Вредители

21. Коробочка унижает

Утро началось с того, что Ёко забарабанила в дверь и перебудила весь дом. Кимитакэ открыл глаза, огляделся ― и обнаружил, что Юкио опять спит рядом с ними.

Кимитакэ всегда чувствовал себя неловко в эти утренние часы ― когда рядом сопит брат или вот теперь ещё и одноклассник. Почему-то чувствуешь, что все, кто спали вповалку на одном полу в одной комнате ― это одно тело. И очень жутко становится, когда одна из частей тела начинается действовать без твоего участия ― как если бы твоя рука вдруг ожила и начала поступать по своей воле.

Но вот пришло время завтрака и неприятное чувство пропало.

― Когда умерла дочь, я думала, что никогда не найду утишения,― заметила мама,― А теперь у меня всё равно, что трое детей. И всё благодаря тебе, Кимитакэ.

― Это устроил, скорее, Юкио,― заметил Кимитакэ.

Юкио пил чай и делал вид, что ничего не услышал.

Отец быстро и молча съел свою порцию и потопал в сад, где было его убежище. Мать ушла распоряжаться по хозяйству.

И только теперь, оставшись наедине, участники “Стальной Хризантемы” могли обсудить свои дела.

― Я всё-таки не видела того, что случилось вчера,― сказала Ёко,― Кимитакэ, расскажи, что ты чувствуешь по поводу того, что случилось. Мне интересны именно твои ощущения, потому что я тоже хочу чувствовать правильно.

― Это странно,― сказал Кимитакэ,― Но сейчас, благодаря вам, я удивительным образом счастлив. В какую авантюры вы бы меня не втянули ― наконец-то что-то от меня в этом мире зависит. Даже моей каллиграфии нашлось место.

― Ты можешь не беспокоиться,― заверил Юкио,― силы зла и прочие вредители сделают всё, чтобы твоим умениям “находилось место” и дальше. Вчерашняя попытка устроить атаку на Гакусуин была просто великолепна. Теперь даже в парламенте убедились, что вредители существуют.

― Кстати, а что это у вас за кладовочка под лестницей?― спросила вдруг Ёко.― Оба раза, когда я к тебе приходила, она заперта и запор был покрыт пылью.

― Это всякий бабушкин антиквариат: старые кимоно, мечи и доспехи.

― А зачем твоей бабушке были нужны старые мечи и доспехи?

― Я думаю, она готовилась воевать.

― Против кого?

― Против современного мира.

***

Стол опустел, служанка убирала опустевшие тарелки.

― А твой новый одноклассник так и будет у нас жить?― поинтересовался отец.

Кимитакэ чуть подумал и вдруг понял, что так оно, пожалуй, и будет. Даже отец не смог помешать Юкио. А мать тем более не будет ― она же видит, что братья не против.

― Он переедет в общежитие,― пообещал Кимитакэ,― Просто он любит смотреть, как живут другие люди. Он говорит, что эти наблюдения могут ему пригодиться в государственной карьере.

― Похоже, я уеду в Осаку раньше, чем он переедет в общежитие,― произнёс отец.

Было заметно, что он просто раздражён и не хочет обратно на службу. Глядя на его попытки изображать из себя правильного чиновника, которым гордился бы сам Конфуций, невольно вспомнишь, как древний китайский мудрец Сюй Угуй доказал простейшим экспериментом, что в целом царстве найдётся только один подлинный конфуцианец, ― и даже такого количества очень много.

Однако этот единственный конфуцианец определённо не был старым Адзусой. А значит, спорить с ним было всё равно бесполезно. Потому что Юкио тут не причём, да и Кимитакэ тут не причём. Причина беды ― сама жизнь, а её уже не переделать.

Но что-то ответить было надо. И Кимитакэ ляпнул:

― Юкио ― человек, с которым трудно спорить.

― А ты с ним не спорь, а просто прикажи.

― Давай я расскажу похожий случай, чтобы было яснее. Юный, но перспективный поэт Артюр Рембо жил в Шарлевиле, мелком и бесполезном городке на границе с Бельгией, где до сих пор единственная достопримечательность ― его музей. А чтобы прославиться как поэт, надо быть в Париже, потому что там всё ― и поэты, и издатели, и читатели, и впечатления. И тогда он поехал в Париж и отыскал там квартиру другого великого французского поэта, Верлена. Вошёл, сел за обеденный стол, выпил, поел то немногое, что было и сказал, что восхищён до глубины души поэзией Верлена и хотел бы обсудить литературные новости. И если сегодня не успеем, он согласен заночевать. И заночевал, но они и на второй день не закончили, и на третий. А Верлен ничего не мог сделать ― ведь Рембо, как наш Юкио, был из тех, с кем трудно спорить… Так и жил Рембо у Верленя одну неделю за другой, вникая в новости литературного Парижа.

― И что, до сих пор так живёт?

― Нет, это ещё в Прекрасную Эпоху дело было. Кончилось тем, что жене Верлена это надоело и она обоих выгнала. И ещё сожгла рукопись Рембо под названием “Духовная охота”.

― Всегда знал,― ответил отец,― что литература расцветает только в упадочных государствах.

И вышел прочь.

Но потом внезапно вернулся. В руках у него была коробка, обитая снаружи бархатом, когда-то алым, но теперь потемневшим от времени.

― Всё равно выходной день, делать тебе нечего,― произнёс отец,― Отвезёшь это. Заодно посмотришь по сторонам, поищешь художественное своё вдохновение.

― Я не против. А куда везти надо?

― Я думаю, тебя это всё же обрадует. Передашь это лично в руки господину Ятаро Накамото.

― Буду очень рад,― заверил отца Кимитакэ и тот, кажется, даже немного обрадовался.

Когда он вернулся в гостиную, ребята уже ушли. Он обнаружил их на пороге. Ёко взгромоздила на голову огромную широкополую шляпу, которая почти заслоняло лицо, а Юкио успех обмахнуть тряпочкой ботинки и даже, кажется, начистил до блеска пуговицы на школьной форме. А ещё улыбался так мило и опирался на неизменный зонтик так изящно, что эту парочку можно было фотографировать для конфетной коробки.

Новость о том, что выходной день пропадает, Юкио воспринял спокойно.

― Поезжай, не беспокойся, развейся. Не каждый же день воевать.

Семья банкира Ятаро Накамото жила ещё южнее, в недрах района Дайканъяма. Этот район считался Гинзой для бедных ― район тесных лавчонок и длинных, обмазанных белой известью рисовых складов. Но банкир Накамото был удачлив и ухитрился построить в этом тесном районе целый фамильный особняк.

А ещё у него была дочь по имени Соноко, названная в честь той самой пианистки. И с ней можно было обсудить всё, что случилось. Они виделись последний раз пару недель назад ― но в последние дни произошло столько событий, что казалось, прошло не меньше года.

По дороге взглянул на план трамвайных путей и удивился, как далеко ехать из его Яцуи (ещё при Мэйдзи город здесь и заканчивался) до Дайканъямы. И, что примечательно, Дайканъяма ― совсем не окраина, за ними были другие, совсем неведомые районы, вроде тех, где они побывали недавно.

Надо же, как разрастается наша столицап…

Уже на остановке он вспомнил про своё решение и купил газету. С коробочкой в руках это оказалось куда неудобней.

Трамвай ехал через знакомый район, мимо добротных деревянных особняков в классическом стиле. Выглядели они старинно и даже вызывали воспоминания о классической древности, хотя их крыши и стены давно опутаны вполне современными проводами, а если зайти в общую комнату, то увидишь, что в нише-токономо вместо классических икебаны и свитка с каллиграфией (которой до сих пор занимаются некоторые неприкаянные школьники) стоит радиоприёмник.

Кимитакэ развернул газету, и в лицо ему дохнуло свинцовым запахом типографской краски. Но он не успел ничего прочитать ― внезапный голос вспорол его мысли.

Причём доносился голос из той самой бархатной коробочки.

― Правда, забавно, что везти меня поручили сыну семейства.

Так и все мы нередко, укрывшись от осуждающих взоров в недрах наших фантазий, пестуем там великолепный наш ад. Но внезапно туда врываются, словно нож, очередные бытовые неурядицы. И нас уже ни на что не хватает…

― Слуга тут не подходит,― продолжала коробочка,― Слуга может уволиться. А сын ― куда он из семьи денется. Никуда он не денется. Некуда деваться ему!

Способностей у коробочки было немало ― из них, как минимум, искусство выводить из себя было отточено не хуже, чем клинок самурая.

И самое страшное: непонятно, что делать. Другие пассажиры уже оглядываются!

Как жаль, что рядом сейчас нет его нового приятеля. Юкио бы мигом с ней разобрался и заставил замолкнуть ― причём у Кимитакэ не хватало воображения, чтобы представить, что именно он с ней для этого сделает.

Интересно, как коробочка узнала, кто её везёт? Даже если она умела как-то смотреть, Кимитакэ она видела в первый раз. Видимо, умела не только смотреть, но и угадывать. Страшно подумать, что ещё она умеет ―

Теперь трамвай бежал мимо новой застройки, ― за глухими заборами, сработанными из бамбуками, прятались вполне себе европейского вида «культурные дома» с крошечными садиками из трёх-четырёх декоративных деревьев, Заасфальтированная проезжая часть так и лоснилась под солнцем, по ней постоянно проезжали автомобили, но то тут, то там чернели следы размазанного конского навоза. Эти пахучий признаки того, что современность уже вторглась в окрестности Токио, но пока ещё не победила.

― Ну что ты молчишь?― спросила коробочка.― Язык отвалился? Слишком труслив, чтобы ответить? Вся жизнь проходит мимо тебя, а ты даже рот раскрыть не решаешься. Имя тебе ― Ничтожество!

Начались холмы, и домики теперь облепляли склоны, пересечённые лестницами, а у подножья торчали новомодные бетонные многоэтажки. Даже не верилось, что город так отстроился и разросся ― ведь со времён катастрофического землетрясения годов Канно прошло не больше двадцати лет и тогда, по рассказам родителей, всем казалось, что столица почти уничтожена.

― Законы природы определили мой облик, установления небес сформировали мне тело,― ответил Кимитакэ,― Ребёнок, которого создали такой отец и такая, может пойти на восток и запад, на север и юг ― и всё у него получится, пока он не пойдёт против воли родителей.

Он, конечно, не надеялся, что слова древнего мудреца заткнут коробочку. Но был некоторый шанс, что они её озадачат.

Однако ехидный голосок продолжал:

― Ты всю жизнь слушался. Сначала бабушку. Потом отца. Твой отец человек знающий: советует тебе направить твои таланты на физику или химию. Он знает, что это очень перспективные науки, в которых легко преуспеть и прославиться ― потому что сам он никогда ими не занимался. Был ещё Старый Каллиграф, ― без него ты до сих пор бы думал, что каллиграфия мертва и во всей стране не осталось ни одного подлинного мастера, а значит и нечего им становиться. Быть единственным мастером ― это для тебя слишком низко, тебе нужно поклониться до земли и разрешить наставнику потоптать себя, словно коврик, чтобы дозволили написать хотя бы один иероглиф. Я думаю, что тебе надо поскорее жениться. Чтобы всегда был рядом человек, который сможет тобой помыкать, а ты скакал вокруг, угадывая его желания.

― Ты не можешь повлиять на мою жизнь, сколько бы ты не болтал,― заметил Кимитакэ,― А вот я ― могу. Но по своей воле и без твоих советов.

― Но сделаешь это потом. Когда доделаешь все дела, которые поручают тебе другие.

Какое всё-таки это жуткое дело ― ехать в людном трамвае и спорить с коробочкой, чтj обита красным бархатом.

― Я сделаю это, когда сам решу,― ответил Кимитакэ,― Потому что в коробке ― не я, а ты.

― Но ты можешь это изменить! Достаточно меня выпустить!

― …Однако я этого не сделаю,― Кимитакэ старался говорить как можно невозмутимей, чтобы другим пассажирам быстро надоело прислушиваться,― Потому что не собираюсь тебе подчиняться!

― Какие мы грозные! Ты боишься отца больше, чем неизвестности.

― А ты боишься опять попасть в руки кого-то, кто твёрдо знает, что ты такое и почему тебя нельзя выпускать?

― А ты тоже боишься!

― Все боятся,― заметил Кимитакэ,― Война идёт.

― Ещё больше, чем погибнуть под бомбами,― продолжала коробочка.― ты боишься встретить выпускной девственником. Особенно будет забавно, если ты окажешься лучшим учеником, к чему всё идёт. Может даже император на выпускной явится, всё-таки сам эту школу заканчивал. Директор вручит серебряные часы, как положено, а император молча смотреть. И может даже вспомнитб, как особо тебя отметил. Когда утверждали список учеников, чтобы изготовить положенное количество серебряных карманных часов (хотя такие часы давно-давно никто не носит), твоя школа, как самая престижная, окажется в списке первой. Его императорское величиство прочтёт её, потом твоё имя и скажет: “Надо же, никогда не думал, что в наше время бывают люди с такими дурацкими именами”.

― Ты, похоже, уже и за императора думать научилась.

― Да мне и за тебя думать достаточно, чтобы всё это угадать. Всё видно на много лет вперёд, словно стоишь на горе лицом к морю. Придётся тебе ночью перед выпуском в бордель со всех ног бежать. Если что, выбирай самую некрасивую. И обойдётся дешевле, и такие обычно старательные.

― Ты говоришь некрасивые вещи.

― Ты будешь не в том положении, чтобы услаждать чувство прекрасного. Живут же коты без чувства прекрасного. Живут и вполне размножаются.

― А может я не хочу только этого?

― А может у тебя и обычной потребности нет? Конечно, это удобно. Экономия денег и больше времени для учёбы…

― Ты можешь знать моё имя, но не можешь знать моих потребностей.

― Как же, как будто мужчинам что-то другое надо…

― Мужчинам иногда просто интересно,― нравоучительно произнёс Кимитакэ,― Утолить интерес ― вот подлинная победа в любви. Точно так же национальные интересы движут целыми государствами. Европейцу интересны японцы, японцы интересуются европейцами. Мужчинам интересны женщины, женщинам интересны мужчины. В последнее время дошло до того, что всё больше жителей Земли интересуются внеземными цивилизациями. Потому что опасаются, что прилетят какие-нибудь марсиане ― и покорят, как это описано в известной книжке “Война миров”.

― А зачем европейцы стремятся покорить вас, японцев? И зачем мужчины стремятся покорять женщин?

― Ну, с женщинами, скажем, можно поразвлечься.

― Поразвлечься с женщиной можно и за деньги.

― Поразвлечься ― но не покорить. Это разные вещи.

― Ну, вот покорить-то тебе и не светит. Ты слишком послушен. Смирись!

― Это тебе, госпожа коробочка, предстоит смириться ― с тем фактом, что мы приехали!

Тоненький павильончик остановки почти терялся среди пёстрых реклам.

Ухватив коробочку покрепче, Кимитакэ всё глубже уходил в переулки Дайканъямы. Не то, чтобы он помнил маршрут ― но знал примерное направление. И сам не понял, как оказался между парковой оградой и глухой стеной вонючей фабрики ― а прямо ему навстречу подтягивалось человек десять из местной молодёжи. Они его определённо заметили и приближались, зажимая в кольцо.

Выглядели они куда беднее, моложе и опасней тех ребат с чёрного рынка ― какие-то немыслимые клетчатые пальто, кепки с дырками, мрачный взгляд исподлобья.

Похоже, эти ребята собирались тут, поблизости, в парке Сагояма ― но вовсе не для того, чтобы при случае полюбоваться на Фудзи.

― Привет всей честной компании,― произнёс Кимитакэ и посмотрел на коробочку. Но коварная собеседница не издала не звука.

Похоже, это не то оружие, которым получится сражаться.

Но из другого оружия у меня есть только газета.

― Ну, типа, привет,― усмехнулся тот, кто уже подошёл и встал ближе всех.

Каллиграф поискал взглядом среди них вожака ― но не нашёл. Да уж, искать ключ в иероглифе куда проще…

― Вам что-то от меня надо?― спросил он.

― Мы так, посмотреть, что делать будешь.

Клетчатые подходили всё ближе.

― Пожалуй, я сделаю журавля,― ответил Кимитакэ. Едва заметным движением опустил коробочку на асфальт. Развернул газетный лист, потом сложил по диагонали, потом ещё раз по диагонали. Снова развернул и принялся складывать.

Он знал нужные движения с детства, но почти никогда не делал их на таком большом масштабе. Да уже в окружении ребят, у которых были даже не бамбуковые палки для установления порядка, а ножики и заточки.

Наконец, гигантский журавль был готов. Оставались два последних штриха. Кимитакэ выхватил из кармана деревянную коробочку с набором для каллиграфии, вытряхнул ещё влажную кисточку и одним махом поставил на крылья и голову журавля едва заметные и неодинаковые значки.

Потом подхватил журавлика, поднял над головой ― и толкнул его вверх. Журавлик полетел вперёд, забираясь всё выше, а потом лихо сделал круг над очумелыми дырявыми кепками и полетел в парк, ловко лавируя среди деревьев.

― Ловите!― закричал Кимитакэ, размахивая кистью, словно дирижёрской палочкой,― Видите ― улетает.

И вся клетчатая толпа ломанулась следом. Ловко и бесшумно, словно обученные солдаты, они перемахивали через кованую ограду и устремлялись в погоню за коварной бумажной птицей, которая планировала где-то впереди. Не прошло и минуты ― а на заасфальтированной площадке под фабрикой никого не осталось.

Так что Кимитакэ продолжил свой путь и спустя каких-то пятнадцать минут добрался, наконец, до фонарей на воротах особняка семьи Накамото.