Вредители

11. В роли Эдобэя

Когда Кимитакэ вернулся вечером домой, его встретила музыка. Он снимал ботинки и прикидывал, как долго осталось до ужина ― а музыка звучала, приглушённая, но явная и полузнакомая.

Очевидно, что источник музыки был в доме. Но он не мог понять, откуда она взялась. Родители и в мирное время музыкой не увлекались, младший братик во всём их слушался, да и сам Кимитакэ разбирался в ней слишком слабо, чтобы получать удовольствие.

Но всё-таки он сделал паузу и сделал усилие, чтобы сообразить, откуда доносится музыка. И даже угадать, кто мог такое устроить.

Кимитакэ отодвинул дверь и подозрение его подтвердилось. В пустой дедушкиной комнате прямо на столе взгромоздился древний патефон с кованым медным раструбом. На патефоне степенно вращалась пластинка, и звучала музыка ― исполненная на вроде бы знакомых европейских инструментах, но всё равно странная, ломаная, нервная, от какой по коже начинают ползают холодные слизняки.

А рядом сидел Юкио ― во всё той же чёрной школьной форме ― и с любопытством смотрел на вошедшего.

― А что это играет?― осведомился Кимитакэ.

― Не знаю. Я взял пластинку, которая лежала сверху самой первой.

Кимитакэ тоже сел к патефону, поднял конверт. От того, что он увидел, у него похолодели руки.

Это было то самое “Снизойди на эти жёлтые пески” Адриана Леверкюна, которую он обсуждал с маэстро Леви. В исполнении Симфонического Оркестра Осаки, если это имело какое-то значение.

Кимитакэ понятия не имел, что у него есть такая пластинка. Он не мог её увидеть даже случайно ― иначе бы вспомнил, когда Леви о ней заговорил.

Всё это накупил дедушка Садатаро на пике влияния и славы и просто поставил в углу. Пластинки он купил, скорее всего, из сообрежений, чтобы хорошо смотрелись на полке.

Дедушка тоже не разбирался в музыке и вообще видел в актёрах и музыкантах опасных соперников ― потому что они тоже умели тянуть за струны души и морочить голову. Но патефон в те времена уже был важной частью интерьера, во всех журналах их рисовали.

А те, кто пытался изъять имущество уже после краха, просто не стали мучаться с этой махиной. Вот и стояла она в углу, значительная, и безмолвная, пока не пришёл Юкио и не оживил.

― Похоже, ты совсем собрался ко мне переселиться,― заметил Кимитакэ, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

― Если твои родители не против ― я могу.

― Это очень их удивит. И я думаю, они не согласятся. Они не против, только чтобы ты иногда гостил.

― Ты же сам видел ― я вежливый и чистоплотный.

― А ещё связан с тайными обществами,― заметил Кимитакэ,― Я думал, такого ученика и в школе не очень терпеть будут.

― А может быть, я исследователь,― заметил Юкио и сверкнул глазами,― Или коллекционер.

― И в музыке тоже разбираешься?

― Почему ты так решил?

― Ты слушаешь современных европейских композиторов.

― Я ничего не знаю о современных европейских композиторах.

― Зачем тогда поставил пластинку?

― Чтобы никто не мог послушать, о чём мы сейчас говорим. Я взял первую попавшуюся. Кажется, это какая-то симфония. Значит, достаточно громко. Народные песни для такого не годятся.

Кимитакэ так и хмыкнул.

Юкио сидел рядом и был совсем небольшим, на голову ниже долговязого Кимитакэ. За счёт этого он выглядел даже младше, лет на четырнадцать. И всё равно он казался недоступным и непобедимым.

― А о чём ты хотел со мной поговорить?― спросил Кимитакэ.

― Давай сначала ты у меня спросишь обо всём, что тебя волнует.

― Хорошо…― Кимитакэ задумался, а потом вдруг выпалил:― Что ты скажешь про “Общество Зелёного Дракона”?

Про это общество он сам только что прочитал в той самой книжке, пока ехал домой на трамвае. Окава Сюмэй утверждал, что они очень влиятельны даже в современной Германии и могут даже устраивать экспедиции в Тибет. Причём за государственный счёт.

― “Общество Зелёного Дракона”, разумеется, существует,― не моргнув глазом, отчеканил Юкио,― но от нас отличаются полностью. Мы разыскиваем злодеев, а они ― тибетские тайны.

― Искать злодеев опаснее.

― Именно поэтому мы этим и занимаемся. А “Общество зелёного дракона” всё равно ничего не добьётся. Для тибетских тайн есть монахи. Наши и тибетские. Они этими тайнами каждый день занимаются, и всякие туристы и скалолазы им только мешают.

― Но неужели какие-то непонятные события в тылу могут что-то значит, когда идёт война?― Кимитакэ наконец решился задать свой главный вопрос.

― Ты что, думаешь, раз война, можно и не умываться, и мусор на улицах не убирать?

― Нет, конечно нет. Я думаю, что во время войны даже стихи писать можно, и музыку исполнять. Я же не европеец, чтобы в любую чушь верить. Но есть другое. Враги же вокруг нас, и они очень сильны. Мы не знаем их планов. Мы не знаем и планов нашего генерального штаба. Оно и к лучшему, меньше шанса, что они утекут к противнику. Но вот, что я подумал. Может, будет лучше, если мы просто станем делать то, что требует от нас национальная оборона? Потому что сейчас даже воры знают, что если они победят, пощады не будет.

― Я слышал, что на войне мелочей нет.― отозвался Юкио.

― Получается,― Кимитакэ смотрел в стол, но всё равно ощущал взгляд приятеля,― мне всё же имеет смысл доложить о твоём подозрительном поведении.

― И отправить меня вместо учёбы на Хоккайдо лес валить? Или ты полагаешь, что мне лучше подойдут удушливые джунгли Индонезии?

― Куда тебя отправят ― решать буду не я. И не мне решать, действительно ли ты шпион, или просто меня разыгрываешь.

― Если ты действительно захочешь мне помочь ― тебе придётся много что решать самому,― заметил Юкио.

― Тогда ответь мне снова. Что тебе от меня нужно? Почему ты приходишь ко мне домой и делаешь так, чтобы родители нас не слышали.

― Ты сразу со мной подружился.

― У тебя было время, чтобы точно так же подружиться с кем угодно из моего класса!

― Раз так, то вот, смотри.

Юкио полез в карман и достал что-то металлическое. Сначала Кимитакэ подумал, что это какой-то диковинный металлический пенал для каллиграфических принадлежностей. Но потом разглядел, что на белой, как свежевыпавший снег, перчатке лежит императорская хризантема, затейливо отлитая из какого-то простого металла, больше всего похожего на сталь.

― И что это для меня значит?― спросил Кими.

― Я думал, ты спросишь, выдадут ли такую же и тебе?― хризантема снова скользнула в карман.

― Как видишь, не спросил.

― Я заметил, что ты занимаешься каллиграфией. Каллиграфией…― Юкио замотал белоснежной ладонью в воздухе, словно не мог ухватить нужное слово,― в самой древней её форме

― Я просто изучал вещи, как-то с этим связанные.

― Изучал достаточно, чтобы овладеть?

― Все чему-то учатся,― заметил Кимитакэ,― Хокусай покупал у голландцев европейские картины, чтобы постичь европейское искусство. А когда чёрные корабли возвращались назад, уже европейские художники скупали гравюры Хокусая, чтобы постичь его технику.

― Надо же, какой ты образованный. Про это рассказывают в школе?

― В нашей ― нет. Искусство слишком сложно для государственного человека. Это из моих изысканий. А ещё я слышал, что Хокусай на старости лет мечтал научиться рисовать птиц так, чтобы они оживали и взлетали с листа. Не слышал, получилось ли у него, ― но это была достойная задача для восьмидесятилетнего старца, ”одержимого живописью”.

― Красиво, но бессмысленно,― заметил Юкио,― Зачем государству птицы, которые оживают с бумаги? Птиц и так летает немало, не все их них съедобны и поэтому на них мало кто смотрит.

― Я тоже думал над этим. Думаю, всё дело в том, что Хокусай был великим человеком. Мы, люди простые, не способны понять великих. Мы можем только смотреть на них с почтением и восхищался.

― Однако я слышал, что в Токио появился один школьник, который решил возродить этот промысел,― продолжил Юкио, продолжая смотреть вбок,― И у этого школьника получилось то, что не вышло у Хокусая, хоть и лет ему совсем не много. Под его кистью оживают драконы и рвутся декорации, созданные самыми искусными мастерами иллюзий.

― Ты мог многое слышать, но обратился не по адресу,― Кимитакэ поморщился и принялся тереть глаза,― Я не знаю, зачем каллиграфия вашей Стальной Хризантеме, но современный мир прекрасно обходится без неё. Мои увлечение ― устаревшее и бесполезное, оно не приносит ни денег, ни внимания женщин. Даже фехтовальщик, эксперт по кендо, принесёт стране больше пользы, особенно если окажется на фронте.

Музыка давила. А потом вдруг вступило сопрано и впилось прямо в сердце, словно хищная птица. И Кимитакэ ощутил, как по щеке сбегает тёплая слеза.

― Автор ― худший судья своему творчеству,― отозвался Юкио.Кимитакэ поднялся, с трудом управляясь с затёкшими ногами. Продолжала звучать чудовищная музыка Леверкюна, и ему хотелось, хоть он и был сейчас трезв, подражать маэстро Леви. Решительным шагом он приблизился к стене и указал на классическую гравюру XIX века ― не конфискованную только потому, что оказалась ничего не стоящей копией.

Эту картину европейцы знают, как “Портрет актёра театра Кабуки”. Хотя её полное название ― “Отани Онидзи III в роли Эдобэя”. В американском альбоме она называлась “Отани Онидзи III в роли слуги Эдобэя”, но это, конечно, потому что искусствоведы не смотрели саму пьесу: Эдобэй по сюжету никакой не слуга, а главарь шайки воров. Просто его амплуа ― якко, какое обычно бывает у буйного слуги, который постоянно лезет в драку. Театр кабуки устроен так, что там возможны в принципе любые роли, ― а вот амплуа ограничены.

Сейчас это мало кто знают, потому что классические пьесы смотрят редко.

А вот Кимитакэ смотрел. Бабушка заставила.

― Знаешь, чем знаменит автор этой картины?― спросил Кимитакэ.

― Чем-то, кроме картины?

― Именно так. Мы знаем его имя ― он подписывался как Тосюсай Сяраку ― и больше ничего! Два года он выпускал такие вот гравюры, и выпустил почти полторы сотни. А потом пропал так же неожиданно, как появился. Больше о нём ничего узнать не удалось. На гравюрах ― актёры самых разных театров. Это только осложняет поиски, мы не можем привязаться ни к чему конкретному. А ещё в одной книжке о поэзии упомянуты два стихотворения поэта Сяраку ― но точно известно, что это был другой Сяраку. И сохранилось несколько календарей, оформленных человеком по имени Сяракусай. Про этого даже не известно, тот этот Сяраку или нет.

― Думаешь, человеком, который подписывался как Тосюсай Сяраку, мог быть кто-то из твоих предков?

― Думаю, что этот человек уникален. Есть люди, про которых известно немного. Есть люди, про которых ничего неизвестно ничего, кроме их работ или просто их существования. Достаточно вспомнить восемь незарегистрированных императоров, про которых мы не знаем ничего, кроме того, что они правили в глубокой древности. Но Сяраку успел оставить о себе только известие о том, кем он не является. Если обозначить количество сведений, которые у нас есть о гравёре Сяраку, числом ― это будет не просто маленькое, а даже отрицательное число!

― Вижу, ты силён не только в каллиграфии,― заметил Юкио,― но и в арифметике. А поэзией случайно не увлекался? Или может скульптуры из дерева режешь?

― На это меня уже не хватает. Каллиграфия бездонна, её можно изучать бесконечно.

― А к чему ты завёл разговор про эту картину?

― По твоему примеру. Ты тоже много темнишь.

― Хорошо, скажу прямо,― ответил Юкио,― Твои умения впечатляют. Но чтобы они расцвели, нужна организация. Без организации ― ничего не добиться.

― Неужели у вас настолько мало людей, что вы готовы вербовать школьников, увлечённых каллиграфией?

― Наоборот! Требования к новым членам нашего общества весьма высоки. Это должны быть люди способные и обеспеченные. Мы занимаемся спасением страны, а это требует неочевидных расходов. Например, может оказаться так, что кому-то из организации предстоит поступить в Токийский университет, или совершить далёкое путешествие, или собрать небольшую частную армию.

― Не думаю, что нам разрешат в разгар войны собрать даже самую маленькую частную армию.

― Ты боишься?

― Допустим.

― Но мало того, что ты боишься ― ты стесняешься этого,― Юкио улыбнулся,― А стесняешься. потому что не знаешь главного ― что тут и надо бояться. Бояться естественно. Не бойся бояться, потому что иначе ты можешь ослабнуть. Обманщики и вредители ― они всегда так делают. Сначала они ставят условие, чтобы ты не проявлял страха, гнева, или любых других естественных чувств ― а потом начинают тебя на него провоцировать. И вот ты испытываешь чувство ― но должен его не испытывать. И от этого, пусть на пару минут, становишься сумасшедшим. Тут-то он тебя и хватает! Потому что сумасшедший ― всегда беспомощен!

― Ты хорошо говоришь. Обещаю, что буду испытывать страх, как положено. Но я не замечаю, чтобы сильно боялся ты. Хотя вроде бы мы в одном положении. В чём твой секрет?

― Я, разумеется, не боюсь,― ответил Юкио,― Но это потому, что я ― не совсем человек.

***

― Так всё-таки,― снова заговорил Кимитакэ,― объясни ― что вам, не совсем людям, от меня нужно?

― Теперь, когда ты задал вопросы, объяснить это будет сравнительно просто. На самом деле это не нам, это от нас правительству кое-что нужно. У них (они не говорят откуда) есть очень достоверные сведения, что противник готовит удар по нашей школе.

Кимитакэ задумался.

― По-моему, ты говоришь что-то невероятное,― сказал он,― В духе сёгуна Оды Нобунаги. Зачем бить по школе? Она труднодоступна, к ней не выйти с моря, она не стоит на важном перекрёстке. Рядом императорский дворец ― почему тогда по нему не ударить? Или по какому-нибудь из министерств. Здесь нет ни старших офицеров, ни секретных бумаг.

― Потому что это самая престижная школа страны. Да, здесь нет старших офицеров ― но здесь учатся их сыновья. Скандал будет невиданный, и государство может треснуть от него изнутри. Напротив, бить по министерствам сейчас бессмысленно. В министерствах и во дворце давно уже нет никого, только слуги и курьеры изображают бурную жизнь. Все, кто отвечает хоть за что-то, давно уже спрятались ― кто в бункер, кто в главную резиденцию.

― Если так рассуждать, то под угрозой корпус девочек. Мальчики в случае чего будут только рады погеройствовать.

― Но это же не будет атака сорока семи самураев ночью через забор. К тому же, за школой тщательно наблюдают. Танк сюда скрытно не подвезёшь. Противнику придётся действовать тоньше.

― И где же эти наблюдатели?

― Они есть и внутри и снаружи. Наблюдают достаточно хорошо, чтобы никто из учеников ничего не заметил.

― Я не помню, чтобы у нас были какие-то происшествия.

― Потому и не помнишь, что наблюдатели справляются хорошо. Но возникли новые обстоятельства и было решено отправить в школу ещё одного наблюдателя.

― И этот наблюдатель ― ты?

― Верное наблюдение!

― И что ты успел увидеть?

― Ничего особенного. Но случилось кое-что значительное. Я встретил тебя. Человека, который занимается древними, ныне забытыми способами войны. А это куда ценнее простых наблюдений.

― То есть ты думаешь, что диверсант ― это я?

― Наоборот. Я думаю, что ты и есть тот самый человек, который поможет нам вычислить и поймать этого диверсанта.

Кимитакэ почти рассмеялся.

― Послушай, ну это нелепо. Я плохо гожусь в солдаты и совсем не гожусь в боевые маги-каллиграфы. Я знаю и умею совсем немного. Да и это узнал только потому, что меня учил Старый Каллиграф.

― Видимо, непростой человек, этот Старый Каллиграф.

― Господин директор упоминал, что он сын портного. А его красивая печать ― просто псевдоним.

― Ты даже не представляешь, как это сужает круг подозреваемых. Подумай сам: тебя учил человек, которого взяли преподавать каллиграфию в кружке самой престижной школы страны. Я даже больше скажу. С тех пор, как он пропал, замены ему не нашлось…

― Но кто-то же делает всю каллиграфию там, где она ещё нужна! Весь город в вывесках.

― А вот про боевое применение что-то не слышно…

― Я должен вас кое о чём предупредить,― перевёл дыхание Кимитакэ,― Мои знания очень, очень, невероятно ограничены. И они определённо подсказывают мне только одно: я не выдержу битвы с достаточно тренированным магом.

― Так тебе и не надо его побеждать,― ответил Юкио,― Тебе не придётся его побеждать. Тебе будет достаточно помочь нам его вычислить и найти. А подавление потенциальной угрозы ― уже задача императорской армии и флота.

Пластинка закончилась. Игла соскользнула с чёрного диска и в раструбе зашипело, как если бы где-то в недрах патефона проснулась голодная кобра.