Якорей не бросать

ДЕЛАЙ, КАК Я!

Пошла большая рыба.

Трал за тралом таскаем саблю и бекаса. Сабля, плоская длинная рыбина, выдернутая из глубины, красиво блестит и переливается серебром. Зубы у нее острые, страшные, загнутые внутрь. Ощерит пасть — холодок по коже! А бекас — малюсенькая, в пол-ладони, рыбка с длинным трубчатым носиком, как у птицы бекаса. Матросы зовут ее долгоносиком, а кое-кто и носачиком. Но это — тихо, чтобы капитан Носач не слышал.

Тралы приходят, полные этого добра. Бекас торчит из ячей — не разберешь: есть ли настоящая рыба, или только этот сор? Бекаса отправляем в мукомолку на рыбью муку, саблю — на шкерочный стол. И хотя все проклинают эту мелкую рыбку бекаса—колючая она, мешает добраться до сабли, но в то же время и хорошо, что она попадается: эта сорная рыбешка — «солома», как называют ее рыбаки, — пойдет на муку, не надо будет тратить хорошую, которая должна попасть на прилавок.

Все на подхвате. На палубе стоят на треногах сколоченные из толстых плах два длинных шкерочных стола. По обе стороны столов — матросы с короткими шкерочными ножами. Матросы в резиновых бахилах, в резиновых фартуках, в резиновых шершавых перчатках и в нарукавниках. Все это надето прямо на голое тело. Душно. Африка рядом. Небо и горизонт затянуты сизой дымкой. Мы как в парилке.

На одном столе есть циркульная пила для отсечки рыбьих голов, а возле другого стола вместо пилы стоит Володя Днепровский с топором. Одним взмахом отрубает он рыбине голову.

— Натренируюсь вот и прямо с рейса пойду в лесорубы. — Володя показывает крепкие зубы из-под пшеничных усов.

Палуба завалена рыбой. «Песчаный карьер», — говорят матросы. Из сыпучей горы бекаса надо выбирать саблю и кидать ее на стол. Подавать рыбу на стол — самая тяжелая работа. Кто может подсчитать, сколько раз надо нагнуться, взять рыбину, выпрямиться и кинуть ее на стол!

Подают рыбу Мартов и штурман Гена. Здоровенные мужики! Только пот блестит на обнаженных спинах да лицо штурмана Гены все больше и больше наливается бурой кровью.

Сабля мокро шлепается на стол. Володя хватает ее одной рукой и взмахом топора отрубает голову, движением левой руки толкает обезглавленную рыбину вдоль стола. И тут уж кто вперед схватит ее. Вырываем друг у друга. Хватаешь рыбину, одним движением ножа вспарываешь ей живот, вторым — вытаскиваешь внутренности, третьим — отбрасываешь ошкеренную рыбу в корзину. Раз, два, три! Раз, два, три! Работа как на конвейере.

Порою попадает такая длинная сабля, что приходится ее рассекать на две, а то и на три части. Чаще всего это делает топором Володя. Работает он с азартом, весело, чувствуется, что ему это в удовольствие: поразмяться всласть, помахать топориком, разогнать молодую кровь.

Корзины не успевают оттаскивать, и ошкеренная сабля лежит на палубе.

— Эй, мариманы, почему хвосты не рубите? — кричит Мишель де Бре.

Он заметил, что кто-то в спешке не отсек хвост.

— Рыба должна быть с хвостом, иначе что это за рыба! — отшучивается старший тралмастер.

Он стоит за столом против меня и работает сноровисто, ловко, красиво. Сразу видать — рыбак бывалый. И вдруг замечаю, что он делает ножом на одно движение меньше, чем я, — одним взмахом руки ошкеривает рыбину. Я же на эту операцию трачу два движения. А он: взмах — и рыба ошкерена! Взмах — и готово! Взмах — и давай другую!

А ну-ка и я так. Взмах — и осечка! Взмах — и ничего не получается. Что за черт! Как это он делает?

Приглядываюсь. Он держит нож совсем не так, как я, держит чуть наискосок. Поэтому передней острой гранью ножа он вспарывает рыбу, а другой, задней гранью, тут же тащит внутренности. Вон как, оказывается. Давай-ка попробуем. Взмах — и не получается! Взмах — и уже лучше! Взмах —еще лучше! Во-от, мы тоже не лыком шиты.

Замечаю, что Соловьев начинает работать медленнее, аккуратнее. Встречаемся глазами. Ага! Он замедлил темп работы, чтобы показать мне, как надо держать нож, как надо вспарывать брюшко рыбе. Я киваю ему, мол, понял. Соловьев улыбается. Улыбка у него хорошая, чуть застенчивая. А глаза грустные, даже когда улыбается.

Только размахался я, только вошел в азарт и — стоп! Что такое? Заело с подачей. Штурман Гена и Мартов упрели: не успевают обеспечивать нас.

— Рыбы!—стучат матросы ножами по столу.

— Рыбы! — ору и я. А как же! Все кричат. Я тоже не рыжий.

— Сами становитесь на подачу! — огрызается штурман Гена. — Сачки! Встали с ножичками прохлаждаться.

«Ничего себе — прохлаждаться! — думаю я. — Вся спина в мыле. Два часа без передышки шкерим».

— Надо сменить, — говорит Соловьев. — Им больше всех достается.

Он втыкает нож в доску стола и идет на подачу.

На палубе появляется капитан, окидывает все вокруг зорким наметанным взглядом и тоже становится на подачу. Появление капитана заставляет всех подтянуться, собраться, и опять застучал Володин топор, зашлепали рыбины на стол, заходили ножи. Пошла работа!

— Головы отсекать надо! — кричит Мишель де Бре, увидев саблю с полуотрубленной головой, — удар Володи был неточен.

— Механикам ее отсечь! — скалит зубы «головоруб» Володя. — Вторую пилу не могут сделать.

— Им бы еще кое-что отрезать! — хохочут матросы. У механиков что-то заело, и вторую циркульную пилу они не успели подготовить к большой рыбе.

— Рекламацию захотели! — опять кричит Мишель де Бре.

Качество шкерки должно быть хорошее, а то можно получить рекламацию по качеству, и тогда все наши труды пойдут насмарку.

— Старшего механика ко мне! — приказывает капитан, не переставая подавать рыбу на шкерочный стол. Кто-то побежал за ним.

Вскоре «дед» показался на палубе.

— Видишь! — Носач тычет пальцем в гору рыбы.

— Вижу, — отвечает «дед», отлично понимая, зачем его вызвали на палубу.

— Когда вторая пила будет?

— Часа через два.

— Через час! —жестко приказывает капитан. — И ни минутой позже!

Стармех быстро Покидает палубу.

А на другом столе визжит циркульная пила, и работа у той группы матросов идет быстрее. Но смотреть некогда, за нашим столом тоже не зевай.

Раз, два! — и рыбина летит в корзину. Раз, два! — и еще одна. Раз, два! — и корзина полная.

А на подаче соревнуются Носач и Соловьев. Кто быстрей, кто ловчей. Работают красиво, споро, со знанием дела. Мы уже не кричим: «Давай рыбу!» Мы едва успеваем ее ошкеривать, а Носач и Соловьев все подают и подают новые порции. Наклон — бросок, наклон — бросок! Как автоматы. Ни один другому уступить не хочет. Высокий, еще стройный для своих лет, поджарый капитан, а рядом маленький, гибкий старший тралмастер.

Мы все с интересом наблюдаем за этим поединком. Кто — кого!

У Носача потек пот по шее, но скорости он не сбавляет. У Соловьева тоже потемнели и прилипли к голове жидкие соломенные волосы, заблестела спина, но движения его по-прежнему ловки и точны. Интересно, кто из них сдастся первым?

— Капитан загонит тралмастера, — тихо говорит Володя Днепровский. — Со свежими рилами пришел.

— Это еще бабушка надвое сказала, — не соглашается Мишель де Бре.

— Поглядим, сказал слепой, — вмешивается Мартов.

Все сами работают как черти и в то же время не спускают глаз с капитана и тралмастера. Те это чувствуют и увеличивают темп. Рыба так и мелькает в воздухе. Мы уже едва успеваем справляться с ней. Не знаю уж кто кого из них осилит, а вот меня они уложат на лопатки — это уж точно.

Носач и Соловьев уцепились за одну рыбину, выдернули ее из «песчаного карьера» и оба враз отпустили. Серебряная сабля шлепнулась на палубу. Они засмеялись, глядя друг на друга, засмеялись и матросы, у всех стало хорошо на душе, засветились лица.

— Ну ты упрямый, —похвалил Носач и с трудом разогнулся. «Нет, не молодая у тебя спинка, не молодая!» — подумал я.

— Да и вы тоже, — скупо улыбнулся Соловьев, смахивая пот со лба.

— Нашла коса на камень! — до ушей растягивает рот Мартов.

— Не отвлекайся! —приказывает ему Носач и кидает рыбину на стол.

Снова работа. Снова бешеный темп. Время проносится мгновенно. Не успели опомниться, команда:

— Освободить палубу! Подъем трала!

«Песчаный карьер» уже выработан.

— Эй, убирайте столы! — кричит Зайкин. Шкерочные столы тяжелые, из сырых толстых плах, и никто не хочет с ними возиться.

— Грыжу с этими столами наживешь, — ворчит Володя Днепровский. — Кто состряпал их такими? Боцман? Пусть он и таскает. Их же чемпион мира не подымет.

— Давай, давай, интеллигенция! —орет на весь океан Зайкин. Глотка у него луженая, прямо боцманская, а самого боцмана почему-то на палубе не видно.

Трал вот-вот всплывет, и бригадиру добытчиков Зайкину нужна свободная палуба, а «интеллигенция» — это, видимо, в мой огород. И я иду за Володей Днепровским к столу. Остальные лежат, наблюдают: справимся, нет мы вдвоем с этим чертовым столом. Володя — медведь, но я ему плохой помощник. Неужели никто не придет на помощь? Так вот будут полеживать и посматривать на нас?

И тут на палубе вдруг появляется наш повар — еще молодой мужчина, прославившийся тем, что на вопрос Носача, чем отличается котлета от бифштекса, бодро ответил: «Бифштекс больше». Был такой случай, когда капитан устроил ему разнос за плохой обед.

Повару достались (а может, боцман это специально сделал?) длинные, ниже колен, нелепые шорты. Он в них утонул. В них еще трое могли уместиться. Вот в них-то он и появился на палубе.

— Где отоварился? — насмешливо спросил Мишель де Бре.

— Эй, у кого отобрал? — поддержал Мишеля Мартов.

— С пулеметом отбил, — не растерялся с ответом повар.

— Раз такой храбрый, иди помоги стол убрать, — говорит ему Днепровский.

Втроем оттаскиваем тяжеленный шкерочный стол в сторону и залезаем на тралы, сваленные горами по бортам. Наше дело сделано. Теперь будем смотреть, как будут выбирать трал. Он уже всплыл за кормой и огромной толстой кишкой шевелится в воде.

Володя морщится, разминает пальцы правой руки. Пальцы его занемели на топорище. Помахай-ка топориком два часа подряд.

— Еле разжал, — смеется Володя, а под глазами его синё, и лицо осунулось.

Я тоже чувствую, как ломит правую руку. «Рука бойцов колоть устала».

Лежим на тралах, обсыхаем. Небо сегодня в белесой раскаленной дымке, и африканское солнышко жарит зверски. Хоть бы ветерок налетел! Океан кругом, черт побери, а пекло, как возле мартеновской печи!

Да, пошла «большая рыба», как говорят рыбаки, когда тралы поднимаются, забитые «под завязку», когда промысловый район богат рыбой. «Рыбалка только началась», — сказал Носач, когда мы пришли в этот квадрат. Носач выпросил, выклянчил, выбил у начальника промысла двое поисковых суток — надоело ему процеживать океан «авоськой» впустую, вырвал себе свободный поиск.

Бежали мы сюда четыре дня. Сдается, что Носач ничего не искал, а точно знал, что надо бежать в этот «огород» — тут должна быть сабля. Промысловое чутье не обмануло его. И вот прибежали в этот квадрат.

Место, надо сказать, довольно бойкое. То и дело проходят корабли. Вон идет белый лайнер. Пассажир. Идет курсом на сказочные Канарские острова, которые мне очень хочется посмотреть.

Кто-то приятно путешествует, совершает круиз, пьет пиво, танцует, прохлаждается на верхней палубе, флиртует с женщинами. Сейчас бы нам посидеть в прохладном баре, послушать приглушенную музыку. Может, завернем в конце рейса на Канарские острова, ходят такие слухи. Но до конца рейса еще далеко, он где-то там, в тумане. Мы зачеркнули на своих календарях всего два месяца, впереди еще четыре.

— А правда, нет, — спрашивает меня Мартов, — писатель Хемингуэй ездил в Африку львов бить?

— Правда.

— Говорят, у него свой самолет был?

Насчет самолета я не знаю и пожимаю плечами.

— Это ж какие деньги надо иметь, чтоб самолет купить! — восклицает Мартов. — Это ж десять лет из морей не вылезать.

— Купить собираешься? — насмешливо прищуривается Мишель де Бре.

— Рассуждаю.

— Яхту он имел, — говорю я.

— Немецкие подводные лодки искать выходил на ней, — дополняет меня Мишель де Бре. — Вилла у него под Гаваной. Был кто на ней?

Мишель де Бре окидывает всех взглядом.

— Не привелось, — отвечает Мартов. — Слыхать слыхал, когда в Гаване в подменке был.

— Шикарная вилла, между прочим, — говорит Мишель де Бре. — Был я на ней.

— Вилла, яхта, самолет. —Мартов задумчиво глядит на океан. — Это ж двадцать лет из морей не вылезать! И чтоб план все время брать.

— У него гонорар за один год больше, чем у тебя за двадцать, — усмехается Мишель де Бре.

— Неужто правда! — Добродушный и наивный великан Мартов потрясенно смотрит на меня.

— Не знаю — не считал, — отвечаю я.

— А у наших тоже? — Мартов с интересом смотрит на меня. — Вот у вас?

— Машину-то не могу купить, — смеюсь я. — Не то что самолет.

— Ну машину — это ерунда, — успокаивает меня Мартов. — Машину — вон год в подменке в Гаване, и — покупай. Или при хорошем капитане — два рейса, ну три. И «Жигули» в кармане. Если баба не растратит. А у наших писателей есть самолеты?

— Не слыхал что-то, — говорю я.

— А я вот яхту мечтаю купить, — признается Мартов. — В отпуске по Балтике походить. В Ригу, в Ленинград. А потом бы вокруг Европы махнуть. Летом — милое дело. Вот как купить, не знаю. У вас в министерстве знакомых нет?

В министерстве у меня знакомых нет, и, когда я признаюсь в этом, Мартов разочарован.

— Берегись! — весело кричит Зайкин.

Ваера загудели — трал вылезает на палубу.

Я бегу в рубку, посмотреть показания на фишяупе. Есть показания! Есть! Наконец-то пошла большая рыба. В хороший квадрат привел нас капитан, недаром говорят о нем, что знает он океан, как свой огород.

— Але, кто это идет по правому борту? — вдруг заговорило радио в рубке.

— «Катунь» идет, — отвечает старпом, сейчас его вахта.

— Вы откуда?

— Из Калининграда.

— А что вы тут делаете?

— В карты играем, — усмехается старпом.

— А когда вы тут появились?

— Советы капитанов надо слушать. А то вы как в темном лесу.

— «Катунь», «Катунь», — вмешивается какой-то новый собеседник. — Дайте рыбки. Теплоход «Белосток» говорит.

— Подходите.

— А вы где? Ваши координаты?

— Да мы тут — за косогором, возле осинника, — опять усмехается старпом.

— Нет, я всерьез, — обижается невидимый собеседник.

— Сейчас скажем.

— А то, понимаете, четыре месяца в рейсе и свежей рыбки не пробовали, — сообщает «Белосток». — Домой идем. Может, письма захватить?

— Кто был в Лае-Пальмасе? — раздается чей-то голос. — Какие там цены на скоропортящиеся продукты?

— «Буря» была, — отвечает «Буря».

— Скажите цены, заказывать будем.

— Картофель десять песет килограмм, морковь — десять, чеснок — пятнадцать...

— Але, але! — врывается кто-то. — Кто выловил пятнадцать тонн? Скажите ваши линии.

— О-о, проснулся! — смеются в ответ...

Я, не дослушав разговор, бегу на палубу.

Ну, заловили опять! «Под завязку» трал набит.

— Тонн сорок, — предсказывает Мартов.

Справа и слева ловят иностранцы, бороздят океан встречными галсами.

На соседнем траулере под непонятным флагом — не то грек, не то норвежец — лебедки не могут вытащить трал. Гудят, дрожат ваера, а трал ни с места. Половина его лежит на палубе, а другой конец висит за кормой. И вдруг мы видим, как матрос сбегает по огромному раздутому и скользкому тралу вниз, за борт, и режет дель. Рыба бьет в прорезь мощным фонтаном, разрывая надрез все больше и больше. Матрос едва успел отскочить. Мы замираем. Смертельный трюк, как в цирке, только без страховочной сетки. А матрос бежит уже обратно на палубу под восторженные крики.

Немалую смелость надо иметь, чтобы вот так, без страховочного каната, сбежать по набитому рыбой, скользкому тралу за корму и сильным ударом вспороть капроновую дель, из которой сделан трал. Это все равно что на фронте первым подняться из окопа в атаку.

Фонтан рыбы под страшным напором все хлещет из трала, летит вверх разорванная в куски сабля, сверкает на солнце, и, как трассирующие пули, выстреливает розовый бекас. За кормой тянется, медленно раздаваясь вширь, серебристая лента издавленной, истерханной в лохмотья рыбы. И лента эта становится все больше и больше. Над ней оглашенно орут и дерутся чайки. А рыба все хлещет и хлещет в дыру.

За кормой траулера по зеленому шелку океана тянется серебристый рыбий след. Огромное количество бросовой рыбы для чаек.

Серебристая река за кормой становится все шире и шире, тянется все дальше и дальше, к горизонту. И от этого становится не по себе. Что они делают? Что они делают?

Свой трал мы наконец вытащили. Он дышит огромной массой сдавленной в нем рыбы. Из ячеек торчат раскрытые рты сабли, расщепленные клювики бекаса. Эти рты, будто диковинные экзотические подводные цветы, усеяли весь трал. На первый взгляд даже и красиво. И только потом я вдруг соображаю, что это рты раздавленной рыбы.

И снова забиты чаны, и опять на палубе гора рыбы. Зайкин с добытчиками чинит прореху в трале, вдруг он вскрикивает и приседает. Я не сразу соображаю, что он наступил на шип морского сома, попавшего в трал вместе с бекасом и саблей. Костяной шип, как острый гвоздь, пропорол насквозь резиновый сапог и вошел в ногу. Побледневший Зайкин стонет, дергает ногу и никак не может освободиться от сома, который мертвым грузом, будто гиря, волочится за сапогом. Матросы кидаются на помощь, сдергивают сапог вместе с рыбиной. Из проколотой ноги сочится кровь.

— В госпиталь! — приказывает капитан.

Зайкин не может идти. Матросы уносят его на руках.

Мишель де Бре подскакивает к сому и острым шкерочным ножом ловко и быстро вырезает шипы и выбрасывает их за борт.

— Все! Теперь он кастрирован, теперь он ничего не сделает, — подмигивает он нам.

Чиф заливается лаем, то подскочит к сому, то отскочит, видимо, понимает, что тот что-то натворил и надо с ним расправиться, но робеет, и потому в его лае слышны истеричные нотки.

— Ладно, ладно, — успокаивает его Мишель де Бре. — Не трать нервы.

А матросы вспоминают разные случаи из рыбацкой, полной опасностей жизни, но вспоминают в основном смешное:

— У нас вот раз попала в трал луна-рыба, так судовой пес со страху запоносил.

— А у нас морского льва заловили, он за всеми по палубе гонялся и орал. Матом, наверное, крыл. Один парень из-за него голову расшиб. Еле за борт столкнули.

— Кого? Парня?

— Да нет, льва этого.

Матросы — кто сочувственно вздыхает, кто смеется.

— Это что! А мы вот акулу заловили. Лежит она себе на палубе, думаем — уснула. А тут моторист вышел и говорит: «Сфотографируйте меня рядом с ней». Встал, ногу ей в пасть засунул, стоит, как Наполеон. Его чикнули. И только он отвернулся от акулы, а она вдруг оживела да как даст ему хвостом под зад — он полетел, как ангел. Его в этот момент еще раз чикнули. Первая фотография не получилась, а вторая очень хорошо вышла. Долго у нас в столовой висела как наглядный пример по технике безопасности. А моториста потом трясло с неделю. Как вспомнит, что ногу держал в акульей пасти, так заколотит его. Могла бы оттяпать запросто, если бы раньше очухалась.

— Эй, кончай травлю! — кричит рыбмастер. — Начинаем работать!

И расставляет матросов на шкерку.

Опять стоим за столами. Теперь и на нашем есть циркульная электрическая пила — поставили механики. Визжит пила, брызгает кровью, отсекая рыбьи головы. На пиле штурман Гена. Хватает сразу по две сабли и сует под диск. Рационализатор! А лебедчик Володя стоит против меня и орудует шкерочным ножом не хуже старшего тралмастера. Веселый, неунывающий, всегда с улыбкой под пшеничными усами, он на любом месте работает с удовольствием, и чувствуется, что ему нравится быть рыбаком, находиться среди сильных веселых матросов, нравится размять косточки, поработать до стона в мышцах, а потом попариться в баньке, разомлеть, напиться чаю и уснуть здоровым крепким молодым сном.

После службы, еще совсем юным прикатил он в Калининград с пятью рублями в кармане. Никогда в жизни не видел моря, да и где его увидишь на Черниговщине! Но с детства мечтал стать моряком. Когда призвали на службу, просился на флот, но попал в ракетчики. После демобилизации решил добиться своей мечты. Сначала работал в порту грузчиком — сила есть! И все никак не мог попасть в море. Потом добился своего и на торговых судах обошел весь мир. Где только не побывал: и в Индии, и в Южной Америке, и в Австралии — по всем океанам прошлепал, посмотрел белый свет. Четыре года плавал. Потом женился, осел на берегу. Но долго не выдержал, сбежал в море с рыбаками. Опять два года плавал. Жена настояла на своем, вернулся на берег. С год поработал на рыбокомбинате и опять махнул в море. И жена махнула рукой: плавай!

«Навигаре нецессе эст!» («Плавать по морю необходимо!») — любимая поговорка Володи. «Без моря что за жизнь — прозябание!»

Теперь он доволен: и жена не ругает, и мечта сбылась. Потому, видимо, и настроение у него всегда хорошее, всегда улыбается. Шкерочный нож так и играет в его руке.

— Давай, давай! — весело кричит он штурману Гене. — Шевелись!

И стучит рукояткой ножа по скользкому от молоки столу.

— Вас вон сколько, а я один! — хрипит в ответ красный от натуги штурман Гена, молниеносно отсекая рыбе головы.

Его не надо подгонять, работает он виртуозно и сам кого хочешь подгонит. В работе он не ищет легких мест. Но почему-то, когда смотрю на работу Володи Днепровского и штурмана Гены, думается мне, что к разным целям они стремятся. Одному — работа удовольствие, человеческая необходимость, а другому... Другой за этой работой видит кассу на берегу. Работают же оба — позавидуешь: ловко, сильно, азартно. Только азарт разный.

За шкерочным столом и Римма Васильевна. Она уже успела перевязать ногу Зайкину и вновь вернулась на палубу. Рядом с ней Шевчук. Лицо в поту, смеется. Поглядывает на меня, подмаргивает — ну как, мол, здорово! Вот она — настоящая работа рыбака! Руки его так и мелькают. Не отстает от него и Римма Васильевна. Я сейчас их всех люблю, они мне очень по душе такие вот — потные, тяжело дышащие, измазанные кровью, чешуей, молокой и внутренностями. Лиц почти не видно — покрыты коростой спекшейся на африканском солнце бурой грязи. А штурман Гена все продолжает брызгать из-под пилы рыбьей кровью и чешуей.

Чувствую, что начинаю сдавать. Уже не так легко ходит рука с ножом, уже отекли ноги от напряженного и недвижного стояния на месте.

Все сильнее и сильнее жжет солнце. Ни ветерка, ни дождичка с океана. И сам океан как расплавленное олово. Даже от воды духота. Африка рядом.

Скорей бы уж кончалась эта подвахта! Не выдюжу. «Ладно, не ной! — прицыкиваю на себя. — Другим не легче». Вон еле тащит корзину рефмеханик Эдик, смуглый, маленький, подвижный и безотказный. На подвахте всегда на самом трудном месте — на подаче. А силенок у него — не очень.

Кидаю ошкеренную рыбину в корзину, а попадаю в него.

— Кто это меня? — недоуменно спрашивает Эдик, уже готовый улыбнуться в ответ на шутку.

— Извини. Я.

Эдик улыбается, мол, бывает.

Кидаю вторую и — что за черт!—опять в него.

— А сейчас кто? — поднимает голову Эдик, уже без улыбки.

— Извини. Опять я.

Кидаю третью и снова вместо корзины попадаю в Эдика. Ну что за напасть!

Эдик смотрит на меня укоризненно и подозрительно.

— Не буду больше, — заверяю я и четвертой рыбиной хлещу ему прямо по лицу. Будто кто нарочно направляет мою руку. (Позднее понял, что это от усталости, руки уже не слушались.)

«Ну, — думаю, — сейчас взорвется!» Но Эдик обиженно качает головой и молча идет к шлангу умываться. Только нагибается, как кто-то врубает полный напор, и тугая струя бьет Эдику в лицо, чуть с ног не сшибает. «Сейчас озвереет», — жду я. Нет, наоборот, смеется. Возвращается к столу весь мокрый, зато чистый.

— В сапоги налил, —смеется Эдик, показывая ослепительно белые зубы. Он уже загорел, черный как африканец, и зубы резко выделяются на смуглом лице.

Вода по резиновому фартуку скатилась в сапоги, налилось порядком, слышно, как хлюпает она у него в бахилах. Но выливать он не стал: некогда — идет шкерка. Мокрое шлепанье рыбы, стук ножей, визг циркульных пил, тяжелое дыхание матросов... Темп, темп, темп!

Сизая дымка, что была с утра над океаном, рассосалась, и над головой плавится белое тропическое солнце. Жжет зверски. Пот заливает лицо, выедает глаза, но утираться некогда — за кормой уже всплыл и подтащен к слипу новый трал, набитый втугую рыбой. Надо быстрее освобождать палубу для новых тонн.

Шутки и смех стихли. Все работают на пределе. С остервенением. Рвутся, как спортсмены к финишной ленточке. Скорей, скорей!

А силы уходят. Еще немного, еще чуть-чуть, и я — пас. Скорей бы уж кончалась подвахта.

— Музыку! — хрипло кричит капитан, увидев в окне рубки Тин Тиныча. Тот кивает в ответ и спешит в радиорубку.

И через минуту над океаном наяривает русская плясовая. Матросы оживляются, веселее стучат ножи, утихнувший было азарт работы снова разгорается. Слышится смех.

— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод. — Дярёвня близко.

— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.

Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:

— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.

— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом. — Полосни из шланга!

Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:

— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!

Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.

— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!

Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.

И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.

Ну наконец-то все!

Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:

— Пошел! Пошел!

И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.

— Шабаш! — весело кричит штурман Гена.

Окатываем палубу из шланга. Для следующей подвахты место подготовлено. Те, кто нас сменяет, уже выходят на палубу. Они еще чисты, не мокры и со свежими силами.

Сейчас для них поднимут трал.

И начнется шкерка!

Но нас это уже не касается. Мы — все! Мы — отработали.

Медленно спускаемся в рыбцех. Там мы снимем свои мокрые, облепленные рыбьей чешуей и кровью рыбацкие доспехи, повесим их сушить, а сами пойдем в душ.

— Глядите! — кричит кто-то. — Дельфины!

Перед тем как нырнуть в дверь рыбцеха, вижу стаю дельфинов. На огромной скорости они обгоняют «Катунь». То выскакивают, сверкая светлым брюхом, на поверхность, то стремительно ныряют, разрезая острым темным спинным плавником волны. Они, как истребители в небе, в четком строю показывают фигуры высшего пилотажа над водой. Стремительные, изящные существа будто знают, что ими любуются, и они все повторяют и повторяют свои номера.

— Живут же! — с восторженной завистью произносит Мартов и победоносно оглядывает всех нас, будто это он придумал дельфинов.

— Красивее их ничего не видал, — говорит капитан, и обгорелое под африканским солнцем лицо его освещается мягкой улыбкой, глаза голубеют. Он любовно смотрит на прекрасных и грациозных дельфинов, а я смотрю на него. Красив сейчас капитан. И меньше всего он похож на морского грозного волка, просто стареющий, добрый и уставший от моря человек.

Добираюсь до штурманской душевой. На траулере две душевые: одна для матросов, другая для комсостава. Сбрасываю с себя пропотевшее белье, отмываю грязь, потом стою под прохладным душем, чувствую, как возвращаются силы, блаженствую. Стою под освежающим душем, а перед глазами широкая и длинная река погубленной рыбы за кормой. «Что делают? Что делают!..»

До сознания не сразу доходит стук, кто-то ломится в дверь. Открываю.

— Ты что, уснул тут? — спрашивает Носач недовольно. — Стучу, стучу.

У капитана в каюте есть своя ванна, но он не любит в ней мыться, ходит в штурманский душ.

— Нет, не уснул. Задумался.

— Рано еще задумываться. Еще только два месяца в рейсе. Вот к концу, когда шесть месяцев будет, тогда задумаешься, — усмехается капитан. — Тогда, дорогой, сильно задумаешься.

Носач быстро сбрасывает мокрые грязные штаны, все в чешуе, в рыбьих внутренностях, в крови, стягивает потную майку. Последние дни, как пошла большая рыба, Носач все время такой. Мишель де Бре говорит: «У меня одна машина на него работает». В прачечной траулера две огромные стиральные машины, на домашние они совсем не похожи. В них прачка Мишель де Бре стирает наше рабочее и постельное белье.

Капитан сбросил с себя все и стоит передо мной во всей своей красе. Странно как —лицо в крупных глубоких морщинах, вьющийся густой еще чуб сильно побит сединой, глаза с усталым прищуром много повидавшего и познавшего человека, а тело все еще молодое, сильное, стройное, без старческой дряблости кожи, без жировых складок, без лишнего мяса. Красивый мужик капитан.

Носач регулирует напор душа, делает его сильнее и становится под воду, блаженно фыркает, с него стекают грязные ручьи.

— Так о чем задумался, если не секрет? — добродушно спрашивает он, душ привел его в хорошее расположение духа.

— Да вот подумал: столько рыбы угробили. Целая река протянулась. И все— давленая, погубленная. Что же они делают?

— Что! Что! — вдруг кричит Носач. — Рыбу ловят! Вот что!

— Ты не ори на меня! — взрываюсь и я. — Мы тут оба без штанов, мы тут сейчас равные!

— Без штанов, да не равные! — хоть и сбавляет тон Носач, но смотрит на меня яростно, смаргивает с ресниц набегающую воду. — Ты вот чистенький стоишь, а я вот грязный.

И правда, я уже вымылся, а он еще смывает пот, грязь.

— Тебе что! — опять повышает голос Носач. — Ты поплавал, посмотрел — и ручкой нам помашешь. Да еще накатаешь потом про нас, какие мы тут несознательные. А я должен дать заработок всем, и тебе в том числе. И план, план выполнить обязан! План — это все! Ясно, дорогой? Сейчас для меня нет ничего выше плана! Во-от!

— При чем тут ты, «Катунь»? Это они в океане безобразничают. Раздавили, искромсали и пустили погибать!

— Рыбу он пожалел! — опять взвивается Носач. —А людей не жалеешь! Люди вкалывают до седьмого пота! Задарма, что ль! Они в рейс идут заработать, а не книжечки писать! Стоит тут, чистенький, поучает, прокурор какой нашелся! В сторонке стоять и критику наводить — легче всего!

Носач уже орет на меня, а голосом его бог не обидел. Я тоже ору. Мы потеряли контроль над собой.

В дверь кто-то сильно стучит, ломится прямо. Я открываю. Всовывается голова Шевчука. Очки его сразу запотевают, он снимает их и беззащитно хлопает глазами;

— Вы чего тут орете? — тревожно спрашивает он. — А? Чего тут у вас ?

— Ничего, — уже остывая, отвечает Носач. — Моемся. Чего ты всполошился?

— Да как чего! Прибежал-прибежал третий штурман, говорит: капитан и писатель закрылись в душевой и орут друг на друга, кабы не подрались. — Шевчук протирает очки, надевает их и уже зряче, внимательно глядит на нас. — Вы чего тут орете на весь траулер?

— Да ничего, — отвечает Носач и пускает на себя холодный душ, охладиться. — Тут вот наш писатель розовые слюни пустил. Рыбу ему, видишь ли, жалко. Давленая, она погибла, критику наводит. А есть он ее любит, между прочим.

— А-а, — почему-то с облегчением вздыхает Шевчук. —А я уж думал...

— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан. — Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были на равных.

— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду. — Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..

И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да железо под ногами.

— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.

— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.

— Чепе у нас, — неохотно отвечает Шевчук.

— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.

— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и вот, пожалуйста.

— Да не тяни ты! — сердится Носач.

— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.

— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого помощника.

— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.

— Да ладно тебе, заладил, — морщится Носач. — Ты мне про чепе доложи.

— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал его за борт столкнуть.

— Ну?

— Ну и все, — отвечает Шевчук. — Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.

Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.

— Ты погоди с собранием-то, — недовольно говорит он. — Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.

— Скрыть хочешь, — грустно усмехается Шевчук. — Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?

— Все равно давай их ко мне!

Носач быстро вытирается и уходит из душевой.

— Что теперь будет? —спрашиваю я.

— Не знаю, что он задумал, — вздыхает Шевчук. — Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.

Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?

— Ты что с ними сделал? — спрашиваю я, входя в капитанскую каюту.

Носач зло обернулся, но, увидев меня, криво усмехается:

— Кулак каждому показал. Поднес и сказал: «Сам буду бить! Видишь кулак?»

Он и мне показывает свой кулак. Кулак у Носача — быка свалить можно.

— Ну а серьезно?

— Серьезно! — вздыхает Носач. — Собрание будем собирать. Выговор влепим. В личное дело запишем. Премию отберем. Как еще!