Все дороги ведут сюда

Глава 31

— Вау, чувак! Это было потрясающе!

Примерно неделю или две спустя я хлопала и визжала, сидя в своем любимом походном кресле.

Прекрасная неделя. Или две. Кто следил?

Ам покраснел, как всегда, удерживая последнюю ноту на своей гитаре, но как только он опустил ее, он фыркнул. К счастью, между нами все нормализовалось. Неловкость длилась всего около двух дней, прежде чем слон в комнате решил уйти сам.

— Я думаю, что сфальшивил в самом начале.

Перекинув одну ногу через другую, я запрокинула голову.

— Ты немного не дотянул, но я имею в виду немного. И это было только один раз, когда ты вошёл в рефрен. Я подумала, что это было только потому, что ты нервничал. Кстати, я действительно могу сказать, что ты работал над своим вибрато.

Поставив гитару на подставку, он кивнул, но я могла сказать, что он был доволен. — Это так, но я сделал то, что сказала Юки.

На днях она позвонила мне по видеосвязи, когда я была с Амосом на стоянке продуктового магазина, и спросила его, как у него дела с нервами. «Хорошо», — застенчиво ответил он. Зная, что он не совсем честен, она дала ему несколько советов. Я не собиралась говорить ему об этом несколько часов спустя, но она написала мне и попросила записать видео с его предстоящим выступлением, чтобы она тоже могла посмотреть.

— И я сказал себе, что тут находишься только ты, — продолжал он. — Ты бы сказала мне, если бы я сделал что-то не так.

Мое маленькое сердце сжалось, и я кивнула ему. Мы прошли такой долгий путь, и его доверие так много значило для меня.

— Всегда.

— Как ты думаешь, мне следует больше двигаться?

— У тебя такой красивый голос; я думаю, тебе следует сосредоточиться на пении. Ты будешь нервничать, так зачем двигаться, тем самым больше давя на себя? В любом случае, так делает только одна леди Юки.

Он искоса взглянул на меня и слишком небрежно спросил:

— Ты помогла ей написать ту песню «Помни меня»?

Я точно знала, какую песню он имел в виду, и усмехнулась.

— Довольно хорошая песня, не так ли?

Его крик даже не оскорбил меня. — Ты её написала?

У меня не было возможности ответить, потому что мы оба повернули к подъездной дорожке на звук шин по гравию, и часть меня ожидала увидеть грузовик доставки UPS, потому что я заказала коврики для своей машины. Те, что были в комплекте, не предназначены для снега и слякоти. Но когда пикап остановился на обычном месте, я нахмурилась. Роудс написал мне пару часов назад, сказав, что будет дома около шести. Было всего четыре.

— Что здесь делает папа? — спросил даже Амос.

— Не знаю, — ответила я, когда мужчина, о котором шла речь, припарковался и вышел из машины, его длинное мускулистое тело так хорошо двигалось в униформе, что я чуть не впала в транс. Воспоминание о том, как он пришёл ко мне прошлой ночью, заполнило мою голову. Я спросила его, какое оправдание он дал Аму, а он рассмеялся и сказал, что я собираюсь показать ему свои старые фотоальбомы. Судя по брезгливому выражению лица подростка, он ему не поверил, но именно так и было.

По крайней мере, до тех пор, пока мы не сняли друг с друга одежду, и я не оказалась у него на коленях, потная и дрожащая.

Это была хорошая ночь.

Большинство ночей с того дня, как они отправились за мной к Кларе, были очень приятными. В частности, в первую Роудс задал мне еще несколько вопросов о Кадене, как только Амос лег спать.

Как мы познакомились — через общего друга в первый семестр колледжа. Я училась, чтобы получить степень в области образования, в то время как он был в школе для музыкального исполнения. Роудс сказал, что видит меня учительницей, и, может быть, я могла бы ею стать, но мое сердце больше не поддерживало эту идею.

Благодаря каким условиям я получила деньги — что я не буду обращаться в суд за гонорарами или на авторство песен, потому что, не дай Бог, будет что-нибудь в письменном виде о бракоразводных процессах.

Нам было о чем поговорить, и я не хотела, чтобы мы тратили время на эту тему. Но я бы сделала это, если бы его что-то беспокоило. Я просто надеялась, что это было не так.

Прошлое осталось в прошлом, и я больше всего на свете надеялась, что мое будущее приближается ко мне прямо сейчас.

— Привет! — крикнула я Роудсу с того места, где все еще сидела. На улице было сорок восемь градусов (прим. 48°F = 9 °C), но не было ветра, поэтому дверь гаража была открыта. Моя тетя подумала, что я сошла с ума, когда я сказала ей, что последние несколько дней носила футболку, но никто не понимал, насколько это может быть хорошо, даже когда на земле лежит снег. Такой была жизнь в местности с низкой влажностью.

— Привет, — тут же поздоровался он со мной.

Он звучал странно, или мне это показалось? Я знала, что мне не показалась его походка неуклюжей, когда он шел, сжимая и разжимая руки по бокам. Его голова была слишком опущена.

Я взглянула на Амоса и увидела, что он хмурится, глядя на своего отца.

— Ты в порядке? — спросила я, как только он вошел в гараж.

— В каком-то смысле да, — сказал он определенно странным и напряженным голосом, который встревожил меня еще больше.

Я встала. — В чем дело?

Тогда он поднял голову. Тонкие морщинки, отходящие от уголков его глаз, были глубже, чем обычно, когда он сказал:

— Аврора… Мне нужно поговорить с тобой.

Кто-то намеревался серьезно поговорить, называя меня по имени.

— Ты меня пугаешь, но ладно, — медленно сказала я, взглянув на Ама. Он с опаской смотрел на нас обоих.

Эти серые глаза смотрели на меня, когда он очень нежно взял меня за руки.

— Давай зайдем внутрь.

Я кивнула и позволила ему провести меня через двор и вверх по лестнице на террасу. Только когда мы вошли внутрь, я поняла, что Ам следует за нами.

Роудс, должно быть, тоже только что это заметил, потому что остановился.

— Что? Ты меня тоже пугаешь, — сказал подросток.

— Ам, это личное, — серьезно сказал он, с тем же ужасно серьезным выражением лица.

— Ора, тебе же все равно, верно?

Что я собиралась делать? Сказать “нет”? Сказать ему, что я ему не доверяла?

— Всё нормально. — Я сглотнула, прежде чем посмотреть на мужчину, который уговорил меня вернуться в свою комнату и поспать в его постели прошлой ночью. — Ты не собираешься разбивать мне сердце или что-то в этом роде, верно?

Роудс склонил голову набок, и его горло сжалось, напугав меня еще больше. Его глаза, однако, были совершенно поражены.

— Что бы это ни значило, я не хочу.

У меня не было желания продолжать этот разговор.

Его плечи опустились. — Это не то, что ты думаешь, — серьезно продолжил он.

Мне стало плохо, и он вздохнул.

Роудс потер затылок. — Прости, ангел. Я уже облажался.

— Просто скажи мне. В чем дело? Что случилось? — спросила я. — Я не шучу, ты меня пугаешь. Нас двоих.

— Да, папа, скажи ей. — Малыш издал звук. — Ты ведешь себя странно.

Роудс покачал головой и вздохнул. — Закрой дверь, Ам.

Парень захлопнул ее и скрестил руки на груди. Мои руки начали слегка трястись, когда внутри меня поднялся страх, когда я попыталась подумать о том, из-за чего он мог быть так взволнован. Я видела, как он столкнулся лицом к лицу с летучей мышью. Он без проблем поднялся на двадцать футов в воздух. Он был болен? С кем-то что-то случилось?

Роудс выдохнул и секунду смотрел в пол, прежде чем поднять голову и сказать:

— Помнишь, я рассказывал тебе некоторое время назад о тех останках, которые нашел путешественник?

Я вдруг похолодела внутри. — Нет.

— В тот день, когда ты подобрала орла, я сказал тебе, — мягко напомнил он мне. — После этого в газете были статьи. Об этом говорили в городе.

Это звучало совсем незнакомо.

С другой стороны, всякий раз, когда возникали разговоры о пропавших людях, я обычно отключалась от них. Любая надежда на то, что у меня будет завершение, что у меня будут ответы, умерла давным-давно. Может быть, это было эгоистично, но мне было легче идти дальше, не отягощаться этими цементными блоками горя, не слишком сосредотачиваться на случаях, слишком похожих на то, что случилось с моей мамой. Долгое время я едва могла справиться с собственной болью, не говоря уже о том, чтобы принять чужую.

Некоторые люди вышли из травмы с толстой рубцовой тканью. Они могли справиться с чем угодно. Они прошли через самое худшее и могли выдержать любой удар, потому что знали, что могут выжить.

С другой стороны, были такие люди, как я, которые выжили, но с более тонкой кожей, чем раньше. Некоторые из нас оказались завернутыми в ткань еще тоньше, чем папиросная бумага, с телом и душой, поддерживаемыми только волей к продолжению. И механизмами преодоления. И терапиями.

— Этот турист вышел и наткнулся на кости. Он оказался хирургом-травматологом и думал, что узнал… некоторых из них выглядели как человеческие. Он попросил прийти туда, и власти забрали то, что он нашел.

— Хорошо…

Роудс облизал губы и чуть крепче сжал мои руки.

— Они совпали с ДНК.

Воспоминания о том времени, спустя три года после исчезновения моей мамы, когда были найдены останки, и они подумали, что это могла быть она, наполнили мою голову. Мы были так разочарованы, когда после того, как я предоставила образцы ДНК, выяснилось, что это не совпадение. Несколько лет назад произошло то же самое. Поисковая группа, пытавшаяся найти пропавшего туриста, наткнулась на руку и частично закопанный череп, но и из этого ничего не вышло. Останки принадлежали человеку, пропавшему за два года до этого. Это был последний раз, когда у меня была хоть какая-то надежда найти ее.

Но я знала. Я знала еще до того, как он что-то скажет, то, что собиралось вылететь из его рта. Моя кожа начала покалывать.

— Тебе скоро позвонят из офиса коронера, но я надеялся, что ты сперва услышишь это от меня, — сказал он осторожно, спокойно, все еще держа меня за руки. Я была так рассеяна, что не заметила этого.

Я сжала челюсть и кивнула, мои губы внезапно онемели. В моей груди начало покалывать.

— Да, я бы хотела, — медленно сказала я ему, зная… зная….

Он выдохнул, его квадратная челюсть шевельнулась из стороны в сторону, прежде чем он мягко произнес последние слова, которые я ожидала, и в то же время единственное, что я могла представить:

— Они принадлежат твоей маме, милая.

Он сказал это. Он действительно сказал это.

Я повторила его слова в своей голове, потом еще и еще.

Я закусила нижнюю губу и поймала себя на том, что киваю быстро и слишком долго. Я тоже быстро моргала, когда мои глаза начали слезиться. И я почти не слышала тихого сдавленного всхлипа, неожиданно вырвавшегося из моего горла.

Моей маме.

Моей маме.

Лицо Роудса поникло, и следующее, что я помню, это то, что его руки были вокруг меня, и он крепко притянул меня к себе, прижимая мою щеку к пуговицам его рубашки, когда еще один удушающий ком образовался в моём горле. Я попыталась вдохнуть, но вместо этого все мое тело тряслось. Я дрожала. Хуже, чем в день «Адского похода».

Они нашли ее.

Они наконец нашли ее.

Моя мама, которая любила меня всем сердцем, которая не была идеальной, но всегда давала понять, что быть идеальной — переоценено. Женщина, которая научила меня тому, что радость бывает разных форм, размеров и видов. Та самая женщина, которая изо всех сил боролась с невидимой болезнью (прим. болезнь, которая не проявляет внешне видимых признаков или симптомов. У людей с невидимой болезнью могут быть такие симптомы, как боль, усталость, головокружение, слабость или психические расстройства) дольше, чем я когда-либо знала.

Они нашли ее. После всех этих лет. После всего….

Воспоминание о моменте двадцатилетней давности, когда я поняла, что она меня не заберёт от Клары, толкнуло меня прямо в самый центр моего существования. Я плакала. Кричала. Я выла в горле, и моя душа была разбита. Мам, мам, мам, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, вернись…

— Теперь ты можешь захоронить ее, — прошептал он прямо перед тем, как громкий плачущий крик заглушился его рубашкой. — Я знаю, милая, я знаю.

Я плакала. Из самой глубины моего тела я вытащила слезы. За все, что я потеряла, за все, что потеряла она, но также в некотором роде от облегчения, что ей больше не придется быть одной. И, может быть, потому, что мне больше не нужно было быть одной.

...❃.•.•.

Через несколько часов я проснулась на диване в гостиной. Мои глаза казались опухшими и раздражёнными, при этом покалывали, когда я щурилась. Моя голова была на коленях Роудса. Его — откинута на спинку. Одна его рука была на моих ребрах, а другая на затылке.

Мое горло тоже болело, поняла я, всхлипывая. Телевизор все еще тихо работал, показывая какой-то рекламный ролик. Но я сосредоточилась на кресле, в котором находился вырубившийся мальчик. Тот самый, который не отходил от меня с тех пор, как Роудс сообщил новости. С тех пор, как позвонили из офиса коронера, и слова женщины залетели в одно ухо и вылетели из другого, потому что в моей голове стоял звон.

И это заставило меня снова всхлипнуть.

Я всегда ощущала, что так много потеряла. Я знала, что нет человека, прожившего жизнь, при этом не потеряв что-то, а иногда всё. Но тогда это знание не принесло мне утешения.

Потому что её всё ещё не было.

Я никогда, никогда больше не увижу её.

Но, по крайней мере, я это знала, пыталась вразумить себя не в первый раз. По крайней мере, я это знала теперь. Не всё из этого, но больше, чем я когда-либо ожидала. Огромная часть меня всё ещё не могла в это поверить.

Теперь это казалось таким окончательным, её потеря.

Почти так же свежо и болезненно, как двадцать лет назад. Моё тело и душа были расколоты, и все уязвимые и мягкие места были выставлены напоказ. Как будто я снова потеряла её.

Я прижалась щекой к ноге Роудса и схватилась за его бедро. А затем ещё немного поплакала.

...❃.•.•.

Мне хотелось бы верить, что в последующие дни я бы восприняла эту новость настолько хорошо, насколько можно было бы этого ожидать, но нет, это было не так.

Может быть, потому, что прошли годы с тех пор, как я в последний раз позволяла себе почувствовать крупицу надежды на шанс найти ее. Может, потому, что в последнее время я была чертовски счастлива. Или, может быть, потому что я чувствовала, что всё то, что привело меня сюда, было ради этого. Ради этих людей в моей жизни. Ради этой надежды на семью и счастье, и хотя я бы отдала все, чтобы вернуть маму, я наконец-то была близка к умиротворению.

Но я не была готова к тому, как тяжело мне придется пережить наступившие дни.

В те первые несколько дней после подтверждения Роудса я плакала больше, чем когда-либо с тех пор, как она пропала. Если бы кто-то попросил меня пересказать им, что произошло за эти дни, я бы смогла вспомнить только обрывки, потому что все стало таким туманным и безрассудным.

Что я знала наверняка, так это то, что в первое утро, снова проснувшись в гостиной Роудса с измученными, опухшими глазами, я села и пошла умыться в санузел. Когда я вернулась, чувствуя себя одеревеневшей и почти в бреду, Роудс стоял на кухне и зевал, но в ту секунду, когда заметил меня, его руки опустились по бокам, и глядя на меня ровным, взвешивающим взглядом, он спросил:

— Тебе что-нибудь нужно?

Одного этого было достаточно, чтобы снова вывести меня из себя. Чтобы заставить меня судорожно вдохнуть через нос за мгновение до того, как на глаза навернулось ещё больше слёз. Мои колени начали трястись, и я закусила губу, а затем сказала прерывистым, тихим шепотом:

— Мне не помешало бы еще одно объятие.

И это было именно то, что он дал мне. Он обхватил меня своими большими, сильными руками, прижал к своей груди, поддерживая не только своим телом, но и чем-то еще, что я не могла ощутить с разбитым сердцем и онемением. Я провела тот день у него дома, мылась в его ванной и носила его одежду. Я плакала в его спальне, сидя на краю его кровати, в его душе, пока на меня хлестала вода, на его кухне, на диване, и когда он выводил меня наружу, на ступеньки своей террасы. Все это время, твердое тело просидело рядом со мной бог знает сколько часов, прижавшись к моему боку.

Роудс не выпускал меня из виду, а Амос в случайные моменты приносил мне стаканы с водой, оба они смотрели на меня спокойными, терпеливыми глазами. Хоть мне и не хотелось есть, они кормили меня по кусочкам, наблюдая этими серыми радужками.

Я точно знаю, что мне удалось позвонить дяде, чтобы сообщить ему новости, хотя он и не был так близок с моей мамой. Моя тетя позвонила почти сразу после этого, и я еще немного поплакала вместе с ней, вспоминая, когда это случилось. Возможно именно тогда мои слезы и закончились. Я провела ночь в доме Роудса, спала на диване с ним в качестве подушки, но это все, что я смогла обработать, помимо полученных новостей об окончательности экспертизы.

Но на следующий день пришла Клара, села рядом со мной на диване и рассказала, как сильно она скучает по мужу. Как же трудно было идти дальше без него. Я почти не разговаривала, но я слушала каждое ее слово, впитывая слезы, катившиеся по ее ресницам, впитывая ее похожее горе из-за потери кого-то, кого она любила. Она сказала мне, что уделит мне столько своего времени, сколько мне нужно, а я почти не произнесла ни слова. Я надеялась, что объятий, которые мы разделили, было достаточно.

Только в эту ночь, когда я сидела на террасе после того, как переписывалась с Юки, пока Роудс принимал душ, Амос вышел и сел на корточки рядом со мной. Мне не хотелось говорить, и в каком-то смысле было приятно, что Роудс и Амос вообще не были большими болтунами, поэтому они не подталкивали меня, не заставляли делать что-то, чего я не хотела, помимо еды и питья.

Все и так было достаточно тяжело.

У меня так сильно болела грудь.

Но я взглянула на Ама и попыталась изобразить улыбку, говоря себе в тысячный раз за последние пару дней, что не то чтобы я не знала, что она ушла. Что я проходила через это раньше, и я пройду через это снова. Но это было просто больно, и мой терапевт сказал, что нет правильного способа горевать.

Я всё ещё просто не могла в это поверить.

Мой любимый подросток даже не пытался что-то сказать, просто сел рядом со мной. Он просто наклонился, положил руку мне на плечи и обнял так, что казалось, это длилось целую вечность, по-прежнему не говоря ни слова. Просто дал мне свою любовь и поддержку, от чего мне захотелось расплакаться еще больше.

В конце концов, через несколько минут он встал и направился к гаражной квартире, оставив меня тут одну, в моей куртке цвета мандарина, на террасе под луной, которая была тут до моей мамы и будет еще долго время после меня.

И в каком-то смысле мне стало легче. Совсем чуть-чуть, пока я смотрела вверх. Когда я увидела те же самые звезды, которые она тоже когда-то видела. Я вспомнила, как была ребенком и лежала с ней на пледе, пока она указывала на созвездия, которые, как я узнала много лет спустя, были неправильными. И воспоминание об этом заставило меня немного улыбнуться.

Никому из нас не было обещано завтра или даже следующие десять минут, и я была почти уверена, что она знала это лучше, чем кто-либо другой.

Моя голова болит. Моя душа болит. И я загадала желание в миллионный раз в своей жизни, чтобы она была здесь.

Я надеялась, что она гордится мной.

Именно тогда, когда я сидела здесь, запрокинув голову, я услышала аккорды песни, которую хорошо знала.

Затем голос Амоса начал напевать слова, которые я знала еще лучше.

Холодный воздух наполнял мое тело точно так же, как и слова песни. Пока слушала, я не знала, что у меня ещё остались слёзы, которыми я могла намочить ресницы. Я приняла сообщение, которым, как у меня было ощущение, он пытался поделиться со мной, впитав его в самую свою сущность. Воспоминание, которым я сама поделилась со всеми, кто когда-либо скачивал версию Юки.

Дань моей маме, как и каждая песня и большинство моих действий.

Амос умолял, чтобы его не забывали. Чтобы его помнили за то, кем он был, а не за то, чем он стал. И его прекрасный голос пел про того, кого он любил, чтобы он ожил, и однажды они снова встретились.

...❃.•.•.

Спустя почти неделю после новостей, когда я была в своей квартире в гараже, просматривая самые старые дневники моей мамы, хотя к этому моменту я уже выучила их наизусть, кто-то постучал в мою дверь. Прежде чем я успела сказать хоть слово, она открылась, и послышались знакомые тяжелые шаги, а затем появился Роудс. Он смотрел на меня, руки на бедрах. У него был мрачный и чудесный вид, когда он стоял там, устойчивый, как гора, говоря:

— Мы идем на снегоступах, ангел.

Я смотрела на него как на сумасшедшего, потому что всё ещё была в пижаме, и последнее, что я хотела сделать, это выйти из дома, хотя знала, что должна, что это будет хорошо для меня, что моя мама любила…

Горло горело. Я пожала плечами и сказала:

— Не знаю, буду ли я сегодня хорошей компанией. Мне жаль…

Это была правда. В последнее время я была не очень хорошей компанией. Все слова, которые обычно так легко вылетали из моего рта, почти испарились за последние несколько дней, и хотя наше молчание не было неловким, оно было чуждым.

Прошло так много времени с тех пор, как я чувствовала то, что чувствовала в последнее время, и хотя я знала, что переживу это, я также полностью осознавала, что это не было каким-то страшным сном, от которого я случайно проснусь с прекрасныи самочувствием. Это всё ещё ощущалось, как будто плывешь по воде против меняющегося течения.

Не существует такой неприятной ситуации, с которой ты заснёшь, а проснёшься уже с прекрасным самочувствием.

Я не могла найти выхода из этого.

Это было горе, и какая-то часть меня узнавала и помнила, что у него были стадии. Финальной была та, о которой тебе никогда не говорили, когда ты чувствуешь все сразу. Это было самым трудным.

И я не хотела сбрасывать это на Роудса. Я не хотела навязывать это кому-либо. Они все знали меня как веселого и счастливого по большей части человека. Я знала, что снова буду счастлива, как только исчезнет худшая грань этого — потому что так и будет, я знала это, и мне об этом напомнили — но я еще не была на этой грани. Только не с утратой мамы, которая снова чувствуется такой свежей.

Я была истощена внутри, и это, вероятно, был лучший способ описать это.

Но этот человек, который всю последнюю неделю спал рядом со мной каждую ночь, то ли на своем диване, когда мы отключались в тишине, то ли заманивал меня в свою комнату, клоня голову в сторону спальни.

— Всё в порядке. Тебе не нужно говорить, если ты не хочешь.

Моргнув, я с трудом сглотнула, прежде чем фыркнуть, но даже это звучало грустно. Разве не то же самое я сказала ему несколько месяцев назад, когда он был расстроен из-за своего отца?

Роудс, должно быть, точно знал, о чем я думаю, потому что нежно улыбнулся мне.

— Тебе не помешал бы свежий воздух.

Это правда. Даже моя давняя психотерапевт, номер которой я нашла пару дней назад и колебалась около часа, прежде чем позвонить, — она меня вспомнила, что неудивительно, учитывая, что я ходила к ней на протяжении четырёх лет, — сказала, что мне пошло бы на пользу выйти на улицу. Но я все еще колебалась, глядя на блокнот в своих руках. Роудс был выше всех похвал, так как в последнее время находился достаточно много времени рядом со мной, но я не хотела грузить его из-за своей эмоциональной нестабильности.

Роудс склонил голову на другую сторону, внимательно наблюдая за мной.

— Давай, Бадди. Если бы я был на твоем месте, ты бы сказала мне то же самое, — сказал он.

Он был прав.

Этого было достаточно, чтобы заставить меня кивнуть и одеться.

Еще до всего, что случилось, я сказала ему, что хочу когда-нибудь попробовать походить на снегоступах. И часть этого пробилась сквозь моё состояние, напомнив, как мне повезло, что он есть у меня. О том, как мне повезло во многих вещах.

Я должна была продолжать попытки.

Роудс не ушел; он сел на кровать, а я сменила штаны прямо перед ним, слишком ленивая даже для того, чтобы пойти в ванную. Он не сказал ни слова и кивнул мне, спрашивая, готова ли я, и я кивнула ему в ответ, после чего мы ушли. Верный своему слову, он не говорил и не пытался меня заставить.

Роудс поехал в сторону города, свернул налево, заезжая на проселочную дорогу, а затем припарковался на знакомой мне поляне, потому что я проезжала мимо нее раньше, когда отправлялась в походы. Из багажника своего «Бронко» он вытащил два комплекта снегоступов и помог мне их надеть.

Тогда и только тогда он схватил меня за руку и повел нас вперед.

Мы двигались тихо, и в какой-то момент он протянул мне солнцезащитные очки, которые, должно быть, были у него в кармане куртки, потому что в рюкзаке находились только бутылки с водой и брезент. Я даже не заметила, что начала щуриться, когда снег отражал солнечный свет, но солнцезащитные очки помогли. Воздух был таким свежим, что казался чище, чем когда-либо, и я наполняла свои легкие как можно большим количеством воздуха, при каждом удобном случае, позволяя ему успокаивать меня по-своему. Мы двинулись дальше, и, может быть, если бы я чувствовала себя немного лучше, я бы больше оценила, насколько хорошо работают снегоступы или насколько красивым было поле, по которому мы шли… но я старалась изо всех сил. И это было все, что я могла сделать. Я была здесь, и какая-то часть моего мозга знала, что это уже имеет какое-то значение.

Примерно через час мы наконец остановились на вершине холма, и он расстелил брезент поверх снега и жестом указал мне садиться на него. Едва я это сделала, как он занял место рядом со мной и сказал своим хриплым голосом:

— Ты же знаешь, меня не было рядом ни на одном из первых выступлений Амоса.

Я скрестила ноги под собой и посмотрела на Роудса. Он сидел, вытянув перед собой свои длинные ноги, закинув руки на несколько дюймов позади себя, но самое главное, он смотрел на меня. Солнечный свет отражался от его прекрасных седых волос, и я не могла представить себе ни одного мужчину, которого я когда-либо видела, более красивого, чем он.

На самом деле он был лучшим, и от этого у меня болело в горле, но не в плохо смысле.

— Меня не было рядом при его первом слове или в первый раз, когда он начал ходить. В первый день, когда он пошёл в туалет самостоятельно или в первую ночь, когда ему больше не требовалось спать в подгузниках.

Потому что он отсутствовал, живя на побережье. Далеко от Колорадо.

— Ам не помнит, а даже если бы и помнил, не уверен, что его это волновало бы, но раньше меня это очень беспокоило. Это все еще беспокоит меня, когда я думаю об этом. — Морщины на его лбу углубились. — Раньше я посылал им деньги — Билли и Софи. На вещи, которые ему могут понадобиться, хотя они оба сказали, что они у них есть, но он тоже был моим. Я приходил к нему в гости при каждом удобном случае. Каждый отпуск, каждый раз, когда появлялась возможность, даже если это было только на один день. Они сказали мне, что я делаю достаточно, сказали, что мне не нужно об этом беспокоиться, и, может быть, так оно и было, но не для меня. Ему потребовалось почти четыре года, чтобы начать называть меня папой. Софи и Билли поправляли его каждый раз, когда он называл меня Роусом — он не мог выговорить Роудс, — но ему потребовалось много времени, чтобы начать называть меня как-то иначе. Раньше я завидовал, когда слышал, как он называет Билли папой. Я знал, что это глупо. Билли был с ним всё время. Но всё равно это было как-то больно. Я посылал ему подарки, когда видел что-то, что могло бы ему понравиться. Но я всё ещё пропускал дни рождения. Я пропустил его первый день в школе. Я всё пропустил.

Роудс остановился на секунду, прежде чем продолжить:

— Летом, когда ему было девять, он жаловался на то, что они собираются навестить меня вместо того, чтобы «развлечься». Это также задело мои чувства, но в основном заставило меня ощущать вину. Вину за то, что меня не было рядом достаточно. Вину за то, что недостаточно старался. Я хотел видеть его. Я все время думал о нем. Но я не хотел уходить из флота. Я не хотел возвращаться сюда. Мне нравилось иметь что-то надежное в своей жизни, и в течение долгого времени это было моей карьерой. И от этого я чувствовал себя еще более виноватым. Я не хотел отказываться ни от того, ни от другого, даже когда я знал, что важнее, что действительно имеет значение, и это мой сын, это всегда будет он. Я думал, что этого достаточно. Я думал, что знание этого будет достаточно.

Роудс выдохнул, прежде чем взглянуть на меня, часть его рта немного приподнялась в манере, которую я слишком хорошо знала.

— Часть меня надеется, что я все уладил с ним. Что будет достаточно того, что я сейчас здесь, но я не знаю, будет ли это так. Я не знаю, оглянется ли он как-нибудь в прошлое и подумает, что я был его отцом наполовину. Что он не важен для меня. Вот почему я пытаюсь, по крайней мере, знать, что я сделал. Что я сделал всё, что смог придумать, чтобы быть рядом с ним, но откуда мне знать, верно? Может быть, он будет стариком, когда решит это. Возможно, нет.

Роудс продолжил:

— Моя мама даже не пыталась быть хорошей мамой. Я не могу вспомнить ни одного положительного воспоминания о ней. Думаю, мой старший брат может, возможно, и тот, что сразу после него по возрасту, но не более того. Я никогда не буду оглядываться назад и думать о ней с любовью. Я не чувствую, что я что-то упустил с ней, и это дерьмово. Мне жаль ее за то, через что ей пришлось пройти, но я не просил о ее любви ко мне. Но Амос, я просил. Я хотел его любви. Я хотел сделать бóльшее, чем то, что было у меня.

Я потянулась к нему и взяла его ладонь в свою, а когда этого показалось недостаточно, то другой рукой накрыла сверху.

Он сжал ее, его серые глаза блуждали по моему лицу.

— Возможно, в этом и есть смысл быть родителем: ты можешь просто надеяться, что того, что ты сделал — достаточно. Если тебе не все равно. Надеешься, что любовь, которую ты подарил — если действительно постараешься, — останется с твоими детьми, когда они станут старше. Чтобы они могли оглянуться на то, что ты сделал, и быть довольными. Ты надеешься, что они знают счастье. Но нет никакого способа узнать, не так ли?

Этот мужчина… Я не знаю, что бы я делала без него.

Сжав губы, я кивнула, слезы наполнили мои глаза. Я медленно опустила голову к нашим соединённым рукам, пока его кулак не уперся мне в щеку, и сказала ему каркающим голосом:

— Он любит тебя, Роудс. Не так давно он сказал мне, что хочет, чтобы ты был счастлив. С того момента, как я встретила вас двоих, я могла сказать, что ты любишь его больше всего на свете. Я уверена, что именно поэтому Билли и Софи не отвлекали тебя по пустякам и не говорили, что тебе нужно беспокоиться. Если бы ты не делал достаточно… если бы ты не был рядом с ним достаточно… Я уверена, они бы что-нибудь сказали. — Я попыталась вдохнуть, но дыхание было прерывистым. — Хорошие родители не обязательно должны быть идеальными. Точно так же, как ты любишь своего ребенка, даже если он тебя нет.

Удушье, которое схватило меня за горло, было внезапным и резким, еще несколько слез скатились по моим щекам, и я икнула, а потом снова. И что-то — это должно быть, его рука — гладило меня по затылку, его пальцы гладили мои распущенные волосы; я не расчесывала их с тех пор, как приняла душ. Его слова были мягкими, когда он сказал:

— Я знаю. Я знаю, ты скучаешь по ней. Точно так же, как ты можешь сказать, что я люблю Ама, я могу сказать, что ты любила свою маму.

— Я действительно любила. Я действительно люблю, — согласилась я, всхлипывая, чувствуя, как моя грудь трещит от любви и горя. — Наконец-то это кажется… окончательным, и это меня огорчает, но также и злит.

Он гладил меня по волосам, затем по щекам, снова и снова. Мои слезы в конце концов пролились сквозь его пальцы, по тыльной стороне его рук, когда он коснулся моего лица. Затем я начала рассказывать ему все то, чем делилась со своим терапевтом последние несколько дней. Но с ним всё было иначе.

— Я чертовски зла, Роудс. На все. На мир, на Бога, на себя, а иногда даже на нее. Зачем ей вообще нужно было идти в этот гребаный поход? Почему она не могла пойти по намеченному пути? Почему она просто не дождалась, пока я пойду с ней? Ты знаешь? Я ненавижу злиться и ненавижу грустить, но ничего не могу с собой поделать. Я не понимаю. Я чувствую себя такой сбитой с толку, — поспешно сказала я ему, взяв одну из его рук и крепко сжав ее.

— В то же время я так рада, что ее нашли, но я скучаю по ней и снова ощущаю вину. Вину за вещи, которые я прорабатывала, вещи, из-за которых я знаю, что не должна чувствовать себя плохо. Что ничего из того, что произошло, не было моей виной, но… это больно. До сих пор. И это всегда будет больно. Я знаю это. Это должно быть так. Потому что нет такого, что ты любишь кого-то, теряешь его, а затем продолжаешь жить своей обычной жизнью.

После секундной паузы я продолжаю:

— Мне тоже интересно… она знала? Знала ли она, что я любила ее? Знает ли она, как сильно я скучаю по ней? Как сильно я все еще хочу, чтобы она была рядом? Знает ли она, что по большей части со мной все в порядке? Что у меня были люди, которые любили меня и заботились обо мне, или она беспокоилась о том, что должно было случиться? Надеюсь, она знает, что все закончилось хорошо, потому что мне невыносима мысль, что она волновалась.

Мой голос срывался снова и снова, большинство моих слов были бессвязными и, вероятно, неразборчивыми, слезы попадали на руку, которая все еще касалась моих щек.

Роудс поднял мое лицо и встретил меня своими невероятными серыми глазами. Когда я попыталась опустить подбородок, он удержал меня. Все в нем было таким сосредоточенным, таким интенсивным, как будто он не оставлял мне возможности неправильно его истолковать.

— Я может и не знаю всего, но если когда ты была моложе, ты была такой, какой есть сейчас, она должна была знать, что ты к ней чувствуешь. Я уверен, что знание того, что она была любима тобой, должно было осветить её жизнь, — осторожно прошептал он хриплым голосом.

Я с трудом сглотнула на мгновение, прежде чем обмякла, а затем наклонилась и уткнулась лицом ему в плечо. И Роудс… чудесный-чудесный Роудс просунул руки под меня и посадил к себе на колени, без усилий, так легко. Одна рука низко обхватила мою спину, а другая разместилась сбоку моей талии. И я устроилась прямо на нем.

— Это нормально быть грустной. Также нормально быть злой.

Я прижалась носом к его горлу. Его кожа была мягкой.

— Мой бывший так расстраивался из-за меня, когда у меня были плохие дни. Когда мне было особенно грустно. Он сказал бы, что я достаточно настрадалась и что моя мама больше не хочет, чтобы я была такой грустной, и что от этого будет еще хуже. Обычно я в порядке, но иногда нет, и меня выводят из себя случайные вещи. Я хочу жить, я хочу быть счастливой, но я скучаю по ней и хочу, чтобы она вернулась.

Одна из его больших рук обхватила мое бедро, и я могла чувствовать ровное биение его сердца у моего носа.

— Я думал, мы решили, что твой бывший идиот, — пробормотал Роудс. — Я надеюсь, что когда-нибудь, если я уйду, кто-то полюбит меня настолько, что будет скучать по мне до конца своей жизни.

Он убил меня. Он действительно сделал это. Я немного фыркнула ему в горло, еще сильнее вжавшись в теплую кожу.

— Мой пес Панкейк умер несколько лет назад, и я до сих пор задыхаюсь, когда думаю о нем. Я говорю себе, что не могу завести другую собаку, потому что я недостаточно нахожусь дома, но, между нами говоря, это в первую очередь заставляет меня чувствовать, что я предаю его. — Клянусь, он провел губами по моему лбу, прижимая меня еще ближе. — Тебе никогда не нужно скрывать свое горе. Не от меня.

Что-то болезненное и прекрасное пронзило мое сердце. — Тебе тоже. Мне жаль твоего Панкейка. Он был на фотографии, которую я тебе подарила, да? Я уверена, что он был потрясающим. Может быть, если ты когда-нибудь захочешь, ты сможешь показать мне еще несколько его фотографий. Я хотела бы их увидеть.

Голос Роудса стал напряженным. — Он был таким, и я покажу, — пообещал он.

Я вжала свое лицо еще сильнее в его горло, и мне потребовались минуты, прежде чем я смогла подобрать больше слов.

— Моя мама хотела бы, чтобы я была счастлива, я это знаю. Она говорила мне, что я не знала, что она не хочет меня бросать. Она говорила мне не тратить много времени на то, чтобы расстраиваться, а вместо этого жить своей жизнью. Я знаю это. В глубине души я знаю, что все, что случилось, было несчастным случаем, и я ничего не могу сделать, чтобы это изменить. И я действительно довольна тем, где я сейчас. Просто тяжело…

— Эй, — сказал он. — Иногда ты подбираешь орлов, как цыплят, а иногда с криком убегаешь от невинных летучих мышей. Ты мне нравишься в обоих случаях, ангел. Во всех случаях.

Из меня вырвался сдавленный звук смеси боли и смеха, и я готова поклясться, что его руки сжались еще крепче.

Я не могла не обнять его крепко в ответ.

— Я просто… я действительно просто хочу… надеюсь, она знает, как сильно я ее люблю. Как бы я хотела, чтобы она была здесь. Но также, даже если все эти дерьмовые вещи должны были случиться… я рада, что они привели меня сюда. — Мои пальцы сплелись вокруг его предплечья. — Я рада, что ты здесь, Роудс. Я так рада, что ты есть в моей жизни. Спасибо за то, что ты так добр ко мне.

Его рука гладила меня по волосам, и его пульс стучал под моей щекой, и я едва могла слышать, как он сказал:

— В любое время, когда я тебе понадоблюсь, я здесь. Прямо здесь.

Я прижалась к нему и понизила голос: — Не говори Юки, но ты теперь мой самый лучший друг.

Его кадык дернулся, и я не могла даже представить, каким хриплым прозвучал его голос, когда он сказал:

— Ты тоже мой лучший друг, дорогая. — Он опять резко сглотнул, его голос был еще более грубым, но слова были самыми мягкими, самыми искренними, что я когда-либо слышала. — Я действительно скучал по тому, как ты болтаешь, ты знаешь это?

И именно тогда, прижавшись лицом к его горлу, с теплым телом подо мной и вокруг меня, я рассказала ему о некоторых из моих самых любимых воспоминаний о моей маме. О том, как она была прекрасна. О том, какой смешной она могла быть. О том, что она ничего не боялась, по крайней мере, мне так казалось.

Я болтала, болтала и болтала, а он слушал, слушал и слушал.

И я еще немного поплакала, но это было нормально.

Потому что он был прав. Горе было последним способом сказать нашим близким, что они повлияли на нашу жизнь. Что мы сильно скучали по ним. И не было ничего плохого в том, что я буду оплакивать маму до конца своих дней, хотя я носила ее любовь и ее существование в своем сердце. Я должна была жить, но я также могла помнить.

Люди, которых мы теряем, уносят с собой часть нас… но они также оставляют с нами часть себя.

...❃.•.•.

В последующие дни, когда мое горе все еще клубилось вокруг моего сердца, но со знанием и силой, которые я вытащила из глубины своей души, я изо всех сил старалась держать голову высоко. Даже если это было нелегко. Но каждый раз, когда я начинала чувствовать, что это влечение тянет меня туда, где я была раньше, я пыталась напомнить себе, что я дочь своей матери.

Может быть, я была немного проклята, но могло быть и хуже. В некотором смысле я была одной из счастливчиков. И я старалась не дать себе забыть об этом.

Люди, о которых я заботилась и любила, тоже не давали мне забыть об этом, и я была почти уверена, что это помогло мне больше всего.

Когда пришло время, я кремировала останки моей мамы и долго думала, что с ними делать. Я хотела сделать что-то, чтобы действительно почтить ее дух.

И это можно было сделать в двух формах.

Идея превратить ее прах в живое дерево была Амоса. Однажды он подошел ко мне, передвинул через стол распечатку биоразлагаемой урны и направился обратно в свою комнату так же тихо, как и вышел. И это казалось правильным. Моей маме понравилась бы идея с деревом, и когда я рассказала об этом Роудсу, он согласился, что мы легко найдем место, где его посадить. Мы планировали выбрать летом и сделать это.

Вторая идея пришла от Юки уже на следующий день. Она нашла компанию, которая отправит прах члена семьи в космос. И я без сомнения знала, что моей бесстрашной маме это очень понравилось бы. Я подумала, что мои кровные деньги не могли быть потрачены лучше, чем на это. Я могла бы даже пойти посмотреть запуск.

Мое сердце и душа болели, но не могло быть двух более совершенных способов попрощаться с физическим телом моей мамы.

Так что я не ожидала, что однажды, вернувшись домой с работы, увижу кучу машин, припаркованных перед главным домом. По крайней мере семь из них, кроме Роудса, я узнала только Клары и Джонни. Она уехала раньше и подозвала меня к себе, заявив, что ей нужно уладить что-то с отцом. Узнав о маме, я взяла отгул почти на две недели и каждый день она сама управляла магазином, я чувствовала себя такой виноватой за то, что оставила ее с таким грузом.

Но, увидев ее машину и машину Джонни, а затем еще пять машин с разными номерными знаками, я совершенно сбилась с толку.

Роудс был не из тех, кто приглашает к себе кого-нибудь, кроме Джонни, да и то нечасто. Его рабочий грузовик и «Бронко» тоже были тут, на несколько часов раньше, чем должны были. В это утро, собираясь на работу, он сказал мне, что будет торчать неподалеку и будет дома около шести.

Я припарковала свою машину ближе к квартире в гараже, в которой в последнее время почти не проводила время, и схватила свою сумочку, прежде чем в замешательстве подойти к главному дому. Входная дверь была не заперта, и я вошла. Звук нескольких голосов удивил меня еще больше.

Потому что я узнала их. Каждого из них.

И хотя в последнее время я плакала намного меньше, слезы мгновенно навернулись на мои глаза, когда я пересекла фойе и вошла в главную гостиную.

Вот где они все были. На кухне и за столом. В гостиной.

Телевизор был включен, и там было изображение моей мамы лет двадцати, взбирающейся на какую-то скалу, которая заставила бы меня помочиться. Фото сменилось на другое, где были изображены мы вдвоём. Это было слайд-шоу, поняла я до того, как еще больше слез появилось на моих щеках от абсолютного удивления.

Я была поражена.

Потому что в гостиной Роудса, в его доме, были мои тетя и дядя.

Все мои двоюродные братья, их жены и дети. Тут были Юки и ее телохранитель, ее сестра Нори и их мама. Тут были Уолтер и его жена, и Клара, и мистер Нез, и Джеки. А рядом с Джонни был Амос.

Ко мне с того же места двинулся Роудс, и я не знаю, то ли он обнял меня, то ли я бросилась, но случилось это секундой позже. Со мной, разрывающейся в горько-сладком чувстве радости, прямо в его объятиях.

После гораздо большего количества слез и объятий, чем я когда-либо помнила, я получила возможность помянуть жизнь моей мамы с людьми, которых я любила больше всего на свете.

Я действительно была одной из счастливчиков, и я не позволю себе забыть об этом. Даже в плохие дни. Я пообещала себе это.

И все из-за моей мамы.