Якорей не бросать

СОБРАНИЕ

— Так почему драка? — спрашивает Шевчук.

— Из-за Кабысдоха, — усмехается Голявкин и обводит всех веселыми глазами — ищет поддержку у матросов, сидящих в столовой. — Развели тут... животных.

— Собака помешала тебе? — спрашивает Дворцова первый помощник, не обращая внимания на слова Голяв-кина.

— Держать собак и кошек на судне запрещено санитарным надзором, — наставительно отвечает Дворцов. Чувствуется, что он подготовился к собранию.

— Правила знает! — усмехается сидящий за столом президиума Носач. — Что выгодно, он помнит.

— Не помнит только, что бить животных негуманно, — говорит Шевчук.

— А держать команду без берега — гуманно? — задает вопрос Голявкин.

— О заходе в порт разговор будет потом, — прерывает Голявкина Шевчук. — Сейчас мы разбираем — почему драка.

— В том, что ударил, виноват, конечно, — говорит Ивонтьев. — Такую мразь надо было просто за борт выбросить.

— Думаешь, что говоришь? — сердито хмурит брови Шевчук.

— Думаю, — отвечает Ивонтьев. — Я понимаю, что говорю не то, и, конечно, не стал бы бросать его за борт — все равно он не утонет. Дерьмо не тонет.

Матросы дружно хохочут. Они явно на стороне Ивонтьева.

— Он оскорбляет меня, прошу записать в протокол! — вскакивает Дворцов. — Да еще при начальстве. И начальство потакает ему. — Он уже наступает. — За это начальство должно понести ответ.

Носач багровеет, но сдерживает себя. Шевчук призывает собрание к порядку. А Голявкин, пытаясь заступиться за дружка, бьет на жалость:

— Он в детдоме воспитывался, сами знаете. Надо это учесть.

— Из детдома не он один, — подает голос Фомич. —Я тоже из детдомовцев. Еще тридцатых годов.

Для меня это — неожиданность.

Кончилось все это тем, что и Дворцову, и Ивонтьеву вкатили по выговору. Кто-то предложил лишить их премии. После окончания рейса, если план будет перевыполнен, нам дадут премию. Правда, это еще на воде вилами писано. Будет план, нет, никто не знает.

— Еще раз подерутся—лишим, — обещает Носач. —-Пойдем навстречу пожеланиям трудящихся.

— А если — еще? — насмешливо спрашивает Голявкин. Он все время задирается.

— А если — еще, то под суд! — рубит Носач.

— Теперь вопрос о соцсоревновании, — говорит Шевчук. — Думаем заключить договор с траулером Севастопольской базы. Парное соревнование на этот рейс, потом на год, потом на пятилетку...

— На бумаге только и будет это соревнование, — говорит Днепровский.

— Почему на бумаге? — поднимает брови Шевчук.

— Потому что люди-то меняются каждый рейс, —поясняет лебедчик. — Через четыре месяца из нас тут многих не будет.

— Команда меняется, — соглашается Шевчук, — но судно-то остается. Есть же у нас гвардейские корабли, гвардейские дивизии. Они в боях получили это звание. Но тех людей, что завоевали это звание, там уже нет давно. А звание-то осталось. Сыновья, внуки несут это знамя. И оно обязывает. Разве мы не можем заработать почетное звание судна, дающего продукцию только, отличного качества?

— Нам и так дается задание выпускать продукцию только первого сорта, — замечает Соловьев. — На второй сорт задания нет, а на плохую продукцию тем более.

Матросы улыбаются: положил старший тралмастер первого помощника на лопатки, подловил.

— Задание-то дается, — сердито вставляет слово Носач. — А выпускать-то выпускаем.

— Вот и надо сделать так, чтобы выпускали только первый сорт, — подводит итог Шевчук. — А соревнование с севастопольцами будет стимулом. Неужели мы хуже их?

За соцсоревнование проголосовали дружно.

— Было бы что получать в кассе, — хмыкает Голявкин, — а то вкалываешь, вкалываешь...

Голявкин задел все же больную струнку.

— Рыбы стало меньше, а планы растут, — говорит Зайкин.

— План будет расти, — неумолимо подтверждает истину капитан. — Это понятно. А что касается рыбы, — да, рыбы стало меньше. Но ее стало меньше в тех местах, где привыкли ловить. А есть другие районы, и еще не изучено хорошо поведение рыбы, ее миграция. Она то появляется, то исчезает. А куда? Никто не знает.

— Ну так идемте в те места, где рыба! — восклицает Голявкин.

— Бегать по океану невыгодно, это тоже — деньги. Иногда выгоднее ждать рыбу на месте, — отвечает Носач. — Позавчера «Астероид» обнаружил огромные косяки скумбрии. Но взять ее пока не можем. Она на глубине четыреста метров. И куда пойдет она — не знаем. Может, она вот здесь, у нас появится. — Он показывает пальцем в палубу. — Подождем разумное время.

— Вы-то никогда в прогаре не будете, — бурчит Голявкин. — А матрос будет лапу сосать.

— Становись на мое место, командуй. А я на твое, — предлагает Носач. — Только, дорогой, на твоем месте я сработаю, а ты на моем нет. И сам прогоришь, и другим не дашь заработать. Пожалуйста, иди в рубку, командуй. Будем говорить откровенно — ни ума у тебя не хватит на это, ни знаний.

Среди матросов оживление, они с насмешкой поглядывают на Голявкина. Слышатся реплики: «Капитан Голявкин!», «Бери выше — начальник промысла!», «Ценный руководитель!» Голявкин озирается, отбрехивается, но одному от всей команды не отбиться, все равно на лопатки положат.

Матросы смеются.

А я думаю, что вот в такой ситуации капитан еще должен проявить себя и как полемист. Ну а этому уж нигде не учат, ни в каких учебных заведениях. Нет, Носача голой рукой не схватишь.

Капитан подошел уже к другому вопросу и громит бригаду добытчиков:

— Бригада Зайкина очень медленно отдает трал. Шевелятся как неживые или первый раз в море.

Передо мною встает картина, которую я вижу из рубки каждый день. Готовя трал к подъему для выливки рыбы в чаны, матросы-добытчики тащат трос на корму. Впереди Зайкин впрягся за коренника, перекинув тяжеленный и толстенный трос через плечо, да в руках еще гак-крюк для зацепки. За ним матросы его бригады, через плечо все тот же трос. Упираются в палубу, ноги скользят — судно все время качается на волнах. Наклонившись вперед, ну точь-в-точь бурлаки с репинской картины. Вот уж правда: «Нажал кнопку — и спина мокрая», как любит говорить Днепровский. В век НТР, в век техники на судах еще много тяжелой ручной работы. А бригада добытчиков — бурлаки двадцатого века.

— Соловьев набрал тралов, которые на промысле не нужны, — продолжает Носач. — Тебе столкнули все, что было лишнее на складе и ненужное. Соловьев краснеет.

А капитан уже говорит о том, как лучше организовать работу. И сам говорит, и предложения слушает.

— Надо двумя тралами тралить, попеременке, минут по сорок — шестьдесят, — подает голос Соловьев.

— Правильно! — одобряет капитан предложение старшего тралмастера. — А за это время чтоб в рыбцехе была обработана рыба предыдущего трала.

— Создать такой конвейер, — подхватывает мысль капитана Шевчук.

— Да, — кивает Носач. — Еще какие предложения?

— Надо, чтоб подвахта работала хорошо, — с достоинством произносит Дворцов.

Кстати, подвахта работает лучше, чем бригада. Матросы ленятся, надеясь на подвахту. Матрос из бригады ошкерит одну рыбину, а тот, кто вышел на подвахту — две. Я это уже заметил. Так что зря Дворцов сказал про подвахту. Он вечно чем-то недоволен.

И все дружно сошлись на одном: надо четче организовать труд. А это уже забота капитана. Тут никуда не прыгнешь. Можно работать вместе с матросами и тем завоевать их симпатию, но если не будет четкого порядка, организации работы, то все равно матрос останется недовольным, а главное — дело будет страдать.

— Все, что зависит от меня, будет сделано, — обещает капитан. — Но и вас по головке гладить не будем. У механика-наладчика, например, постоянно отказывает аппаратура: то в рыбцехе, то в мукомолке, то транспортер. А почему?

Носач обводит всех грозным взглядом и останавливает его на механике-наладчике, седеющем мужчине, молчаливом и обособленном от всех. Я вспоминаю, что в День Победы он рассказывал, как за ним гонялся по голой степи «мессершмитт». Под Феодосией. Мы все знаем, что работает Петр и днем, и ночью. Даже падал от усталости. И везде один, помощи не просил.

— Вот за то, что работает один и не зовет на помощь, предлагаю вынести ему выговор, — жестко говорит Носач.

Я ошарашен: вот так решение! Человек работает как лошадь, а ему — выговор.

— Одному везде не успеть. И в результате такой работы механизмы стоят, работа тормозится, план срывается, организм свой собственный изнашивается, — перечисляет Носач. — За такую работу — выговор!

И опять о дисциплине говорит Шевчук. Поднимается Мишель де Бре.

— Позвольте слово.

— Говори, — разрешает Шевчук.

— Матрос теперь пошел образованный, — начинает Мишель де Бре. — Нас и учили, и плавательный ценз мы имеем, и голову на плечах, и анализировать обстановку можем. Наше послевоенное поколение склонно к анализу поступков, как ни странно это может показаться. — Ироническая улыбка касается его губ. — Да и вообще, развиваемся по законам диалектики, которые гласят, что каждое новое поколение должно быть умнее старого. А вы нас... Позвольте сесть?

— Садись, — разрешает Шевчук. — Все правильно сказал, — кивает Шевчук Мишелю де Бре. — Да, это безобразие.

В столовой молчание. И это молчание нарушает Автандил Сапанадзе.

— Надо вынэсти рэшэние общесудового собрания — прэкратыт мат.

Все высказались за предложение Автандила.

На другой и на третий день на палубе было тихо. И вроде даже чего-то не хватало. Вроде и все так, и все не так. Будто ем борщ, и все в нем есть, что положено, но не хватает соли, и он — пресен. Видно было, как мучается Зайкин. Разинет рот и медленно закроет, лицо потемнеет. Трудно бедному! Аж с лица спал.

— В порт надо заходить, — подает голос Голявкин. Он не забыл свое. — Потому и нервы у всех на пределе, что в порт не заходим.

— Заходить в порт не будем! — режет Носач. — Ловить рыбу надо! План выполнять! А не по портам гулять. И разрешения на заход у нас нет. Тихоокеанские рыбаки вообще в порты не заходят. И ничего — ловят не хуже нас. Разбаловали вас Дакарами да Гаванами. В рейс пошли рыбу ловить, а не в туристическую прогулку.

Интересно все же, в какой порт будем заходить? Хорошо бы в Гавану! Я не знаю еще, да и никто не знает, что зайдем мы в конце рейса в Лас-Пальмас на Канарских островах. Будет прекрасный тропический день. Город ошеломит движением, шумом, пальмами, старинными костелами, белоснежными лайнерами в порту, старинным фортом со старинными пушками над гаванью, роскошными магазинами и нищими мальчишками, выпрашивающими сигареты на всех языках. Мы с Шевчуком будем ходить по экзотическому большому городу, обожженному беспощадным солнцем. Будем пить пиво под пальмой.

А потом, вечером, уже на судне, обнявшись с кем-то, буду ходить из каюты в каюту, петь песни, говорить о береге, клясться в вечной дружбе, рассказывать байки и плакать. Я совсем раскисну, дам выход наполнившим меня за полгода впечатлениям. Кого-то буду убеждать, что жизнь у нас прекрасна, надо только стараться честно выполнять свои обязанности, что мы все равны и счастливы, и сам буду действительно счастлив наступившим раскрепощением, что вот я среди матросов, как в молодости, что там наверху, в рубке, начальство, а мне чихать на все!

...Да, совсем другой стал матрос, другой капитан. А вот рубль, рубль торжествует.

Я смотрю на картинку из «Огонька». Вот тот, что в картузе со сломанным козырьком, вопрошающе глядит' оттуда, из того времени, хочет узнать: какие мы тут?