, которому хлопает нью-йоркская публика, отравленная джазом и демократией, хоть и смог довести до ума теорию своего великого современника, органически не способен повторить эффект даже самых ранних его сочинений. Да, теорию додекафонии по Леверкюну теперь изучают на последних курсах все композиторы ― хотя у её автора просто не было времени на теоретические труды, он должен был сочинять и снова сочинять музыку. Музыку, которая непонятна для современников и которая указывает в будущее… Уже с первых нот становится ясно, насколько незаменим подлинный гений. Как может Шёнберг или кто-то ещё сочинить то, что не успел сочинить Леверкюн? Можно ли представить, чтобы теорию Эйнштейна открыл вместо Эйнштейна кто-то другой? Да невозможно это! Это всё равно, как если бы “Фауста” написал бы вместо Гёте кто-то другой... Да этот кто-то другой даже “И мой сурок со мной” не напишет!

Разум Кимитакэ плыл тем временем по парфюмерному морю, а Эйнштейн, Шекспир и Гёте вместе с сурком казались величественными скалами над отравленной гладью.

― А что было первым?― смог спросить он.― Картина — или музыка?

― Сначала был Шекспир. Это первая песня Ариэля из его пьесы, её вспоминают часто. Очень часто,― учитель музыки икнул,― Весьма часто. Эта пьеса настолько великолепна, что многие сомневаются в авторстве Шекспира, ты можешь представить? Говорят, её сочинило некое тайное общество.

― А вы слышали о теперешних тайных обществах?― с внезапной надеждой спросил Кимитакэ.

― Слышал ли я? Да меня постоянно обвиняли, что я с ними связан!― гордо рявкнул учитель музыки,― Нас всех обвиняют. Поверить в это может каждый. А как опровергнешь?

― Вы слышали про тайное общество, которое называется “Стальная Хризантема”?

― Нет. В таком пока не обвиняли. Но скоро это будет исправлена. Ведь про места вроде того, где мы сейчас находимся, тоже говорят, что это тайные общества. Но как видишь, ничего тайного в отношениях не бывает.

― А про какие общества вы слышали?

― Ну вот, к примеру, “Общество зелёного дракона”. Они были в Германии, собирались с помощью вас, японцев, исследовать тайны Тибета. Сейчас, конечно, ничего не исследуют. Слишком это всё сложно.

― А вы знали кого-то, кто в этом разбирался?

― Дома ― нет. Здесь ― только слухи. Эдогава Рампо, говорят, занимался чем-то таким, когда был моложе. Ты знаешь Эдогаву Рампо?

― Да, знаю. Он очень знаменитый современный писатель.

Откуда-то появился кофе. Кимитакэ отпил и понял, что такого ещё не пробовал. Но не смог понять ― такого хорошего или такого плохого.

― Вот именно!― замотал головой учитель музыки,― Ты знаешь его как писателя. Ты не знаешь про его членство в этом обществе. Но ты не знаешь ещё кое-что про него!

― Что же это?

― Раньше, до войны, когда он был моложе и эпоха Тайсё была в зените, он очень любил посещать подобные места!― произнёс учитель музыки и многозначительно постучал пальцами по столу.

Кимитакэ невольно огляделся и поймал ещё пару мужских взглядов.

― Я даже не подозревал об этой… стороне его жизни,― признался юноша.

― Я скажу даже больше! Он любил посещать в подобные места вместе с женой!

Кимитакэ так и остолбенел. Открывшаяся перед ним картина была настолько извращённой, что он не мог в неё ни поверить, ни выкинуть её из головы.

Между тем, учитель музыки внезапно перешёл на темы глобальной политики.

― …Конечно, при дворе есть свои группировки. Сейчас у власти этот генерал Бритва. Ты мог слышать в школе, что принц Коноэ его ненавидит. Это правда, но император утвердил назначение. Иногда кажется, что это сделано нарочно ― чтобы премьер-министр был посторонний человек, и всегда помнил что над ним стоит императорская семья. Только вот генерал Бритва, похоже, настолько лихой, что намёка не понимает. Конечно, это непривычно, что у генерала больше влияния, чем у принца императорского дома… Так вот ― не всем это нравится!

― Вот как…― сказал Кимитакэ и уже в который раз за этот день решил не задавать слишком неприятных вопросов.

― Некоторые чиновники готовятся к его неизбежной отставке. Создают планы и готовятся его сменить. Но им приходится скрываться. Они обедают вместе. В кафе, которое мы и ищем.

― Эти люди ― тайное общество?

― Можно и так называть.

― Как вы думаете, может быть, они и есть “Стальная Хризантема”? Или какой-то союз вроде них.

― Может быть, но я бы сомневался. Чего там! Сейчас многие даже сомневаются, есть ли смысл в двенадцатиричных гаммах Леверкюна. И вообще есть ли смысл даже исполнять музыку? Сколько не шагал прогресс, сколько не просвещали энциклопедисты ― безумные или просто бессовестные вожди отдают приказ и миллионы людей идут убивать друг друга в мировой войне. Можно ли играть музыку, когда происходит такое?

― Насчёт музыки не знаю,― сказал Кимитакэ,― Но завтракать-то хотя бы можно? Или умываться?

Леви посмотрел на него и усмехнулся. Чуть не выронил чашку с кофе. Допил, потом поднялся, покачнувшись. И двинулся к выходу.

Кимитакэ последовал за ним. А что ещё оставалось?

Снова улица. Темнеет. Всё больше темнеет. Люди. Тени. Какие-то телеги. Жёлтые, сонные окна.

Что здесь вообще происходит?

Пересекаем дорогу. Снова какие-то двери. Запах табака. Полутёмный зал. В углу, за столом, сбились в кучу люди в серых пиджаках.

Леви грохнулся на стул возле входа, взмахнул шляпой, заулыбался.

― Видишь? Мы угадали!

***

Это место отличалось. Конечно, это тоже было кафе ― Кимитакэ и не думал, что их так много осталось. Низкий потолок. Много табачного дыма. Какие-то картинки с цветами на стенах, едва различимые в полумраке.

Картины безумного художника среди них не было.

― Здесь мы тоже будем пить кофе?― спросил Кимитакэ.

― Я пока не решил.

― Мы пришли, чтобы говорить с ними?

― Нет. Пожалуй, что нет. Это слишком опасно.

― А разве мы ― не опасны?― вдруг спросил Кимитакэ.

Этот дурной вечер надо было кончать. Он не знал почему. Но знал, что надо кончать.

― Если ты опасен ― молчи!

Принесли кофе. Юноша попробовал. Вкус отличался ― тоже непонятно, в лучшую или худшую сторону.

― Молчу,― ответил Кимитакэ. Достал блокнот, кисточку, кусочек туши. Поискал, подумал ― и попросту бросил кусочек прямо в кофе. И принялся растирать.

Леви не возражал. Только смотрел, словно завороженный.

Кимитакэ окунул кисть и изобразил два значка. А потом объединил их изящным хвостиком. Когда добавил усы, значки зашевелились. Потом та сторона, где была голова, оторвалась от странички.

― Что это такое?― прошептал Леви. Теперь дрожали не только глаза, но и руки.

― Чернильный дракон!― отозвался Кимитакэ.― Видите. Мы, японцы, тоже что-то умеем.

― Убери!

― Он сейчас полетит!

― Убери! Достаточно!

― Он совершенно безопасен. Как только засохнет. Особенно если кофейный.

― Это бред! Это словно бред! Убери! Не показывай мне такого безумия! Я словно в сон провалился!

― Скажите, а Леверкюн такое умел?

― Его музыка убивала другим способом…

Кимитакэ хмыкнул и полил страничку из чашечки. Чернильный силуэт затрепетал ― и растаял в чёрно-коричневое пятно.

― Получается, это правда,― прошептал Леви.― Ваша каллиграфическая магия и правда существует. Просто стала ненужной.

― Кто знает, насколько ненужной…

― Леверкюн собирался сделать ненужной даже Девятую симфонию,― Леви криво усмехнулся.

За спиной хлопнула дверь. Кимитакэ вздрогнул и обернулся.

Посередине зала стояли четверо ― все в пальто и с недобрыми лицами. Чиновники резко смолкли в своём углу и кое-кто потянулся за шляпой.

Один из вошедших, зубастый и постоянно сощуренный, пересёк зал и навис над чиновным столиком.

― Ну что? Сидим? Заговоры составляем?

― Мы ― сотрудники министерства экономики и планирования,― с достоинством заговорил ближний,― и собрались здесь для обсуждения…

Вошедший сгрёб его за пиджак и приподнял. А потом (виной был, наверное, повисший в воздухе аромат лилий, резкий и колючий, словно запах грозы) как-то так получилось, что Кими схватил стул и хрястнул пришельца со спины.

Вошедший повалился на стол, опрокидывая тарелки. А ему на выручку спешили ещё трое, которые пришли вместе с ним.

Но те, кто собрался возле стола, уже успели вскочить и взяться за стулья. А ещё они понимали, что у них есть шанс спастись.

И тут же началась драка.

Кажется, кто-то схватил школьника сзади и швырнул в стену. Комната тоже крутилась, звенела посуда, летали чашки и чайники и потому Кими вскарабкался вверх по стене, бросился к выходу, врезал кому-то наотмашь — и опять отлетел, теперь в другую сторону.

Потом оказался на полу. Поднялся на четвереньки, попытался уйти галопом. У него почти получилось, но тут кто-то отвесил ему пинка и Кими с размаху треснулся головой об прилавок.

По соседству рухнул Леви, обдав лилейным смрадом. Куртка пианиста была порвана поперёк, под глазом наливался фингал. Вид, тем не менее, был боевой.

― Защитим патриотов,― крикнул пианист на каком-то странном немецком, сжимая ножку от стула,― Да здравствует власть императора!

Брызнуло разбившееся стекло. Кими прыгнул почти вслепую и провалился в уличную темноту. Фуражка слетела и поскакала вглубь переулка. Ловить её было нельзя ― из ресторанчика выбегали двое с заранее подготовленными дубинками.

Кими бежал, а асфальт в сырых лужах плясал под ногами. Сначала он пытался удержать равновесие, но потом сообразил, что достаточно прыгать в ту сторону, куда несёт и стараться при этом дышать носом. Переулки сплетались и расплетались, а выше трепетали скрещенные провода. Ноги преследователей стучали за спиной, словно быстрые удары испуганного сердца.

В очередном прыжке он вдруг осознал, что на войне и правда не так уж и страшно: у солдата столько мелких дел, а смерть так внезапна, что человек просто не успевает по-настоящему испугаться. К тому же, на линии фронте не приходится, надрызгавшись парфюмерией, убегать от тайной полиции вонючими токийскими переулками.

Кими пулей вылетел на бульвар, чудом не попал под рикшу и ввинтился в толпу, заползавшую в трамвай номер восемь. Он точно помнил, как прорвался по ступенькам. Но когда трамвай тронулся, обнаружил, что вцепился в задний поручень, да так и повис.

Из форточки слышались обрывки разговоров:

― А военная полиция вчера в Гиндзе облаву сделала. У одной мэйко нашли в шкафу католического священника и череп для чёрной мессы.

― Чёрных месс у католиков не бывает, это коммунистическая пропаганда!

― А мне что вот рассказывали: Император, министры, основные генералы уже давно спрятаны в специальном подводном бункере. И только к гейшам выходят!

Кими выдохнул и задрал голову. Наверху, в зарослях проводов, прыгал огрызок луны, жёлтый и нетрезвый. Внизу, под ногами, трепетали бесконечные рельсы.

― Ох, у меня ж дома детки, Мамору и Мияко,― продолжал жаловаться всё тот же невидимый голос,― Если почуют, что мамы долго не будет ― они ж весь дом разгромят!

― Вы не думайте. что я бесплатно еду,― обратился Кими к грустному морщинистому человеку в мятой шляпе, что стоял возле открытого бокового окна,― мне просто места не досталось. Я не хулиган какой-нибудь! Нет! Я в Гакусуине учусь! От меня не сильно пахнет?

Грустный человек посмотрел обречённо и, насколько позволяла теснота, приложился к флакону с аптечной настойкой боярышника.

Поездка оборвалась в пригороде, где за чёрными заборами спят почти одинаковые дома. Кими добрёл до калитки и вспомнил, что не был дома с тех пор, как ушёл вчера в школу.

“Будет скандал”,― подумал кто-то у него в голове. Но Кими знал. что ничего подобного не случилось. Акамацу наверняка позвонил и объяснил, в чём было дело. Была у старосты такая особенность.

«Видимо, я устроил что-то не то»,― Кими опёрся о столбик калитки и попытался задуматься. С третьей попытки он решил, что всё в порядке и он ничего такого не сделал.

Осталось только объяснить чудовищный запах лилий.

“Скажу, что был с женщиной”,― решил Кими. Через секунду понял, что это мало того, что правда, но впридачу ничего не объясняет. Пришлось додумывать до конца ― “Скажу, что был с женщиной, мы поссорились и она на меня целый флакон вылила!”. Но и этого было мало. Тогда он закончил ― “И ещё скажу, что ни о чём не желаю и мне не за что извиняться!”.