Вредители

23. Ода д’Аннунцио

Что-то странное случилось в комнате. Всё те же светлые стены, всё тот же стол, всё тот же светильник. Всё те же двое за этим столом. Всё те же окна, заклееные для светомаскировки газетами.

И всё равно что-то в ней изменилось. Как будто над столом только что пролетел призрак. Призрак давно исчез, ты уже сомневаешься, действительно ты видел то, что видел ― а комната уже всё равно другая.

― По пути сюда я читал старый журнал,― нарушил молчание Кимитакэ,― и вдруг вычитал, что умер д'Аннунцио. А я и не знал.

― Я слышала фамилию, но не слышала, кто такой. Судя по фамилии и известности, могу предположить, что это не какой-то твой родственник.

― Это такой крупный современный итальянский писатель. Хотя судя по тому, что умер и в старости ― больше не современный. Он умер, оказывается, ещё в тридцать восьмом.

― Ну, мне тогда было лет десять. В том возрасте я любила только стихи про зверушек, написанные женским письмом. Давай, рассказывай, что за деятель.

― Для начала ― цитата.― Кимитакэ развернул журнал и начал зачитывать:― “Достигнув осуществления в своей личности тесного слияния искусства и жизни, он открыл на дне своей души источник неиссякаемой гармонии. Он достиг способности беспрерывно поддерживать в своем уме таинственное состояние, рождающее произведение красоты, и мгновенно преображать в идеальные образы мимолетные впечатления своей богатой жизни… Обладая необычайным даром слова, он умел мгновенно передавать самые неуловимые оттенки ощущений с такой рельефностью и точностью, что иногда только что выраженные им мысли, теряя свою субъективность благодаря удивительному свойству стиля, казались уже не принадлежащими ему… Все слушавшие его в первый раз испытывали двойственное впечатление — восторга и отвращения…”. Как нетрудно догадаться, это он о себе.

― О-о-о! А он умел себя похвалить!

― Он родился во время шторма на борту бригантины “Ирена” ― во всяком случае, так ему запомнилось это событие. Рос на юге Италии, где щедрое солнце и беспечная нищета, козы пасутся в античных развалинах, а деревянные статуи святых рыдают сверкающей кровью. Даже самые простые моряки и крестьяне тех мест страшно горды и суеверны, и крепко ценят то, что переводится с итальянского как “святой трепет ужаса”. Чтобы их впечатлить мало парижских измен или немецкого любовного соперничества: непременно нужно, чтобы двое прекрасных юношей претендовали на внимание ещё более прекрасной дочки мельника, и потом один соперник заколол другого ножом, и ему за это отрубили голову, а его сестра умерла от несчастной любви к этому убитому, а сама девушка после такого ушла в монастырь, у неё открылись стигматы и она тоже потом умерла. Вот почему творчество Д’Аннунцио так непровдоподобно при чтении и так поражает, поставленное на сцене.

― Теперь ясно, отчего в Токио его так плохо знают. Для нашего чопорного города он слишком кансайский. Весь тираж расходится, не покидая Осаку.

― Соглашусь, наши новейшие писатели слишком серьёзны и ничуть не итальянцев не похожи. Есть конечно какие-то проблески у Танидзаки-сенсея, но и у него женские персонажи больше грозят скандалами, чем их устраивают.

― В этой области я тебе доверяю. Но мне у Танидзаки очень “Наоми” понравилась. Так здорово читать, как эта школьница взрослого инженера унижала!

― О, д’Аннунцио не позволил бы какой-то школьнице себя унижать! Уже в иезуитской школе он питался, чем кормили, а все деньги тратил на духи, перчатки и шарфы и вообще был может не самым умным, но хотя бы самым модным. Он уже тогда понимал, что современная академическая наука слишком сложна, чтобы по-настоящему впечатлять. А красота и изысканность всегда знамениты. Я, признаться, до одного недавнего случая не знал, что такое возможно и у нас, со всеми нашими школьными правилами.

― Кто она?

― Что за она?

― Ну эта стильная девушка, которая показала тебе, что можно быть прекрасной даже в нашей теперешней школе.

― Это юноша.

― Кхм,― произнесла Соноко и ощутимо покраснела.

Однако захваченный рассказом о жизни и судьбе великого итальянца Кимитакэ не обратил на это внимания.

― Из всех предметов юный Габриэле предпочитал античную историю, откуда черпал идеи, и иностранные языки, которые пригодились для перевода его сочинений и распространения его славы по всей Европе. Уже тогда он понимал “наука неспособна вновь заселить опустевшее небо, вернуть счастье душам, которых она лишила наивного мира. Мы больше не хотим правды. Дайте нам мечту. Мы обретем отдых только под сенью Непознанного…”. Однажды друг отца попросил пятнадцатилетнего Габриэле отвести дочку в Этрусский музей, чтобы прониклась искусствам. Какое-то время они там блуждали, пока наконец-то не нашли кое-то интересное: колоссальную бронзовую Химеру. Габриэле, разумеется, тут же засунул руку ей в пасть. И застрял. Дёрнул раз, дёрнул два. И наконец вырвал руку из пасти мистического чудовища ― пальцы на месте, а ладонь в крови. Девушка, само собой, в восхищении пополам с ужасом. Ну он решил, что самое время. Полез целоваться и так перевозбудился, что укусил её в губы…

― А что она?

― А она ему, разумеется, хорошую затрещину. Он потом перед ней долго извинялся: просто подумал, что сердце так заколотилось не от боли, а от влюблённости.

― Ну, парни вообще обычно не различают любопытство, влюблённость и любовь.― Уже в детстве он знал, как действовать на людей. Если учитель опаздывал ― снимал ремень и начинал стегать парту. Его за это отправляли в карцер на десять дней, к великой зависти более послушных одноклассников. Там никто не мешал читать и писать. В шестнадцать лет Габриэле издал первый сборник стихов ― и раздарил его одноклассникам и преподавателям. На этот раз скандал был побольше, его даже на педагогический совет вызывали. Пытались объяснить, что “варварская похоть поцелуев” “в преступное полнолуние майских календ” растворившихся в природе свинопасов и пастушек ― это даже не современно, что над ним смеяться будут. Он послушал, а когда они закончили, отправился отмечать свою первую серьёзную публикацию ― разумеется, в бордель. Такой вот он был скандальной личностью.

― Может быть, это и скандально. Но очень по-итальянски!

― Доучившись, он напечатал во Флоренции ещё один сборник и распустил слух, что автор, начинающий поэт большого таланта, на следующий день после выхода книжки из печати упал с лошади и разбился насмерть. Он не стал даже родителей предупреждать, что это розыгрыш ― а может быть, просто забыл. Но что бы он ни задумывал ― поверили ему все. Экскурсоводы, которых во Флоренции примерно половина города, даже стали показывать туристам ту самую лошадь. Разумеется, книжку захотели прочитать все. Габриэле дождался, когда тираж разойдётся ― и ожил!

― Дай угадаю: дальше он продолжал в том же духе.

― Да, разумеется. Перебрался в Рим и жил там как надо. С утра писал, а после полудня фланировал по древним улицам в пёстром галстуке и тонким перчатках, с ньюфаундлендом и лилией в левой руке. Это нашим писателям для творчества достаточно горной хижины, чашечки чая, двух рисовых колобков, стопки бумаги и связки химических карандашей. Результат такого творчества будет тонкий, но пресный. А в квартире д'Аннунцио непременно найдутся арфа в замшевом чехле, клыки дикого кабана, позолоченная статуэтка Антиноя, алтарные дверцы, два японских фонарика, шкура белого оленя, двадцать два ковра, коллекция старинного оружия, расшитая бисером ширма и это мы ещё в другие комнаты не заглядывали. Ну, и само собой, женщины. Актрисы, певицы, интеллектуалки в духовном поиске, скучающие графини и княгини из высшего общества… Вот, послушай: “в женском идеале он чувствовал, что его влечет какая-нибудь куртизанка шестнадцатого века, носящая на лице какое-то магическое покрывало, зачарованную, прозрачную маску, как бы темное ночное обаяние, божественный ужас Ночи”. А однажды и вовсе заявил, что “женщина — единственная наука, достойная изучения”.

― То есть, говоря простонародным языком, поразвлечься любил, но и по морде получить боялся.

― Так и получал. Несколько раз дрался на дуэли и один раз после ранения ― ты можешь себе такое представить? ― почти полностью облысел.

― Судя по этой подробности, дуэль была на химическом оружии.

― Видимо, да. Но лысина ему никак не повредила. Женщины всё равно считали его красавчиком. Ну и он сам был не промах: умел легко и ненавязчиво дать каждой женщине ощущение того, что именно она является центром вселенной.

― Ты тоже очень красивый. Просто неухоженный. Видно, насколько учителя и родители о тебе не заботятся.

― Так он и продолжал выступать и скандалить, превращая всех встречных либо в поклонников, либо во врагов ― но никогда не оставлял равнодушным. Д'Аннунцио был из тех, кто может прожить без чего угодно, кроме излишнего. Он щедро растрачивал авансы за идеи своих гениальных, а потому ненаписанных романов и почти каждое опубликованное романтическое стихотворение содержало условное имя очередной возлюбленной. Он никогда не жалел творческих сил: даже жена появляется в его стихах как Йелла, Марайя и Мариоска. На доходы от романов, редактирования ведущих газет и просто семейные деньги он обустроил себе роскошную виллу на берегу океана, с фортепьяно, амфитеатром и гончими псами, и каждое утро совершенно обнажённым купался в морском прибое. Потом выезжал на берег верхом на коне (возможно, это был тот самый конь, флорентийский), где его уже ожидала очередная любовница с пурпурной мантией в руках. Он признавался в интервью иностранным журналистам, что пьёт вино из черепа девственницы и носит ботинки из человеческой кожи, что сам король Италии держит на туалетном столике томик его стихов, а в свободное время он любит поиграть на трубе. Актрисы дрались за право выступать в его пьесах, а нечёсанных футуристов возмущало, что “боги умирают, а Д’Аннунцио все еще жив”. Очевидно, что постоянно вести такой образ жизни очень не для всех ― но кто бы отказался провести с таким человеком хотя бы недельку?

― Может быть, ты удивишься, но на недельку согласилась бы даже я,― заметила Соноко,― Хотя бы потому, что у нас в Токийском заливе из-за всех этих фабрик даже близко не покупаешься. Хочешь купаться голым ― поезжай не меньше, чем на Окинаву, а то и на южные острова. А государственная карьера и вовсе для тебя закроется. У нас до сих пор считают, что подобные забавы цветов Ёсивары не к лицу чиновникам и депутатам, не говоря о дворянстве. Потому что тот, кто так сильно заботится о себе уже не сможет заботиться о государстве. Ведь никто не может служить двум господам.

― В Италии всё не так. Для нас такое немыслимо, но д'Аннунцио сделался так знаменит, что его со временем избрали даже в парламент. Правда, заседания в итальянском парламенте тоже очень скучные, поэтому вместо помпезного зала заседаний д'Аннунцио проводил время на собачьих бегах. В конце концов, он баллотировался для того, чтобы “объединив свои силы с величайшими интеллектуалами, исполнившись воинственного духа, выступить на стороне рассудка против варварских орд” ― а не для того, чтобы выслушивать доклады бюджетного комитета. Когда депутаты попросили начинали требовать от него всё-таки явиться на заседание, чтобы собрать нужное число для кворума, д’Аннунцио возмущенно отказывался: он не число! А долгов у молодого политику к тому времени было столько, что на них можно бы было купить около пяти тонн серебра ― если бы он был способен их заплатить, разумеется.

― Попробовал бы он так в Японии!

― Мой дед пробовал. И какое-то время даже получалось. Из парламента он, конечно, со временем вывалился, и кредиторы уже готовились в него вцепиться. Но он оказался быстрее ― собрал все десять чемоданов самого необходимого и отправился с лекциями в Латинскую Америку, причём доехал только до Парижа. А там ― всё как мы уже привыкли. Новая, теперь уже русская любовница, премьера эротической драмы о мученичестве святого Себастьяна. Единственной парижской неудачей была попытка покорить Асейдору Дункан: рассказывают, она предпочла ему какого-то русского поэта-деревенщика. Зато именно в Париже уже сороколетный с небольшим д’Аннуцио открыл для себя две приметы нового века: кинематограф и авиацию. Обе пришлись ему по душе. Теперь он брал авансы и ещё и за написание сценариев, а от кредиторов лихо улетал на аэроплане.

― Красиво. Но что-то мне подсказывает, что со временем он долетался.

― Что поделать: с такими людьми весело дружить, но тяжело уживаться. Даже жена жаловалась, что в момент свадьбы думала, что обручается с самой поэзией. А потом убедилась, что купить сборник стихов за три с половиной лиры было бы куда лучше. А вот слуги были довольны. Однажды один корреспондент не смог достучаться до хозяина: тот особо остро нуждался в деньгах и день и ночь писал новый скандальный роман. Как всегда, он делал это за старинным пюпитром под внушительным францисканским алтарным триптихом, утопая в тяжелых клубах от любимых египетских сигарет “Абдулла” и за целой батареей чашек крепчайшего кофе. Пришлось брать интервью у слуги. Тот заверил, что эксцентричному хозяину на диво легко прислуживать. Лишь бы оставляли его в покое, когда он работал, а в остальном ему всегда всё нравится.

― Представляю, до какого белого каления он доводил всех завистников! Всегда найдётся какой-нибудь коммунист, писатель-натуралист или просто ревнитель старинного благочестия, который скажет, что люди вроде д’Аннунцио бесполезны. А тут ― живой пример перед глазами! И кажется, что достаточно ткнуть и он лопнет… но ты тыкаешь, тыкаешь, а он по прежнему блистателен и недосягаем. И совсем напротив ― это ты сейчас лопнешь от злости.

― Да, завистики были уверены, что Великая Война разрушит репутацию “лысого карлика”. Но д’Аннунцио разглядел в ней другое. Это был великий шанс проявить себя героем на поле боя и заодно отделаться от долгов. Капитан д’Аннунцио предпочитал воевать самым передовым оружием ― ходил на катерах, летал на аэропланах, среди прочего, совершил первый в истории авианалёт на столицу вражеского государства. До Вены, впрочим, из Италии не так далеко, чтобы этот подвиг стал по-настоящему невероятен. Близость смерти, конечно, обострила его ощущение прекрасного. Расчётливые ломбардцы не понимали, почему это национальный герой не обязан оплачивать гостиничные номера ― поэтому он приобрёл в Венеции, на Большом Канале, небольшой дворец, где и отдыхал после подвигов, окружённый аррасскими гобеленами, персидскими коврами, очередными любовницами и прочими трофеями героической жизни.

― У нас так воевать не принято. А жаль. Скоро забудут, что самураи перед битвой умывались и наносили румяна, чтобы даже отрубленная голова впечатляла на противника. И вообще у невинных и неопытных девушек есть чему поучиться.

― …Но пока он геройствовал на фронте, дипломаты договаривались в тылу. Вот и вышло, что Италия, хоть и воевала на стороне победителей, по сути войну проиграла. Всё Далматское побережье должно было отойти новосозданному Сербском королевству. И это могло даже звучать справедливо ― но восемь из десяти жителей некоторых из этих городов были итальянцами. Политиков совершенно не волновала судьба каких-то избирателей ― а вот теперь уже подполковник д’Аннунцио своих читателей бросить не мог. И он отправился на выручку. Спустя каких-то несколько недель открытый “фиат” д’Аннунцио, засыпанный лепестками роз, и пятнадцать грузовиков молодых ветеранов, которые умели только воевать, вошёл в город Фиуме и установил там республику. Флагом стало полотнище “с созвездием Большой Медведицы на пурпурном фоне, окольцованном змеей Уроборос, кусающей собственный хвост”, девизом ― “Кто против нас”. Конституция написана в стихах, в ней провозглашён официальный культ муз (соответствующие храмы собирались построить за государственный счёт) и обязательное музыкальное образование для детей. Хлеба не хватало, население перебивалось кокаином. Со всей Европы в новосозданный город-государство устремились протофашисты и постанархисты, суфражистки и куртизанки, шпионы и международные авантюристы. Ведь именно там и срочно требовались министры, советники правительства и просто эксперты по всем вопросам. Министром иностранных дел стал бельгийский анархист, министр финансов был трижды судим за кражи, а министром культуры назначили великого дирижёра Артуро Тосканини. Дальнейшее происходило под симфонические концерты прямо на площади перед ратушей, с ежедневными военными парадами и карнавальными шествиями.

Речи самого губернатора д’Аннунцио были настолько хороши, что впечатляют даже в переводе. Как-то вот так: “Итальянцы Фиуме! В этом недобром и безумном мире наш город сегодня — единственный островок свободы. Этот чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы — это горстка просвещенных людей, мистических творцов, которые призваны посеять в мире семена новой силы, что прорастет всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений!..”

Между тем озадаченная Италия не спешила на помощь чудесному острову, а сербские войска устроили мистическим творцам блокаду со стороны суши. Д’Аннунцио в ответ разделил ополченцев по древнеримскому образцу на легионы, когорты и манипулы и уже этим запугал осаждающих. Написал Муссолини возмущённое письмо: “Вы хнычете, в то время как мы боремся… Где Ваши фашисты, Ваши волонтеры, Ваши футуристы? Проснитесь! Проснитесь и устыдитесь… Проколите дырку в Вашем брюхе и спустите жир. Иначе это сделаю я, когда моя власть станет абсолютной”. А захваченный в городе флот занялся пиратством по всей Адриатике, перехватывая суда непризнанных государств.

В городе наконец-то появились товары ― весьма странного, разумеется, свойства. Иногда захватывали аммиачное удобрение, которое годилось только на взрывчатку, а в другой раз ― целый груз новейших английских писсуаров…

Но долго так продолжаться не могло, слишком уж непонятным был этот город-государство почти в центре Европы. В конце концов республика пала ― её сдали сербам сами же отцы города… точнее, те их них, кто ещё не потонул в кокаиновом угаре.

Муссолини, большой друг д’Аннуцио по фронтовым временам, тоже не собирался делиться властью с престарелым декадентом. В конце концов неугомонного Габриэле утешили креслом президента Королевской Академии Наук.

― Не удивлюсь, если он её и основал.

― А вот и нет, перед ним президентом великий изобретатель, “маг пространства” и просто “покоритель космических энергий” Маркони. Тот самый, который говорил, что подобно тому, как радио связало людей, идеи фашизма должны связать Италию. А д’Аннунцио доживал последние пятнадцать лет жизни, потихоньку угасая от старости, эфира и кокаина. И вот в конце концов погас окончательно. И неинтересно. Поэтому даже такая образованная девушка, как т, уже про него ничего не помнит.

― И даже такой образованный юноша как ты может рассказывать про него часами и не догадается позаимствовать пару приёмов.

― Что ты имеешь в виду? Жить в долг? Писать под францисканским триптихом? У нас не Италия, францисканский триптих отыскать непросто. Лучше традиционно, кисточкой по бумаге.

― Я имела в виду искусство легко и ненавязчиво дать каждой женщине ощущение того, что именно она является центром вселенной. Понимаю, освоить трудно. Но велика и награда.