Вредители

14. Отвлекающие манёвры

Школьник и директор по-прежнему сидели за столом, нетрезвые и взъерошенные. С начала разговора прошло не больше часа и, казалось, даже солнце не сдвинулось. Только пустая бутылка напоминала, что это не самое начало.

И тут Кимитакэ ощутил, что ему нехорошо. Так нехорошо, как не было даже от одеколона.

Может быть, сказалось волнение. А может, одеколон и вино сложились и их сумма оказалась чудовищна.

Настолько нехорошо ему бывало только в детстве, без малейших причин. И обычно после этого его сознание просто гасло, как свечка. Почему-то чаще всего это происходило возле лестницы и маленький Кимитакэ, бесчувственный, как кукла, скатывался вниз по ступеням, звонко стукаясь головой.

Служанки визжали, а бабушка хохотала…

Но сейчас терять сознание было нельзя. Мало ли что произойдёт, пока его не будет… причём произойдёт прямо на глазах у директора школы.

― Со мной… что-то… не то,― смог выдавить Кимитакэ.

― Телесное обязывает,― меланхолически заметил адмирал,― Туалет напротив. Посиди ― полегчает.

Школьник кое-как выбрался из мягкой бездны кресла и зашагал на трясущихся ногах туда, где, кажется, была дверь.

― Лучше выпустить снизу, чем ждать, пока само сверху зафонтанирует,― заметил ему вслед директор, убирая пустую бутылку,― Но поступай, как тебе удобней. Пока двери закрыты ― разрешается, в принципе, всё.

Сортир, к счастью, был там, где сказали. Из полуоткрытого окна дул освежающий ветерок и на душе у Кимитакэ стало светлей.

Он зажмурился и с наслаждением ощутил, как отпустила тошнота и как алкоголь и прочее покидают организм естественным способом. На лбу выступил пот облегчения. Кимитакэ зажмурился, поднял голову, подставляя лицо ветерку. Потом открыл глаза и увидал на потолке нечто невообразимое.

Сперва он подумал, что это гигантский паук ― настолько гигантский, что в природе их не бывает. И только потом разглядел, что это девочка в чёрном спортивном костюме.

Причём он знал эту девочку.

Это была Ёко Атами.

Распластанная на потолке, она отчаянно размахивала в тишине единственной свободной рукой, призывая школьника соблюдать тишину и вести себя как обычно.

― Что ты здесь делаешь?― спросили Кимитакэ одними губами.

― Отвлекай, отвлекай его дальше,― тихо-тихо, как дуновение весеннего ветерка, прошептала девочка,― Этот хитрец все бумаги в комнате держит. Мы сейф уже вскрыли, ищем, где нужный список. Бумаг много. Так что отвлекай хорошо.

Кимитакэ показалось, что сейчас он весь, целиком вывернется наизнанку и провалится в писсуар европейского образца.

Но сколько его не корёжило ― туда провалилось только то, чему положено. И он сделал безмолвный знак рукой: всё в порядке, я тебя понял.

…Наконец, Кимитакэ сделался сильно легче и даже смог умыться водой из размка для рук. Пошатываясь, он вернулся в кабинет директора, где на столе уже возвышалась вторая бутылка вина.

― Надо уметь успевать напиваться до темноты, прежде, чем пора идти по домам,― назидательно заметил адмирал, разливая по стаканам,― Люди, пьющие всю ночь напролёт, никогда ничего не добьются в жизни.

Кимитакэ сел и вцепился в пустой стакан, как если бы именно этот стакан был последней надеждой. И стоит его отпустить ― школьник низвергнется в какую-то немыслимую бездну.

Надо было спрашивать, тянуть время, не выпускать его из комнаты. Но Кимитакэ отлично помнил, как ловко свернул директор в начале и как уверенно держал под контролем нить разговора, не выпуская её ни на мгновение.

Надо было как-то дёрнуть за эту нить, ловко и неожиданно, чтобы хитрый адмирал сам запутался.

Кимитакэ посмотрел в потолок, задумался ― и вопрос вылетел изо рта сам собой, внезапный, как пуля:

― Скажите, как по-вашему, извращенец может быть патриотом?

Ответом было молчание. Кимитакэ с испугом опустил голову, посмотрел на лицо директора ― но не смог там ничего прочитать. Адмирал выглядел всё таким же спокойным ― и даже трезвым.

Ну я и сказанул,― подумал Кимитакэ.― Сейчас будет такое…

Однако он снова ошибся.

― Любой может оказаться извращенцем,― заметил адмирал,― и любой может быть патриотом. Потому что любой человек сложнее, намного сложнее, чем его личное дело. Даже законченный злодей может ощутить гордость за страну и вспомнить про верность императору. Если бы ты знал, как много заключённых пишут покаянные письма, где молят послать их на войну, на самый опасный участок. Хотя прекрасно знают, что военному делу не обучены и толку от них будет немного… Отсюда вывод: патриотом надо становиться вовремя, а не когда прижмёт. Обычные люди этого не понимают. Вот власти и приходится их ― прижимать… А так-то даже в “Хагакурэ” написано: “Не опоздай встать на путь самурая”.

― Но разве извращение ― не признак того, что человек ненадёжен?

― Ещё никто не донырнул до дна своей извращённости,― парировал адмирал,― Если всю жизнь человек ел даже бататовую кашу только по праздникам, то он, конечно, и на похлёбке из гаоляна ноги не протянет. А вот если он попадёт в столицу и увидит достаточно хороший ресторан... Особенно если это будет хороший, нелегальный ресторан, а не одни из тех, где согласно декрету обед стоит две с половиной йены, а ужин вдвое дороже. Устоит ли он перед искушением? Конечно, может быть и так, что простого человека от дорогой еды просто затошнит, и его простота останется нетронутой. На это у нас в Генеральном Штабе и полагаются. Но в их плане есть определённый изъян. Ведь они сами ― давно в этих ресторанах не едят и вообще вышли в тот возраст, когда человек бывает сыт горстью риса и пиалкой зелёного чая. А вдруг организм попадётся молодой и бодрый? Попробует ― и понравится? А если вместо ресторана он заглянет ― в бордель?

― Я и не думал, что вы так хорошо знаете пути ваших воспитанников,― заметил Кимитакэ.

― А ты что думал, командиром становишься в тот момент, когда тебя назначают командиром? Кто служил, тот знает, насколько это не так. Командиром становишься, когда знаешь, куда подчинённые выпивку от тебя прячут, каким прозвищем тебя называют и как их заставить работать, если они не хотят.

― Так ведь трибунал есть, гаупвахта. По лицу можно дать…

― Мало тебя били, Кимитакэ-кун, если так рассуждаешь. Есть в отделении парней авторитетных парней, а лейтенант только из училища ― ничего им лейтенант не сделает. Даже если по морде бить будет. Да и много ли он набьёт, если это обычно здоровенные деревенские олухи, от которых родня еле избавилась ― а сам лейтенант из городских, а перед этим в училище его кормили примерно так, чтоб не умер. Он на голову их ниже, их лужёная морда его кулачка даже не почувствует. Только и может младший наш офицер, что бегать и тяфкать, как собачонка.

Кимитакэ показалось, что внимательные глаза адмирала и правда видят его насквозь.

― Но как же тогда наша армия побеждает?― спросил школьник.― Если рядовые настолько негодяи ― как же они в бой-то идут?

― А за счёт того она побеждает и удерживает добытое, что даже мелкая собачонка может тяпнуть за яйца ― и размер перестаёт что-то значить. И размер собачонки, и размер того, за что она тяпнула… Так что зря ты насчёт разврата беспокоишься. Мы тут армию не можем рисом до конца накормить, а ты боишься, что кто-то что-то не то захочет. Похочет-похочет ― и пойдёт жрать, что дали. Каждый на своём месте. Как там у Мусами-сэнсэя в “Книга Пяти Колец”? Прямое дерево ― для одного, кривое ― для другого. И ни одной лишней досточки не останется. Все пойдут на войну! Все станут солдатами!

― Мне кажется, что мы всё-таки что-то потеряли,― возразил Кимитакэ,― Что-то детское, чистое, беспощадное. Я помню, в начальной школе, когда нас спрашивали по одному, что мы сделаем, если поступит приказ императора, мы отвечали громко и без запинки: “Отдадим жизнь и тело!”. А ведь это был не какой-то Гакусуин. Обычная районная школа. Но после поступления всё стало сложнее. И чем дольше идёт война, тем сложнее становится. Я начинаю сомневаться, что вообще на что-то годен.

― В младшей школе было легко именно потому,― парировал адмирал,― что вам надо было отвечать, а не делать.

― Почему-то мне кажется, что настоящему герою всё равно, где жить и чем питаться. И для него нет разницы, жить или умереть. Он бесстрастен, как статуя.

― Где ж ты таких людей видел?

― Ну, например, вы,― от этой новости адмирал чуть-чуть, но дёрнулся,― Я понимаю, что для этого вам пришлось пройти путь от курсанта до полного адмирала. Все же знают, что у вас есть ещё один дом, совсем недалеко от школы. Но там вы бываете редко. А здесь живёте вместе с женой. Хотя этот дом весьма скромный, как и всё казённое… ну, кроме императорского дворца, разумеется.

― Пример плохой, потому что ты упустил важную подробность.

― Вам здесь больше нравится?― спросил Кимитакэ. А сам подумал: сейчас он скажет, что догадался про бумаги, что хранит их в этом доме и что нашему плану конец.

Но ответ адмирала оказался ещё неожиданней.

― Нет. Я не живу в том доме, потому что он мне нужен, чтобы поселить любовницу. Она ведь не чужой человек. Но в семью её тоже не приведёшь.

― А жена… не возражает?― Кимитакэ не хотел спрашивать, и всё-таки спросил.

― Если бы приходилось ездить через весь город ― пожалуй, и возражала бы. Не то это дело, чтобы время на него тратить. Во время войны время имеет особое значение. Вот наш непобедимый адмирал Ямамото ― его жена рассказывала моей удивительные вещи. Он берёт с собой в инспекцию целые ящики рисовых клёцок и радуется им, как ребёнок ― ведь он рос в такой бедности, что ел их раз в год. А когда он возвращается домой, то его охватывает другой порок. И если вечером к нему заглянет его бывший одноклассник Тейкити Нори, которого за дипломатию из адмиралов выперли, ― пиши пропало. Потому что он обязательно приведёт с собой эту проклятущую гейшу Каваи Тиёки с дьявольской деревянной коробкой и они обязательно будут до трёх ночи резаться в маджонг… а ведь ему в штаб к семи утра. Жена каждый раз говорит, что в его возрасте так нельзя, а господин адмирал только смеётся ― в моём возрасте, говорит, мой отец дал мне жизнь, а это требует больше усилий, чем какой-то маджонг. Так и стучат деревяшками всю ночь напролёт. И вот такие вот по-детски испорченные люди командуют флотом и не знают поражений. Так что выбрось это из головы, Кимитакэ. Пороки там, извращения… Вредно опиум курить ― от него глупеют и умирают. А остальные пороки нужны христианским проповедникам, чтобы держать паству в узде. Они чувствуют, что теряют Европу, и решили теперь нас одурачить. Некоторые вот даже к трезвости призывают. Но ты, Кимитакэ, уже в том возрасте, когда понимают ― как бы далеко не устремились интересны нашей империи за пределы морей, мы никогда не забудем обычай пропустить чашечку сакэ после того, как искупался в горячем источнике!

― Знаете, от этого разговора мне тоже захотелось рисовых клёцок.

― Ты слишком беспощаден к своему телу. Я думал, тебе захочется хотя бы забраться в горячий источник.

― Нет, этого пока не хочется. Как и не хочется сыграть в маджонг. А вот рисовые клёцки были бы на пользу. После них и умереть не страшно. Если бы меня казнили, я бы попросил перед смертью рисовых клёцок.

― Казнь в наше время нужно заслужить,― заметил директор школы,― На войне умирают как попало. Иногда не успевают даже поесть. Новое вооружение, новые масштабы. Если бы ты знал, как сильно всё поменялось с тех пор, когда учили меня… Я не советую тебе равняться на живых героев. В наше время страна признаёт только мёртвых.

― Но почему?

― Так удобнее. Мёртвый человек ничего уже не учудит. Не потребует рисовых клёцок, не сядет играть в маджонг, не запятнает себя ещё каким-нибудь, как ты выражаешься, извращением. Погибшие воины очень важны для отечества. Вот почему их повышают посмертно на одну ступень, а из личного дела вычёркивают все взыскания.

― Это очень глубоко,― заметил Кимитакэ,― Это очень, очень глубоко. Но знаете, у меня есть ещё одна мысль, весьма стратегическая!

Школьник был уже достаточно пьян, чтобы перейти к анализу стратегий генерального штаба.

― Говори,― сказал директор школы,― Будем считать, что это сочинение на вольную тему.

― Смерть героя ― это не просто смерть и исполнение долга. Смерть героя ― это не просто возможность очистить его образ от оплошностей и нелепостей. Всё и сложнее и проще. Представляете, это так просто понять,― на этом месте Кимитакэ почти рассмеялся,― что я думаю, мало кто даже в нашей стране на это способен. А ведь и понимать нечего ― достаточно приглядеться. Может быть, где-то в России или во Франции и живёт прямо сейчас такой понимающий человек ― но не у нас. И это делает нас весьма уязвимыми.

― Так покажи мне это!

― Всё дело в том, что жизнь случайна, изменчива, и невзгоды преследуют каждого,― начал Кимитакэ.

― Ты говоришь, как монах.

― Если для того, чтобы вы увидели, мне придётся пойти в монахи ― я готов…

― Голова у тебя и так достаточно острижена. Продолжай.

― Так вот, что же следует из этой случайности, изменчивости и невзгод если посмотреть с точки зрения искусства? И если, к примеру, в европейском романе есть главный герой, сюжет, начало, конец, название, мораль, текст разбит на главы ― то в подлинном происшествии сложно выделить главного героя, однозначный сюжет, несомненное начало и бесспорный конец. И уж тем более сложно найти мораль. Поэтому если вы где-то видите историю из жизни, из которой торчит мораль ― это история либо придуманная, либо рассказчик чего-то не договаривает.

― А если писать роман о событии, которое уже произошло? К примеру, такое интересное тебе Восстание Молодых Офицеров.

― Тут, конечно, от автора всё зависит,― заметил Кимитакэ,― Искусный автор может написать роман о Восстании Молодых Офицеров, а само восстание при этом не показать. К тому же, у Восстания были причины. И были последствия. Про них тоже надо рассказать, а это дополнительные главы. Даже неясно, не обернулось ли их поражение победой ― ведь идеи Восстания были возвышенны и благородны. Я скажу даже больше: Восстание Молодых Офицеров м само по себе произведение искусства, вроде театральной постановки. Конечно, оно необычно. Но ведь это не наука, не производство и не ритуал. Это просто некое событие с началом, концом и моралью. Даже на главы разбить можно.

― Так может быть дело в основной идее ― в благородстве?

― Тут сложнее. В нашей древней литературе образцовым жанром считается не роман, как у европейцев, а дневник ― который как раз тоже лишён и образцового сюжета, и начала, и конца. В принципе, и биографию можно рассказывать не в виде некой линии от колыбели до могилы, а просто в виде фрагментов, историй из жизни великого человека, которые можно читать в любом порядке. Так устроены “Записки из кельи” или, например, “Хагакурэ”. Такое изложение сохранит изменчивый образ куда лучше, чем обычная биография: ведь очень часто пересказ меняет смысл истории на противоположный. В школе нам рассказывают, что, к примеру, Фукудзава Юкити был великим просветителем, который отдал все силы возрождению Японии и постижению европейских наук. Но если вы рискнёте прочитать его сочинения, у вас сложится совсем другое впечатление об этом человеке. Большая удача, что эти писания ещё переиздаются, но уже не читаются. Потому что даже среди европейцев и корейцев сложно найти человека, который бы так оскорблял японский народ и настолько сильно его ненавидел. Его раздражало в японцах всё ― и наши женщины, и наш язык, и даже обычай сидеть в нужнике спиной ко входу. Образ Фукудзава-сэнсэя, который предстаёт перед читателем, напоминает не великих учителей древности, вроде Конфуция, Лао-цзы или монаха Догэна ― а скорее Смердякова из романа Достоевского. Но он сам давно мёртв и сочинения его мертвы ― и только в таком виде Фукудзава-сэнсэй может внушить уважение.

― Может быть, всё дело в том, что достижения учеников и общая слава затмили его заблуждения? А печать портрета и переиздание книг ― просто отвлекающие манёвры. Едва ли кто-то сейчас будет заучивать наизусть «Стихи с названиями всех стран мира». Да и «Положение дел на Западе» с тех пор весьма изменилось.

― Тут есть и другое. Если человек творит искусство ― не важно, в какой форме, потому что просвещение и война тоже искусство ― то рано или поздно у него возникает соблазн: а что если превратить свою жизнь в роман? Причём в европейский роман ― ведь такие романы нравятся простым людям. Чтобы оправдать начало и создать невероятный финал. И в финале непременно что-нибудь грандиозное: скандал, катастрофа, смерть прямо на сцене. Что угодно, чтобы пленить зрителей.

― То, что ты говоришь, очень разумно,― сказал директор школы,― Но забыл одну небольшую деталь. Если человек делает из жизни роман или театральную постановку ― он не просто становится главным героем. Он и всех остальных в свою постановку вовлекает. Сам же говоришь ― “пленить зрителей”. То есть даже зрительный зал взять в плен. И одни из пленных становятся хорошими, потому что помогают ― а другие плохими, потому что мешают, но никто не может отсидеться в зрительном зале... Но так же устроена любая власть. И берегись, если она опознает в тебе конкурента!

Кимитакэ нашёл бы и другие невероятные темы разговора, но тут заметил, что за спиной адмирала что-то шевелится.

Это был Юкио. Он прильнул к окну и делал своему однокласснику самые разные знаки. Все они сводились к тому, что пора сворачиваться и честь знать.

А значит ― с документами всё получилось. Они всё-таки отыскали адрес прежнего учителя каллиграфии.

― Мне… пора домой,― выдавил Кимитакэ и кое-как смог встать.

Адмирал провожал его улыбкой. А когда школьник

― Ты войны не бойся. Ты на ней не погибнешь.

― Вы имеете в виду трудовую мобилизацию?

― Я имею в виду,― ответил директор школы,― что я отлично знаю, сколько ты проживёшь и как погибнешь. Это случится не на войне. Ни на этой, ни на какой-то другой.

― И… как же это со мной случится?― Кимитакэ ощутил, как холодный пот выступает на лбу.

― Это случится примерно через тридцать лет и у тебя будет возможность выбрать её обстоятельства. Все произойдёт здесь, совсем неподалёку, в черте Токио. Когда тебе шестнадцать ― кажется, что тридцать лет очень много. На самом деле тридцать лет ― чудовищно мало. Поэтому приложи все усилия, чтобы не растратить эти годы понапрасну.

― А вы можете подсказать, кто меня убьёт?

― Болезнь желудка. Можешь идти.