Якорей не бросать

НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА

— Курс?

— Курс триста шесть!

— Право два.

— Есть право два!

— Два, сказал, не десять! — в голосе капитана звучит металл. — Одерживай!

— Есть одерживать!

Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..

— Курс? — снова раздается из темноты.

— Курс триста четырнадцать!

— Лево шесть! — голос капитана накаляется,

— Есть лево шесть!

Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.

— По чистому полю гарцуешь?! — взрывается капитан. — Здесь банки кругом. Не рыскать!

— Есть не рыскать!

И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук рулевого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса вдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчас — почувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.

— Курс?

— Триста семь!

— Так держать.

— Есть так держать!

— Влево не ходить, — строго предупреждает капитан.

— Есть влево не ходить!

По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево ее несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.

Глухая ночь. Студеный ветер врывается в открытое лобовое окно, возле которого сидит на откидном стульчике капитан в полушубке с поднятым воротником и в надвинутой на глаза фуражке.

Сырой, с брызгами «норд» гуляет по затемненной рулевой рубке, пронизывает насквозь, а мне жарко. От неподвижного стояния у рулевого пульта закаменели мускулы ног. Чувствую, сейчас сведет судорогой. Этого еще мне не хватает!..

— Курс?

Вздрагиваю, гляжу на картушку компаса и холодею. На руле триста два градуса вместо трехсот семи! А приказано влево не ходить. Сейчас что-то будет!

— На курсе, спрашиваю! — хриплый капитанский голос подстегивает меня.

— На курсе триста два, — безнадежно лепечу я почему-то сразу пересохшим ртом.

— Отстранить от руля! — жестко приказывает капитан.

— Есть отстранить от руля! — громко и четко повторяет команду вахтенный штурман.

Мог бы уж так и не стараться. Голосовые связки демонстрирует, что ли! И чего они тут все громкоголосые такие!

— Гордеич, уйди, — тихо и извинительно шепчет он мне.

Отступаю в сторону, штурман становится на руль.

— Курс?

— Триста семь, Арсентий Иванович!

— Возьми право три, — уже спокойно говорит капитан, но голос еще вздрагивает. (Довел я его, однако!) — Влево не ходи. Течением сносит.

— Есть влево не ходить! На курсе триста десять! — четко докладывает вахтенный штурман, и уже по одной интонации ясно, что на курсе именно триста десять градусов и ни секундой меньше, ни минутой больше.

Стою рядом с вахтенным и смотрю, как почти неуловимым движением рук подворачивает он штурвал и удерживает судно строго на заданном курсе. Легко у него получается, щеголевато даже. Будто играет. Мне бы так!

По судовой роли он — второй помощник капитана. Лыс, молод, слегка заикается. Зовут Филиппом Николаевичем или просто Николаичем. На море своя форма обращения. Всех, кто годами или должностью старше, зовут по отчеству. Кроме капитана, конечно. Его полностью — и по имени и по отчеству. Капитан у нас Арсентий Иванович Носач. Грозный и вспыльчивый морской волк. Он уже много часов подряд не покидает места у открытого лобового окна рулевой рубки, напряженно всматривается в темноту ночи и хриплым голосом бросает отрывистые команды, с выполнением которых я не справился.

А еще раньше ему не потрафил второй рулевой, мой напарник по вахте Серега Лагутин. Капитан его тоже турнул. Серега не расслышал команды. Капитан то грозно рыкает, то невнятно бурчит под нос. Тут держи ушки на макушке. Серега «зевнул» — и в результате стоит рядом со мною, сопит, переживает свою оплошность. А меня это, признаться, утешает. Все же Лагутин опытный матрос, не единожды за свою рыбацкую жизнь стаивал на руле. Не то что я, зеленый, вторую вахту всего и вышел-то на руль. Зеленый по стажу, по годам-то я в два раза старше своего напарника.

Постоянных рулевых на траулере нет, стоит на руле кому прикажут. А на промысле, когда «идет большая рыба», когда дорога каждая пара рук, тогда на руле чаще всего никто не стоит — вахтенные штурманы сами управляются или же капитан крутит-вертит, а все остальные вкалывают на шкерке, в рыбцехе, на палубе. Но по правилам судовождения все матросы должны уметь стоять на руле. Среди них есть и асы. Вот за таким и посылает капитан.

— Лагутин, разбуди Царькова. Скажи, капитан зовет. На один час.

Серега сбегает по трапу вниз, в жилые палубы, где спят матросы, а Носач говорит, неизвестно к кому адресуясь:

— Сейчас самый паршивый участок начнется.

Много лет водит он здесь корабли и знает эти места назубок.

В рубку поднимается разбуженный Царьков. Им оказывается тот самый матрос, с которым три дня назад шел я вечером с «Катуни». Пока шагали по затихшему порту, выпытывал я у него о рыбацкой жизни, а он отмалчивался или отвечал односложно «да», «нет», «нормально». А у самой проходной заявил: «Врете вы все о нас, когда книжки пишете». Стало ясно, что мое инкогнито на судне раскрыто. «Почему обязательно врем?» — обиделся я. «В книжках все мы у вас бичи». — «Так уж и во всех книгах!»— встал я на защиту собратьев по перу. «Сочинять-то легче, чем в моря ходить», — сказал напоследок Царьков, вскакивая на ходу в рейсовый автобус, уже за воротами порта.

Он мне тогда не понравился. «Посмотрим в морях, что ты за птица», — подумал я три дня назад.

А теперь вот стою с ним рядом и вижу, как легко и уверенно ведет он траулер точно по курсу, хотя румбы капитан меняет ежеминутно. Знал Носач, кого поднять на вахту.

В рубке темно, только слабо светятся приборы: матово горят зеленые, красные, желтые кнопки на пульте. Подсвеченное отраженным светом компаса, недвижно висит в темноте круглое, сосредоточенное и слегка припухшее со сна лицо Царькова. У лобового окна, подняв воротник полушубка, темным бугром горбатится капитан. Николаич то припадет к локатору, то бежит в штурманскую глянуть на карту или в лоцию, то возле капитана торчит, напряженно всматриваясь вперед, и они о чем-то вполголоса переговариваются.

Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там, внизу, мощно и ровно работают лошадки, загнанные в цилиндры двигателей. Не одна тысяча лошадок, не один табун трудится там. В машинном отделении, конечно, тепло, светло и мухи не кусают. А тут «норд» вольготно гуляет по рубке, и хотя мы одеты в толстые рыбацкие свитера, в телогрейки, в ватные стеганые штаны, все равно продувает насквозь. Ветерок с Северного полюса. А за бортом тяжело чернеет, отражая огни, студеная вода. Бр-р-р1

Справа залитый электрическим светом берег Швеции, где один город сливается с другим, подтверждая, что Европа густо заселена. Слева, прямо из воды, возникает Копенгаген. Идем совсем рядом. Разноцветные неоновые вывески и рекламы, на окраине видны очерченные пунктирами красных и синих огней взлетные дорожки огромного аэропорта. Говорят, самый крупный в Европе. Но самолетов не видно, ни взлетающих, ни садящихся. Нелетная погода. Черное небо заволокло хмарью.

Целый час ползем вдоль морского порта. Кораблей в нем набито «под завязку». Странное ощущение — Дания все же рядом! Земля принца Гамлета. Где-то в этих местах замок Эльсинор, где-то тут бродила тень убитого короля, здесь страдал Гамлет...

Дания! В детстве любил капли датского короля. Теперь уж и не помню, от какой хворости их прописывали. Помню, что служили они деревенским мальчишкам вместо сладостей, и я всегда сожалел, что мать так скупо накапывает их в ложку. В далекой сибирской деревне не ведал я тогда ни о Дании, ни о Гамлете, ни о Шекспире. А вот о Летучем голландце слыхивал. И сейчас почему-то все время кажется — вот-вот появится корабль-призрак, таинственно-жуткая мечта детства. Голландия ведь тоже тут близко. По нашим сибирским просторам, где в один степной район свободно уместятся две-три европейских страны вроде Бельгии или той же Дании, — совсем рядышком.

Петр Первый был здесь тайно, под чужим именем, отсюда, по сути дела, начался флот российский. С мечтой о создании отечественного флота и посетил эти места великий государь, дабы выучиться у иноземных корабелов строить суда, постичь тайны парусного дела, овладеть азами морской науки. Отсюда царь, что «на троне вечный был работник», звал в Россию корабельных дел мастеров и бородатых шкиперов, отсюда прилетел свежий морской ветер в прорубленное Петром окно в Европу и выдул из матушки-Руси застоялый дух боярства...

И Летучий голландец, и Петр Великий — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»... Сейчас двадцатый век, современность, НТР, ревущие буи, мигающие маяки, неоновые рекламы портовых городов, разноцветные ходовые огни кораблей.

— Полюбопытствуй, — предлагает Николаич заглянуть в локатор. По голосу слышу, что ему неудобно за капитана, выгнавшего меня с руля.

Сую нос в резиновый тубус локатора и на маленьком темном экране, как в телевизоре, вижу светящиеся извилистые линии берегов — шведского и датского, а между ними в узкой горловине россыпь крохотных продолговатых серебряных бляшек. Красиво как!

— Что это?

— Корабли, — уныло поясняет Николаич. Он совсем не в восторге от такого зрелища.

Боже мой! И через всю эту толпу должны мы продраться, никому не вмазав в бок и не своротив скулу! Уступая дорогу, останавливаясь или, наоборот, прорываясь вперед, угадывая маневр идущего навстречу судна, мы обязаны еще и помнить, что места тут богаты мелями, течениями и фарватер извилист и сложен. Вот уж где глаз да глаз! Сейчас малейшая оплошность капитана или рулевого — и... При такой толчее на фарватере Носач не только обязан был отстранить меня от руля, он должен был в шею вытолкать меня из рубки, поганой метлой гнать, чтоб и духу моего тут не было! Сейчас судно надо вести по струнке, ни на миллиметр вбок от указанного курса, а я шарахал траулер из стороны в сторону, как гонщик свой мотоцикл по пересеченной местности.

Отрываю взгляд от локатора, смотрю в окно — там хаос разноцветных огней. Одни мигают, другие гаснут, третьи вспыхивают, четвертые ползут наперерез, пятые вычерчивают какие-то дуги...

— Чего он крутится?—тревожно спрашивает Николаич.

Впереди нас «танцует» какое-то судно. Мы идем в кильватер.

— Куда прет! — раздается сердитый голос капитана. — Здесь же банка справа. Стоп машина!

«Дед» — старший механик Сергей Неродов — останавливает машину. (Капитан вызвал и его к пульту управления машиной, пока идем этой узкостью.)

В рубке напряженное молчание. Все неотрывно наблюдают за «танцором». Куда он сделает следующее «па»?

— Сносит, — с досадой говорит Носач. — Течение как на Ангаре. Самый малый вперед!

— Есть самый малый! — повторяет команду «дед».

— На руле, право десять!

— Есть право десять, — негромко отвечает Царьков.

— Чего мямлишь под нос! — повышает голос капитан. — Громче повторять команду!

Подхлестнутый окриком Царьков даже выпрямляется над картушкой компаса, и лицо его уходит в темноту.

— Есть право десять! — по-военному четко и громко повторяет он.

— Курс?

— Курс триста двадцать!

— Лево три!

— Есть лево три!

И посыпалось, как из лукошка: «лево», «право», «так держать», «стоп машина», «малый вперед»...

Крутим-вертим «Катунь», повторяем те же «па», что делает впереди идущее судно. Ну и фарватер! Не соскучишься!..

Но ничто не вечно под луной, тем более когда ее не видно. Кончились и наши «пляски», а Царьков отстоял свой час.

— Гордеич, на руль! — приказывает Носач.

— Курс триста двенадцать, вахту сдал! — громко докладывает Царьков в спину капитана.

— Курс триста двенадцать, вахту принял! — так же громко, но не так бодро говорю я.

Ну, держись теперь, Гордеич! Или попрет он тебя опять с треском, или потом, на берегу, небрежно покуривая сигаретку и развалившись в кресле, обронишь будто ненароком: «Однажды ночью вел я корабль Зундом...» Все будут с восхищением внимать тебе, бывалому моряку, женщины будут ахать, а ты с обветренным мужественным лицом морского волка, избороздившего океаны, будешь снисходительно принимать «шум толпы и крик восторга»...

— Курс? — возвращает меня к действительности железный голос капитана.

— Курс триста двенадцать! — охолодев, докладываю я. Гляжу и не верю своим глазам: действительно, черная стрелка на картушке компаса показывает ровнехонько триста двенадцать градусов. Фу-у, пронесло!

— Так держать.

— Есть так держать! — охотно, даже подобострастно соглашаюсь я. Был бы хвост, вильнул.

До того берега, Гордеич, когда ты будешь в кругу друзей безбожно «травить» про моря и океаны, еще далеко-далеко, целых шесть месяцев, полный рейс, «от гудка до гудка». А пока не зевай, гляди в оба. Рулевой не имеет права отвлекаться на разговоры, на споры, на мечты.

Я весь внимание. У нас с «Катунью» единоборство. Вот картушка гирокомпаса чуть заметно дрогнула и, думая, что я «зеваю», поползла вправо. Э-э, нет! Сейчас я тебя верну на место, голубушка! Подворачиваю штурвал вправо. Картушка замерла, поняв, что попалась. А я уже отвожу штурвал в прежнее положение. Сейчас будем одерживать. Картушка неохотно возвращается на старое место, и на курсе снова триста двенадцать. Вот так, «Катунь»! А ты думала как? Ага, опять пытаешься уйти с курса. Картушка едва заметно, будто на цыпочках мимо спящего, поползла влево. Не-ет, номер не пройдет. Подворачиваю штурвал влево. Замерла, поняла, что опять «застукали», и нехотя пятится назад. Главное — уловить тот момент, когда судно начинает незаметно, тайком поворачивать, главное — почувствовать норов судна. Ага, вот опять потянуло влево. Ну и ну! Тут держи ухо востро. Подворачиваю штурвал в ту же сторону, картушка на миг затаилась и снова возвращается на свои триста двенадцать градусов.

Так и стою наготове, ловлю момент, когда дрогнет картушка и предательски, на носочках, двинется в сторону, а я ей тут же пресекаю путь. Кручу штурвал то влево, то вправо, то еще правее, то прямо руля, то чуть лево... Лево-право, право-лево... Круть-верть, верть-круть...

Глаза устали от напряжения, спина стала влажной, шея покрылась испариной. Вот тебе и легкая работенка! С берега-то все просто.

— Лагутин, — слышу голос капитана, — сбегай к докторше, пусть от зуба что-нибудь даст.

Ну, нарочно не придумать! Такой фарватер — да еще и зуб! Тут зарычишь. А я-то думал: капитанскую власть показывает.

— Терпенья нету, — сквозь зубы цедит Носач и проситу Николаича: —Дай закурить.

Остаток вахты проходит без осложнений, в том смысле, что меня больше с руля не прогоняли.

Без пяти минут четыре в рубку поднимается смена. Вахта старпома Валентина Валентиновича — Тин Тиныча, как зовем мы его.

Приятно все же услышать за спиной сопение сменщика и его тихий вопрос: «Ну как? Все нормально?» Обрадованно киваю — нормально, мол. «Все нормально, старик, все в порядке». Сейчас я эту каторгу сдам, сброшу кандалы. А ты, дорогой, стой.

В четыре ноль-ноль на мое место у штурвала встает Андрей Ивонтьев, матрос первого класса, отличный рулевой, светловолосый паренек спортивного вида. Именно он и учил меня вчера премудростям управления судном.

— Курс триста четыре, вахту сдал! — с облегчением докладываю я.

В голосе даже петушиная нотка, от радости.

— Курс триста четыре, вахту принял! — докладывает Андрей Ивонтьев и сразу же весь внимание. Я для него перестал существовать, он уже взял пеленг на капитана, и теперь из внешнего мира пробиться к нему могут только команды. Вот это класс! Учись — ллойдовский.

Почувствовав раскрепощение, я сразу ощутил, как ноют мускулы плеч и шеи, ноги дрожат. Если уж я устал, то каково капитану!

Уйти сразу вниз, в свою каюту, как-то неудобно, подумают еще — обрадовался, побежал. И я торчу в рубке, хотя теперь здесь хозяйничает другая вахта. Мы свою «собачью» отстояли. Еще вот немножко пооколачиваюсь тут и пойду завалюсь спать. Там, внизу, ждет меня теплая каюта, чистая постель и книжка. Поблаженствую перед сном, понежусь...

— Пойдем ко мне, позавтракаем, — вдруг предлагает капитан. Наконец-то он решил отдохнуть — старпом заступил на вахту, можно и доверить судно.

После затемненной рубки в капитанской каюте слепит глаза свет тяжелых плафонов. Приятно сесть на диван, обтянутый чистым холстяным чехлом, расслабиться и умиротворенно и бездумно глядеть на ореховую отделку переборок, на медные сверкающие ручки дверей, на цветную фотографию «Катуни» в рамке, на большой барометр и аксиометр — «доносчик», как его называют моряки, по которому видно, как там, наверху, в рубке меняют курс.

Пришел Николаич. Оказывается, он пошуровал на камбузе и раздобыл белый хлеб, масло, варенные вкрутую яйца. Пока Носач кромсает колбасу на большие куски, а Николаич расторопно, без претензий на изысканность сервирует стол, я, слегка обалделый после вахты, блаженно впитываю приятное тепло каюты и чувствую, как начинает наплывать на меня сонная истома. От сознания, что не надо подниматься в рубку, не надо напряженно стоять на руле и мерзнуть на пронизывающем ветру, тихая радость заполняет сердце, и я улыбаюсь, думая, как мало все же надо человеку для счастья.

— Как зуб, Арсентий Иванович? — спрашивает Николаич, с завидным аппетитом уминая колбасу.

Я тоже не отстаю от него, рву зубами краковскую, аппетит волчий, никогда у меня такого не бывало. Что значит морской воздух! Если так пойдет — поднаберусь силенок.

— Как в море — так начинает. Как по заказу, — отвечает Носач, жует он осторожно, морщится. Говорит, что однажды пришлось ему самому себе рвать зуб.

— Самому себе? — не верю я.

— А что делать! — поднимает плечи Арсентий Иванович. — Фельдшерица молоденькая была, руки трясутся. Потянула — сил не хватает. Старпому говорю: «Давай ты». А он: «Боюсь, говорит, никогда не рвал. Глаз подбить могу, а зуб рвать — уволь». Пришлось самому. Хлопнул коньячку для храбрости — выдрал зуб. И ни в одном глазу.

— К базе надо было подойти, — мудро говорю я.

— Э-э, дорогой, — снисходительно улыбается капитан и как неразумному дитяти поясняет: — Это сейчас можно. А тогда ничего не было, самих баз не было. Вышел в море, взял рыбку и — к берегу на разгрузку. Вот когда писателям надо было выходить в моря — насмотрелись бы на жизнь рыбацкую.

Носач морщится, трогает рукой щеку и продолжает рассказ о том, какой в первые годы после войны на рыболовном флоте был сброд. Особенно в Калининграде, куда со всех концов страны потекли любители длинного рубля. Местных кадров не было, да и не могло быть. Город поднимали из руин, приезжие только начинали обживаться, для всех все было в новинку — и эта земля, и эти красно-черепичные крыши домов, и эта дождливая балтийская погодка, и этот совсем бедный судами рыболовный флот.

— Вышел я первый раз третьим помощником, на сээртэшке. Стою на руле, идем каналом, без лоцмана конечно. Не было их тогда. Никого в рубке, я и за вахтенного штурмана, и за рулевого, и за капитана, и за лоцмана. Остальные все по кубрикам лежат. И капитан тоже. Полканала прошел — капитан в рубку влез, спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник», — отвечаю. Постоял кэп, прислонился лбом к стеклу, вздремнул, опять спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник», — отвечаю. «А где бичи?» — «Спят бичи», — отвечаю. «Мерзавцы!— возмутился капитан. — На рею бы их вздернуть— да в море понадобятся». И рукой в окно показывает. А я возьми и брякни: «Это канал еще». Посмотрел он на меня, будто впервые увидел, и опять спрашивает: «Ты кто?» — «Ваш третий помощник». —«А раз третий — то не перечь. Капитан сказал — море, значит, море. Право руля!» — «Здесь банка, — говорю ему. — Сядем». — «Ты кто?» — «Ваш третий». — «Раз третий — выполняй приказ капитана. Право руля!» Повернул. Сели. Сутки нас стаскивали. Бичи проснулись, работали как звери. Во-от, дорогой.

Носач морщится, хватается за щеку.

— Черт, и анальгин не помогает, выдрать надо.

Щека у него заметно припухла.

— Сейчас что! — продолжает капитан. — Сейчас условия шикарные. Вон какие каюты! На двоих. А тогда вся команда в одном кубрике теснилась, дышать нечем. Сейчас баня, белье меняют каждые десять дней. А тогда ничего этого не было. И ни эхолотов, ни локаторов, даже радио порою не было. С пустого места начинался калининградский флот. А сейчас что!

Арсентий Иванович замолкает, осторожно жует ломтик колбасы, и вдруг задумчиво-грустная улыбка трогает его резко очерченные жесткие губы. Взгляд светло-голубых глаз, обычно суровых, с холодноватым блеском, становится мягким и теплым.

— А все же хорошее было время! Тяжелое, а хорошее. Веселое. Молодость! Бывало, придем с моря — и на танцы. До утра пляшешь. Там я и Анну свою заловил...

Капитан вспоминает, а я совсем размяк, блаженствую. Смотрю на Носача и думаю, что нос у него под стать фамилии. Какому-то предку его метко влепили прозвище, превратившееся потом в фамилию. И нос, и фамилия передаются теперь из поколения в поколение, не меняясь.

За двое суток, что мы в море, Носач осунулся, морщины прорубились глубже, нос стал еще заметнее. Но странное дело, без этого носа мне трудно теперь представить капитана, и не был бы Носач красив без него. А он красив, капитан, красив мужественной и именно какой-то капитанской красотой. И сразу видно, что обладает он твердым характером, привык командовать, привык ответственность брать на свои плечи.

— Ну что, дорогой, будешь теперь знать, как узкостью идти?—усмехается капитан, будто прочитав мои мысли.

Не успеваю ответить, как вдруг над головой тревожно загудел ревун. Носач шасть из каюты! Николаич — следом, я за ними, в рубку.

Мама моя! Туман пал. Этого еще нам не хватало!

Капитан приказывает поставить тифон на автомат. «Катунь» ревет каждую минуту. А мы, высунув головы в окна, слушаем сигналы встречных судов и глядим во все глаза. Слева в непроглядном тумане орут сразу не то три, не то четыре судна, справа — два. Голоса сливаются. Попробуй разберись, где они, эти корабли, куда идут, какой курс брать нам! Гудки низкие, тревожные, бьют по нервам. Капитан не отрывается от локатора. Ползем самым малым ходом, на ощупь. В рубке напряженная тишина.

По правилам судовождения в такой туман, когда не видно ни зги, обязаны мы стоять на месте и орать, не подпуская никого к себе. Но ведь на промысел надо! Дорог каждый час.

— Право три! — приказывает Носач.

— Есть право три!—четко повторяет Андрей Ивон-тьев.

— Может, остановиться? — слышу неуверенный голос Тин Тиныча.

— Да-а?! — иронически произносит капитан. И даже мне становится ясной неуместность предложения старпома.

Тин Тиныч больше голоса не подает. За двое суток я уже заметил, что старпом при капитане стушевывается, становится незаметным, неслышным. Он как бы лишний в рубке. Видимо понимая это, старается стать еще незаметнее и только смущенно и извинительно улыбается тихой улыбкой, когда возникает какой-нибудь вопрос на вахте. Я уже знаю, что Тин Тиныч был капитаном. А теперь старпом. Почему?

...Мощный низкий гудок все ближе, ближе, сразу чувствуется, что большое судно идет нам навстречу или наперерез. И капитан и штурман смотрят влево. Смотрю и я. В туманной предрассветной хмари замечаю слабое оранжевое пятно, которое все больше и больше расплывается.

— Судно слева, встречным курсом! — докладывает Андрей Ивонтьев, он сдал штурвал напарнику и теперь вместе с ним вглядывается в туман.

— Поздно спохватился, — бросает ему капитан, не отрываясь от бинокля. — Он бы нас уже пропорол, если б шел наперерез.

Оранжевое пятно наливается краснотою, и я наконец понимаю, что это левый ходовой огонь. Теперь различаю и черный корпус судна. Идет огромный транспорт. Совсем рядом. Я еще глазею на него, а остальные уже потеряли к нему всякий интерес, вновь напрягли слух и зрение, стараясь разобраться — что впереди. А там, в тумане, стоит сплошной рев. Будто два враждующих стада зубров встретились и ревут во всю мочь, кто кого перекричит.

Капитан, старпом и Николаич то высовываются в окно, прислушиваясь, то прилипают к локатору.

— Справа идет, —говорит Носач. — Стоп машина!

Тин Тиныч останавливает машину. Прямо перед нашим носом проплывает размытое оранжевое пятно. Я даже не пойму — большой это корабль или маленький. Не видно. Знаю только, что мы обязаны уступить ему дорогу, поскольку идет он справа. Вот если бы он шел слева, то он уступил бы нам дорогу. Здесь тоже правила уличного, вернее, морского движения...

Час уже ползем в промозглом тумане, всматриваясь и вслушиваясь. Ну и конечно, по закону подлости у нас отказывает и второй локатор. Первый барахлил еще с порта.

— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан. Андрей Ивонтьев, громыхая сапогами по трапу, бежит вниз кого-то будить. Я еще не знаю — кого. Через несколько минут в рубке появляется наш специалист по локаторам, молодой, рыхлый, с заспанным лицом. Выжидательно уставившись в спину капитана, деликатно кашляет.

— Хорошо спать? — спрашивает Носач, не оборачиваясь.

Алексей Алексеевич, или, как мы зовем его, Сей Сеич, дипломатично молчит.

— Тепло? — спрашивает капитан, оборачиваясь от открытого лобового окна, в которое дует пронизывающий ветер, и свет приборов освещает его хмурое серое лицо. — Спать можно тогда, дорогой, когда локаторы работают!

Мы присутствуем при экзекуции. Капитан вызвал Сей Сеича «на ковер». Вот теперь я вижу настоящий капитанский гнев, слышу великолепную русскую речь. Она настолько образна, настолько сочна и густо насыщена эпитетами, что на бумаге, конечно, потеряет всю первозданность и незачем даже пытаться воспроизвести ее. Слушая капитана, понимаю, что являюсь жалким дилетантом в этой обширной области родного языка.

Сей Сеич вздыхает, сопит, возится у локатора, что-то там подкручивает, куда-то тычет отверткой и молчит, как в рот воды набрал. Впрочем, что тут скажешь.

За бортом в туманной мгле по-прежнему стоит рев. Того и гляди, впорет кто тебе в борт, а то ненароком и сам вмажешь кому-нибудь. Тут глаз да глаз, слух да слух! И все же мы хоть и медленно, хоть и на ощупь, но ползем своим курсом. Я уже начинаю различать голоса кораблей и даже приблизительно угадываю, где они.

Еще несколько судов промаячили по бортам и разминулись с нами.

А потом как отрезало. И туман еще гуще.

— Стоп машина! — приказывает капитан. Наш гудок автоматически ревет через определенные промежутки, а капитан без роздыха поносит Сей Сеича. Тот покорно слушает и ковыряется в локаторе.

Шесть часов утра. Глаза режет, будто песку насыпано в них.

Все! Иду спать.

В маленькой теплой и хорошо освещенной каюте на двоих, где койки, или, как их называют моряки, «ящики», в два яруса, ложусь на свою нижнюю и... не могу заснуть. Думал, после вахты, после всех треволнений усну мертвым сном. Ан нет, ни в одном глазу.

А в рубке остался капитан. Он будет там, пока не рассеется туман. Двое суток уже, как он не спит. Сейчас вахта старпома, мог бы и доверить. Такое впечатление, что капитан больше ценит второго помощника, а не старпома. Может быть, мне только кажется? Ладно, поживем — увидим.

«Катунь» покачивается на волне и периодически ревет. Там, наверху, ледяной ветер, мгла, люди напряженно вглядываются в туман, а я блаженствую в тепле, в чистой постели, над головой горит маленький плафончик для чтения. Красота! Только вот уснуть что-то не могу.

Вспомнилось: три дня назад ехал на автобусе в порт и размышлял о том, как резко иной раз может жизнь изменить направление. Думал ли я всего месяц назад, что уйду на полгода в плавание к берегам Африки!

Я размышлял о превратностях судьбы, а впереди меня парень с длинными, до плеч золотыми волосами держал на руках дворняжку — чистенькую, черно-белую, — нежно прижимал ее к себе и спал, всхрапывая. По одежде сразу можно было определить, что это матрос, а так как автобус шел только до порта, то ясно было, что моряк возвращался на судно. Матросы в городе выделяются своим загаром среди зимы (пришли откуда-нибудь с экватора, из Дакара или с Кубы или еще и подальше где-нибудь промышляли), яркими куртками, пыжиковыми шапками и заграничными нейлоновыми пальто. Всегда с распахнутой душой, щедрые, ходят они шумными группками, курят дорогие сигареты или диковинные трубки. Ну, и бороды у них, конечно, шкиперские.

Дворняга поскуливала, таращила глазенки в окно. Заприметив собачонку на улице, тявкала, матрос просыпался, говорил строго:

— Тихо, Чиф!

И опять дремал, уткнув нос в шерсть своего друга.

В проходной порта мы оба предстали перед молоденьким розовощеким милиционером. И оттого, что был он розовощек, чист и молод, он хмурил белесые девичьи бровки и напускал на детское лицо значительность и озабоченность,

— Спиртное есть? — спросил он меня, пронзив чемодан взглядом детектива.

— Нет.

Спиртного действительно не было. Милиционер поверил и не стал потрошить чемодан.

— А вы что? — спросил он матроса.

— Тихо, — ответил тот, по-моему продолжая еще дремать на ходу.

— Я вам дам «тихо»! — построжал милиционер. — Что это?

— Судовой Чиф, — проснулся матрос. — Представитель млекопитающихся.

Чиф смотрел на грозного стража порядка и приветливо вилял хвостом.

— Не заискивайся, —упрекнул его хозяин. —Веди себя достойно.

Милиционер улыбнулся песику и смилостивился:

— Ладно, идите, представители млекопитающихся. Еще раз увижу в таком виде, отберу пропуск.

— Фортиссимо, — сказал на это матрос.

— Что-что? — насторожился милиционер.

— Я говорю: сильно сказано, — пояснил моряк. — Чрезвычайно сильно.

Милиционер вспыхнул, как красна девица, но тут же подавил гнев и твердо сказал:

— В порту ведите себя достойно.

— Тихо! — Матрос спустил заскулившую дворнягу на землю. Песик нетерпеливо засеменил к первому же столбику.

— Андрюша! Жив, земеля! — вдруг широко раскрыл объятия встречный пижон в шикарной куртке с молниями вдоль и поперек. На всех местах молнии. Я такой еще не видывал.

— Вася! — окончательно проснулся мой попутчик. — Сколько лет, сколько зим!

Они сплели шкиперские бороды в долгом прочувствованном поцелуе.

— Откуда притопал? — отдышавшись, спросил Андрей.

— Из Дакара, — ответил Вася. — Ремонтироваться будем. А ты?

— Я с Гаваны. Как жизнь?

— О'кэй!— улыбнулся Вася. — План рванули на сто восемнадцать процентов. Ребята замолотили — грех обижаться.

— Чего гребли?

— Все, что попадало... А ты женился, нет? На Люське собирался.

— А ну ее!.. Вот моя жена. Друг человека.

«Друг человека» деловито омывал столбик, на всякий случай подперев его короткой ножкой.

Вася закурил, угостил Андрея, ловко выбив щелчком пальца сигарету из яркой иностранной пачки.

— Смотрю я на тебя, Андрюша, — с любовью и гордостью сказал он, — и не узнаю голодного паренька, которого подобрали мы на вокзале четыре года назад.

— «Дела давно минувших дней...» — задумчиво улыбнулся Андрей.

— А ведь это я тебя сделал рыбаком, Андрей Ивонтьев! — патетически сказал пижон. — Помнишь, как паспорт моряка потерял?

Они засмеялись...

Усну я сегодня, нет? «Катунь» стоит на месте, волны бьют в борт. Ревет тифон. В каюту глухо доносятся гудки судов, затерявшихся в тумане. Сколько их здесь!

Три дня назад прибыл я собственной персоной на «Катунь» с предписанием отдела кадров. У трапа меня встретил вахтенный — крепкий, рыжий, доброжелательно улыбающийся матрос.

— Капитан у себя?

— Капитана нет, старпом на судне, — подтянувшись, ответил он четко и вежливо полюбопытствовал: — Вы — первый?

— Чего — первый? — не понял я.

— Вы — первый помощник?

Вон, оказывается, что! Он принял меня за первого помощника капитана, то бишь за комиссара.

— Нет, я матрос.

Вахтенный с недоверием оглядел меня, но, видимо что-то прикинув в уме, обрадованно хлопнул по плечу:

— Тогда сменишь меня у трапа. Я уж сутки стою.

У меня екнуло сердце. Такая перспектива не улыбалась. Черт его знает, какие обязанности вахтенного у трапа!

Шла погрузка. К борту подъезжали грузовые машины с тралами, с барабанами толстого троса, с какими-то ящиками, с продуктами в мешках и коробках. На палубе работали несколько матросов. Судно было сплошь завалено мешками с картошкой, кочанами капусты, тяжелыми железными плитами (потом я узнал, что это — «доски» для трала). Всюду картонная тара под рыбу, которую нам еще предстояло поймать, связки полиэтиленовых белых мешочков, пустотелые пластмассовые шары — кухтыли —и куча тралов разной расцветки. Ругались матросы с шоферами, над головой предупреждающе звонил портальный кран, опуская на палубу связку сосновых досок, по трапу двое парней вносили на судно тюки со спецодеждой — телогрейки, ватные штаны, сапоги. И всем этим распоряжался, как мне показалось, вахтенный у трапа. Может, кто-то и другой командовал, но я никого больше не видел.

Вечером должны были уйти в рейс. Это мне сказали в отделе кадров, когда вручали предписание. Правда, бывалые моряки заверяли, что в понедельник ни за какие коврижки не отойдем от причала. Ни один капитан не согласится на это. Будет тянуть волынку, находить всякие причины: то груз взят не полностью, то воды нет на борту, то документы не подписаны; будет тянуть, пока не дотянет до вторника. Хоть две минуты после «ноля», но чтоб вторник был, ибо существует испокон веков моряцкое суеверие — в понедельник в море не выходи, рейс будет худой.

Я в это верил и не верил. Но уже знал, что отход «Катуни» несколько раз откладывался. И все же бесконечно отодвигать его нельзя. Судя по тому, как лихорадочно загружалось судно, — должны отойти. Я притащил с собой тяжелый чемодан с барахлом. Пока донес его от проходной до судна, стоящего, как нарочно, в конце порта, у самого дальнего причала, упрел. Но самое обидное — все, что я напихал в чемодан, не пригодилось потом в рейсе.

«Катунь» производит впечатление. Траулер пришел после ремонта из Штральзунда как с иголочки — выкрашен, надраен, блестит. У судна красивые современные обводы, легкость и экономность линий, своей строгостью и стремительностью напоминает военный корабль. На борту этого красавца мне предстоит проплавать шесть месяцев.

Пока я соображал, что же ответить вахтенному насчет подмены его у трапа, он вдруг заорал во всю луженую глотку:

— У тебя что — глаза на затылке!

Я опешил. Не сразу сообразил, что это не мне. Крановщик, поднимая тяжелую катушку с тросом, шаркнул ею по светло-серому нарядному борту и оставил грязный мазутный след. Всю красоту испортил. Эх!

— Где начпрод, где шеф-повар? — крикнул кто-то грозным голосом сверху («Наверное, боцман», — подумал я и не ошибся). — Чего они продукты не уберут!

Машинист крана снайперским ударом сбил ящик с верхушки большого вороха всякого инвентаря, и капустные кочаны вольготно и весело раскатились по палубе.

— Эй-эй! — закричал, появляясь в дверях, румяный парень в белой короткой куртке нараспашку и в поварском колпаке. — Чего ты делаешь!

— На вальс приглашает, не видишь, — пояснил боцман. Он сидел в шлюпке и сматывал в бухту тонкий капроновый конец.

А крановщик уже прицеливался к мешкам с картошкой, и барабан с тросом угрожающе качался над палубой, описывая широкие амплитуды. Кок юркнул обратно в дверь, захлопнув ее за собой. Матросы, пригибаясь и втянув головы в плечи, шмыгнули за укрытия. Мы с вахтенным дружно присели.

— Сейчас подмайнает и шарахнет, — обнадежил вахтенный. Нарисовал, так сказать, яркую картинку недалекого будущего.

На этот раз машинист снес мешок с картошкой, и она шрапнелью брызнула по палубе.

— Маладэц, кацо! — раздался насмешливый голос с грузинским акцентом. — Красыво бьешь. Варашиловский стрэлок!

Я поднял голову и увидел на шлюпочной палубе молодого лысого грузина в яркой цветной рубашке и в шлепанцах. Он стоял, облокотясь на леер, и с интересом наблюдал, как машинист крана, распоясавшись, держит всех в страхе.

— Чэго мелачишься с картошкой! Бэй сразу по рубке, по стеклам!

Крановщик внял совету, и катушка с тросом, набрав амплитуду, понеслась на грузина.

— Какой паслушный, вай, вай! — крикнул грузин и припустил в рубку, потеряв шлепанец.

Под шумок и я постарался унести ноги. За спиной что-то трещало. Видать, крановщик вошел в раж и крушил на палубе все подряд.

— Скажи там старпому, Мартов смену просит!—крикнул мне вслед вахтенный.

— Скажу, — пообещал я и пошел искать начальство, что оказалось сделать не так-то просто в незнакомом лабиринте коридоров и этажей.

Навстречу попался парень, я спросил у него, где каюта старшего помощника.

— Да вот же, прямо перед тобой, — он ткнул пальцем в дверь, окрашенную белой краской. — Видишь, написано «ВК» — высший комсостав. Стучи.

Я постучал раз, постучал два, вежливо. Потом постучал сильнее и все время видел боковым зрением этого парня, он стоял в конце коридора и чего-то ждал.

— Да входи! — крикнул он мне. — Чего стесняешься.

Я открыл дверь.

Передо мною был гальюн. Буквы «ВК» на двери означали — ватерклозет. Услыхал за спиной удаляющийся жизнерадостный хохот. Веселый парень мне попался. Тут надо держать ушки на макушке, подумал я и вспомнил свою давнюю матросскую службу с ее заповедью: не разевай варежку! Моряки любят подначить, хлебом не корми. Ладно, подумал я о веселом парне, попадешься ты мне еще, рассчитаюсь я с тобой горяченькими угольками.

Долго еще плутал я по коридорам, пока нашел каюту с надписью «Старший помощник».

Невысокого роста, белокурый Тин Тиныч (имя я узнал, конечно, позднее — Валентин Валентинович) окинул взглядом мой новый костюм и спросил не очень любезно:

— Что вам?

Видимо, он принял меня за кого-то другого. Я предъявил предписание из отдела кадров базы, в котором было сказано, что такой-то направляется матросом на РТМ «Катунь». Прочитав это, старпом обрадовался мне, как родному брату:

— Ну наконец-то еще один! А то хоть вой — некому работать. Чего они там в кадрах волынку тянут? — спросил меня строго. — Сегодня отход, а еще и половины команды нету.

— Мартов у трапа просит смену, — ляпнул я.

— Вот ключи от каюты, кладите вещи и — вахтенным к трапу!

Я трухнул по-настоящему. Леший тянул меня за язык! Уж никак не ожидал, что вот так сразу за дело. Думал, дадут осмотреться, привыкнуть, прежде чем запрягут. Лихорадочно стал искать спасения, промямлил:

— Понимаете, мне очерк надо успеть сдать. Пока не отошли.

— У меня нет должности журналиста, — отрезал пути отступления старпом. — Верно, Эдик?

Маленький паренек, смуглый, с густыми бровями (потом я узнал, что это рефмеханик), неопределенно улыбнулся. Видимо, из природной деликатности: и старпому хотел потрафить, и меня не обидеть.

— На вахту! — неумолимо закончил нашу дружескую и теплую встречу старпом.

Спас меня капитан. Он появился за спиной у меня, как ангел-хранитель.

— Ладно, с завтрашнего дня назначишь его, — сказал он Тин Тинычу. — У тебя там внизу гулянка идет, женщин на судне больше, чем матросов. Наведи-ка порядок.

Капитан был хмур.

Я поспешил улетучиться. За спиной недовольный голос Носача бухал в переборки каюты:

— Как у тебя с документацией? Судовая роль заполнена? Сколько матросов еще не прибыло? Старший трал-мастер появился, нет?

В жилой палубе, где, говоря дореволюционным языком, живут нижние чины, нашел я номер своей каюты. Открыл ее и остановился в дверях, так сказать, на пороге новой жизни. В этой каюте — один шаг шириной и три длиною — мне предстояло прожить шесть месяцев. Теперь это мой родной дом. Каюта, между прочим, хорошая. Светлая, с умывальником, с зеркалом над ним, с двухъярусной койкой, с красным диванчиком, со столиком, покрытым светлым пластиком, как и стены каюты, с кондиционной установкой для охлаждения или подогрева воздуха и даже с идиллической картинкой над столиком. С чемоданом в руке перешагнул высокий порог. Выглянул в иллюминатор, перед глазами порт. У борта судна разгружались машины с промвооружением, звенел кран, ругался вахтенный у трапа.

Странно все же. Погрузкой занималось человек пять-шесть, и я думал, что на судне больше никого нет, а тут за переборками с обеих сторон слышны песни, хохот, звон гитары. Пока шел по коридору, встретил нескольких девушек с парнями. Лица красные, распаренные. Провожающие, что ли?

Я сидел на холодном и скользком диванчике и слушал топот на палубе — она как раз у меня над головой. Вот потащили волоком цепь, прямо по мозгам. Пробухали шаги. В водолазных галошах на свинцовой подметке, что ли, он прошел? Веселенькое дело! Шесть месяцев вот так будет!

По коридору прошла шумная компания, кто-то хвастливо говорил:

— С Носачом в прогаре не будем. Он Атлантику как свой огород знает.

— Молотить заставит — спина просыхать не будет, — отозвался другой голос.

— Не дрейфь, — сказал первый. — Зато на пай тыщи две с половиной. Уродоваться, так знать за что.

— Носач всегда дает матросу заработать, — вставил третий. — Он на экономические показатели жмет. Верняк.

Взвизгнула девица, раздался звонкий звук пощечины и обиженный голос:

— Ты чего, недотрога! Я же ухожу. — Голос набирал высоту и злость. — Ты тут... на танцульки бегать будешь, а я там уродоваться! Тебе только боны!

— Хватит, старик, не рви себе душу, — сочувственно сказал кто-то, и компания завернула за угол коридора.

Слышимость здесь, конечно, отличная, как в милых сердцу блочных малометражных квартирах. В доказательство этой мысли в соседней каюте кто-то запел под гитару, запел будто у меня над ухом: «Рыбак уходит на путину, и чайки плачут за кормой...»

«Как же так?—подумал я. — На погрузке матросов раз-два и обчелся, а тут каждая каюта гуляет».

Взял фотоаппарат и пошел на палубу запечатлеть погрузку. Раз уж рейс начался, надо все зафиксировать на пленку.

И первый, кого увидел, выйдя на палубу, был Чиф! Песик деловито обнюхивал замороженные туши баранов, сваленные друг на друга.

— Чей Кабысдох? — яростно шипел кок и вопросительно уставился на меня. Я покачал головой.

— Чиф его имя, — с достоинством сказал мой знакомый Андрей Ивонтьев, появляясь в дверях надстройки.

— По мне хоть кэп! — выкатил глаза кок. — Убери его к черту! Сейчас санитарный досмотр начнется!

— Усек, — серьезно кивнул Андрей и свистнул песику. — Чиф, смоемся. Досмотр.

На палубе разительная перемена. Никакого крика и никакой прохладцы. Работающих тоже стало больше. Все четко, все слаженно. Что такое? А-а, капитан у трапа. В полной парадной форме. С медалью Героя Социалистического Труда. Эффектен. Сразу видать — настоящий капитан. Матросы деловито и проворно бегают по палубе. Капусту и картошку уже подобрали. Мешки, бочки, ящики исчезают где-то в чреве судна. Все это там, в провизионке, складывается на долгое хранение.

Я исщелкал всю катушку, радуясь, что погрузка у меня «в кармане». (Потом, когда проявил пленку, она оказалась испорченной — передержка. Это я умею.)

— Послушай...те, — обратился ко мне молодой мужчина с аккуратным пробором в волнистых, тщательно уложенных волосах, будто он только что вышел из парикмахерской. — Не поможете мне принести карты?

В картографическом отделе порта нам выдали большую кипу штурманских карт и с десяток толстых книг — лоций. Нас трое. По пути за картами штурман (это был третий помощник капитана, Гена) прихватил себе в помощь еще одного матроса. Паренек шел вразвалочку, как ходят старые мариманы, снисходительно-скучающим взглядом посматривал на суда у причалов. Вид у него бывалого матроса, которому наскучили все эти отходы, приходы, штормы и штили. На меня он поглядывал, как боцман на салажонка. А в картографическом отделе сразу сел на стул и со скучающим видом стал ждать, пока штурман разберется с каргами.

— Северное море где? — спросил штурман Гена, внимательно сверяя карты со списком.

— Внизу. — Пожилая и усталая женщина показала пальцем под стопку карт.

— А Ла-Манш?

— Смотрите как следует, — недовольно хмурилась женщина. — Все на месте.

— Побережье Африки есть?

— Есть, есть. Вот оно, побережье Африки, — показала на карты женщина. — Все по списку, молодой человек.

Северное море, Па-де-Кале, Дуврские меловые скалы, Ла-Манш, Гавр, Брест... Мы пойдем теми местами, где жили и боролись герои книг, которыми я зачитывался на крыше сарая на маленькой далекой сибирской станции, мечтал вместе с ними путешествовать, сражаться на шпагах, скакать на быстроногих арабских скакунах, плыть по бурному морю... Вот и сбываются мечты детства.

Будем проходить мимо Франции, где когда-то, еще в шестнадцатом году, был мой отец — царский солдат, воевавший на стороне французов против немцев...

— Лоции Балтийского моря? — продолжал штурман Гена.

— И лоции все на месте. Что вы на самом деле! — совсем уж потеряла терпение пожилая женщина. Я никак не мог понять, что ее сердит.

— Работа уже окончена, а вы пришли. Еще бы позднее заявились.

А-а, вот оно что, оказывается!

Она посмотрела на круглые корабельные часы, висящие на стене.

— И каждый день вот так, — ворчала она. — Торопятся, кричат, а все равно отходят через неделю.

— Сегодня отойдем, — заверил штурман Гена.

— Еще послезавтра прибежишь, что-нибудь забудешь.

— Молод, горяч, — сказала вошедшая женщина. Она была молода, красива вызывающей броской красотой, что достигается косметикой и немалыми усилиями при уходе за своим лицом. Она ласково-оценивающе окинула штурмана Гену медлительным взглядом. На губах ее таилась неопределенная улыбка.

Штурман Гена враз ожил, засветился, тоже оценивающе оглядел молодую женщину, и такая же неопределенная улыбка коснулась его губ. Они сделали стойку друг на друга, почувствовав единство взглядов. Сошлись родственные души.

— Еще прибежит, — сказала пожилая женщина молодой, надевая пальто и давая этим понять, что нам пора уходить, что рабочий день в картографическом отделе окончен.

— Неплохо бы, неплохо, — произнес штурман Гена, не отводя глаз от молодой красавицы.

Мы свернули карты в рулоны, связали бечевками, взвалили на плечи. Рулоны оказались тяжелыми и скользкими. Пока дотащили до траулера, упрели. По пути штурман Гена дважды спросил бывалого матроса:

— Отойдем или нет сегодня, Дворцов?

— У нее муж рыбмастером ходит, — сказал в ответ бывалый матрос. — Сейчас на Кубе.

— М-м, — промычал штурман Гена и со вкусом пожевал полными спелыми губами...

Никак не могу уснуть.

«Катунь» кричит, и гудок этот тосклив и тревожен. И меня охватывает беспокойное чувство, такое знакомое в последнее время, так часто настигающее меня в самых неожиданных местах: в кино, в поезде, на собрании и особенно ночью, в одиночестве. Чувство неудовлетворенности. Может быть, оно и погнало в море? Чего-то стало не хватать. Видимо, жизненного накала, какой-то обжигающей струи, постепенно увяз в трясине благополучия, в мелочах жизни, в нелепой и ненужной суете. Начал просыпаться ночами с тревожным ощущением ограниченности отпущенного судьбой времени, с обнаженной ясностью понимая, что годы прошли и ничего не сделано. «Не закрывай трусливо глаза, Гордеич, — осталось не так уж и много. Лучшие годы разбазарены». Спешить, спешить, чтобы хоть что-то успеть сделать!

Бессонными ночами чувствовал, что уходит талант. Да и было-то его отпущено самую малость, самую кроху, и тот — как песок сквозь пальцы. Да и не талант это вовсе, а лишь некие литературные способности.

«И даль свободного романа я сквозь магический кристалл» совсем еще не различаю. Да и будет ли роман? Почему обязательно роман. А если просто записки рулевого?

И все же какой леший несет меня за тридевять земель, за «море-океан» не на день, не на неделю — на полгода? И не созерцателем, а простым матросом. Эксперимент? Утверждение личности? Что я — десятиклассник! Романтика простительна молодым. Не поздновато ли в моем возрасте?

Но странное дело, как только окончательно созрело решение пойти в море матросом, именно простым матросом, так ощутил я какое-то раскрепощение. Как только ступил на палубу, так отодвинулись все земные заботы и всякие недоделанные дела. Вдруг почувствовал себя, как в молодые годы, матросом, за которого думает начальство. Оно знает, куда послать, что заставить делать. Мое дело теперь — выполнять...

«Катунь» покачивается, ревет. Двигатели молчат. Стоим. Значит, туман еще не рассеялся и капитан в рубке. Неуютно сейчас там. Ветер в открытое лобовое окно. Бр-р! Усну я сегодня, нет?

И вдруг вспоминаю, как меня застраховали перед отходом в рейс. Не успел я еще и оглядеться в каюте, как без стука решительно вошли две женщины.

— Член экипажа?—почему-то строго спросила энергичная полная дама в рыжем заграничном парике.

Несколько растерянно, потому как еще не привык считать себя членом экипажа, я все же ответил утвердительно.

— Застрахован?

— От чего?

— От всего. — Полная дама многозначительно изломила густую и по-мужски широкую бровь.

— В море первый раз? — спросила женщина помоложе, с натуральными волосами.

Я пояснил дамам, что последний раз был в море двадцать два года назад.

— Перебор, — заключила дама в парике, видать любительница карт, и разложила на столике бумаги. У меня возникло ощущение, что каюта теперь не моя и мое присутствие здесь возможно только с разрешения этих женщин. Весьма энергичные дамочки.

— Итак, на три тыщи рэ! — безапелляционно заявила дама в парике. — Заполняю.

Я попытался было выяснить и об этих «трех тыщах рэ», и о страховке вообще.

— Вы знаете, что такое море? — с вызовом спросила дама в парике и строго посмотрела на меня. Взгляд у нее пистолетный, не всякий выдержит. — Это шторм (загнула палец), это ураган (загнула другой, с золотым кольцом), это волны (загнула третий, с перстнем). Вышел на палубу — и тебя уже нет (загнула еще один палец, опять с кольцом). Что скажет жена? (Загнула последний, и перед моим носом оказался довольно крупный кулачок и, видимо, крепенький.) Ну?!

Я посмотрел на этот милый кулачок с золотым кастетом из колец и перстней и подумал: «Бьет. Мужа бьет». И сдался.

Они мигом оформили документ, и моя драгоценная жизнь была надежно застрахована. Теперь нам не страшен серый волк и волны, которые только и ждут, когда я появлюсь на палубе.

Обворожительно улыбаясь, дамочка помоложе вручила мне на память листок с годовым календариком на одной стороне и с белоснежным лайнером на другой. Видимо, это тоже входило в заботу о человеке.

Все же дорого я стою. Три тыщи рэ! Шутка ли! Запоздало пытаюсь объяснить, что я, так сказать, не совсем настоящий матрос, я всего на один рейс, и, возможно, стою гораздо дешевле.

— Понимаем, понимаем, — перебила дама в парике. — Из надзора. Все равно страховаться надо.

То за комиссара меня принимают, то за работника рыбнадзора. Почему-то внешний вид мой никак не тянет на матроса. Когда энергичные дамочки удалились, я посмотрелся в зеркало над умывальником, пытаясь понять, отчего все же меня никак не хотят признать за рядового матроса траулера «Катунь»? Наверное, из-за седины. К моим годам рядовыми матросами никто не плавает. Все уже достигают каких-то чинов. А я чего достиг? Эй, парень, ты чего-нибудь достиг в этой жизни? Молчишь.

Зато не молчала судовая радиотрансляция. Второй штурман ругался с портом, с какой-то девицей.

— Когда воду дадите? — спрашивал он.

— После «Карла Линнея», — отвечала диспетчер.

— Это еще почему? Он сутки брать будет, а нам сегодня отходить.

— Перетягивайтесь на двадцать четвертый причал, — посоветовала диспетчер.

— Да вы что! — отчаянно вскричал второй штурман. — У нас на причал промвооружение отгружено, куда мы от него пойдем!

— Значит, без воды будете. Говорят вам — двадцать четвертый! — повысила голос девица.

Судовая радиотрансляция не отключена, и все разговоры, которые ведутся из рулевой рубки, слышны по всему траулеру.

Начал убирать каюту. Соседа моего еще нет, и кто поселится — неизвестно. В каюте хлама от прежних жильцов — горы. Видать, жили мотористы: в шкафах промасленная ветошь, под койкой тоже, оттуда же вытащил я огромные рыбацкие бахилы — резиновые сапоги по пояс. Поразмыслив и смекнув, что они мне могут пригодиться в море, засунул на прежнее место. Мусору нагреб целый ворох. Задумался — куда его деть? Выглянул в иллюминатор, прямо под ним—причал. Нет, сюда нельзя. Выйдем в море — выброшу. Море, оно все вытерпит.

По трансляции по-прежнему шла перебранка. Теперь слышался грузинский акцент. Это помощник капитана по производству, технолог, разговаривал с отделом кадров и спрашивал, где рыбмастера, кто именно назначен на судно и почему их до сих пор нет.

— Паслушай, дарагая, милая, красавица, зачэм мне Калюшкин, зачэм Иванов? Ты мне дай хароших мастэров. Мне работники нужны, красавица, ра-бот-ни-ки!

— Уговорили, — согласилась женщина с молодым голосом. — Только с вас раковина, самая красивая. Вы на Кубу идете?

— Нэт, в Цэнтральную Васточную Атлантику.

— А-а, — разочарованно протянула женщина. — Там раковины плохие.

— Будэт, дарагая, тэбе раковина. Будэт самая кра-сывая, пэрламутровая, — заверял грузин. — Считай, уже стоит на тваем пианине. У тебя пианина есть, дарагая?

Почему-то с берега всегда отвечали женщины. Такое впечатление, что отделы кадров и снабжения в руках прекрасной половины человечества.

После грузина по трансляции раздался хриплый и решительный голос капитана, он разговаривал с отделом кадров:

— Вы кого мне дали! Мне старший тралмастер нужен, а не гуляка. Отходить пора, а он где-то на свадьбе гуляет!

— Арсентий Иванович, — отвечал «берег» опять женским голосом, но голос на этот раз был тих, нетороплив. Чувствовалось, что говорит умудренная годами пожилая женщина. — Он тралмастер хороший, работящий. Есть, конечно, за ним слабость.

— Мне эта слабость боком выйдет, — ворчал Носач. — Мне тралы новые нужны, а он набрал старья. И глаз не кажет. Давайте другого.

— Ваш первый помощник хлопотал за него, Арсентий Иванович. Вот мы и дали Соловьева.

— С этим соловьем запоешь в море.

— Сами же просили.

— Да не просил я его у вас! — взорвался капитан.

— Арсентий Иванович, — умиротворяюще отвечал «берег». — Ну ваш Шевчук просил. Он же судовую роль заполняет. Ну нет у нас никого. Все в отпуске или в море. Берите Соловьева, Арсентий Иванович.

Потом по радиотелефону с картографическим отделом порта говорил штурман и просил карту промыслового района, что ему недодали. Ему тоже отвечала женщина с молодым певучим голосом:

— Найдем карту. Будем рады вас видеть. Сегодня в рейс или нет?

— Может, уйдем, может, нет, — ворковал штурман. — Не хотелось бы с вами вот так, на расстоянии, прощаться.

— Приходите, ждем, — зазывно говорил «берег». «Интересно все же, —думал я, —уйдем мы сегодня или нет? Еще ни одно судно, как утверждают моряки, не ушло вовремя. И мы уже третий день не можем принять швартовы. Накануне назначали последний срок: в двенадцать часов дня. Не ушли. Потом было объявлено, что уйдем в восемнадцать, дальше переиграли на двадцать. Теперь вот говорят, что, может быть, ночью отойдем. Ночью, кстати, будет уже вторник.

А по радиотелефону шли переговоры: то ругались, то просили, то грозили, то умоляли.

Как бы там ни было, а судно загружалось всем, чем нужно, и матросы из отдела кадров тоже подходили, постепенно заполняя пустоты в судовом списке. Оставалось найти неуловимого Соловьева — и команда была бы в полном составе. Говорят, что только тогда свободно вздыхают на судне и начинается нормальная жизнь, когда отходят от причала.

Прибрал каюту, еще раз внимательно осмотрел ее. Ничего —уютная и красивая. Интересно, что я запою месяцев так через пять, какой тогда она мне покажется?

Открылась дверь. Без стука. Я подумал— опять вернулись энергичные дамочки. Может, ценность моей жизни возросла за это время. Нет, на пороге стоял Андрей Ивонтьев. Ни слова не говоря, отодвинул шторку моей койки, заглянул туда, спросил:

— Пушкин где?

— Какой Пушкин?

— Саня Пушкин.

— В Москве на площади, — попытался я сострить.

— Я про моториста спрашиваю, —пояснил Андрей.

— Нету Сани, — развел я руками. — Не знаю где.

— Извините. — Придерживаясь за косяк, он шагнул из каюты.

Значит, это я за Пушкиным столько добра выволок? Ну, Саня, не ожидал!

По трансляции объявили:

— Всем немедленно получить у боцмана спасательные жилеты! Всем получить у боцмана спасательные жилеты. Немедленно!

Что, уже тонем? Пошел получать.

Каптерка боцмана оказалась по моему же правому борту, под трапом. Оранжевые спасательные жилеты были свалены в кучу на банки с краской и железные коробки с кинолентами. У дверей толклись матросы. Боцман, задерганный, упревший от всех бесчисленных боцманских забот, совал жилеты в руки матросов и каждому велел расписываться в инвентарном журнале. Когда подошла моя очередь, кто-то крикнул сверху:

— Боцман, срочно к капитану!

Боцман сунул мне в руки журнал:

— Побудь за меня! Записывай фамилию, и пусть каждый расписывается за жилет. Журнал потом мне!

И взбежал по трапу.

Неожиданно я стал начальником. Матросы брали жилеты, расписывались.

— Боцман! — крикнули мне сверху. — Кончай раздачу! Иди шлюпку правого борта проверять! Старпом приказал.

Не успел я ответить, что никакой я не боцман, как кто-то невидимый крикнул:

— Боцман, где брезент с носового трюма? Второй штурман спрашивает.

— У меня свистка на жилете нету, — заявил какой-то матрос. — Не буду расписываться, потом шкуру за него сдерешь.

Какой еще свисток?!

— А у меня без сигнальной лампочки, — сказал красивый черноволосый парень с волевым подбородком ковбоя из американского кинобоевика. Это — Мишель де Бре, матрос-прачка (потом я узнал, что по паспорту он — Михаил Дерюга).

Что за лампочка? Эти жилеты я впервые вижу.

Дворцов, тот самый бывалый матрос, с которым мы вместе ходили за штурманскими картами, все пытался выяснить у меня, как надевается этот жилет и как надувать его воздухом.

Черт его знает, как он надувается! В годы моей морской службы таких жилетов просто-напросто не было. Были спасательные круги, и все.

— Боцман, — полюбопытствовал кто-то, свешиваясь сверху, — какое кино сегодня будет?

Я начал понимать, что команда здесь новая и они еще не знают друг друга и своего начальства. Увидев меня возле каптерки с журналом и ручкой, повинуясь приказу, переданному по судовой радиотрансляции, каждый из них, естественно, принял меня за боцмана. Да и по возрасту подхожу, подумал я. Так дело пойдет — капитаном стану.

Матросы толпились, получали жилеты, расписывались за них, кое-кто спрашивал, как ими пользоваться, но я делал вид, что очень занят выдачей и мне не до таких мелочей, как объяснение правил пользования жилетом.

Наконец жилеты кончились. Я вытер лоб, запер каптерку и понес журнал боцману. Но в каюте его не оказалось, и я вернулся в свою. Только сел отдохнуть после трудов праведных, как сыграли общую тревогу.

По судовой роли знаю, что мне надо бежать к каюте номер 74 и там стоять. Ждать указаний. Каюта эта тоже по правому борту, неподалеку от моей.

Надел спасательный жилет — разобрался все-таки в нем. Увидел в кармашке на груди свисток. Вроде милицейского. Дунул в него. Свистит, Понравилось. Еще раз дунул, опять свистит. Понял — это сигнал в тумане подавать. Тут же лампочка. Поискал, где выключатель. Нет его. Позднее мне объяснили, что лампочка химического действия и в воде загорается сама, подает световой сигнал.

Побежал к каюте номер 74.

Там уже стояли несколько матросов. Никто не знал, что делать. А я знал. У меня в «Судовом номере» написано: «Действовать по указанию врача». По судовой роли я почему-то значусь буфетчиком, и мне при всех тревогах надлежит быть при враче. Почему так — не знаю. Но все равно — милое дело. Стой и жди команды, делай то, что прикажут.

Врача не было возле каюты. Его, вернее, ее еще не было и на судне. Она на берегу, поэтому мы, работники камбуза, а здесь возле каюты пост работников пищеблока, стояли без дела. Я приглядывался к своим товарищам. Парни молодые и красивые, черт побери! Один из них буфетчик, настоящий, не липовый, как я, — Митя Кениоглу. Другой —Дворцов, посудомойка. Оказывается, этот бывалый матрос просто-напросто посудомойка, да и в море идет всего второй раз. Но он снисходительно поглядывал на всех и говорил, что надо идти искать врачиху, пусть командует. Третий, Мишель де Бре — прачка, сказал, что наше дело телячье, стой и не мычи. Парень он пижонистый — усики, косые баки, и даже рабочая одежка сидит на нем изысканно. Я видел сценку у трапа, когда Мишель де Бре появился на борту «Катуни». Мартов, тот самый рыжий вахтенный, который тщетно мечтал, что я сменю его у трапа, увидев красивого и щеголевато одетого человека, идущего по трапу на судно, подтянулся, и на лице его появилось почтительное выражение. Он принял Мишеля де Бре за большую шишку, тем более что на Мишеле была капитанская фуражка с «крабом». «Старпом у себя?» — спросил Мишель де Бре небрежно. «У себя, — почтительно ответил Мартов. — И капитан на борту. Вы кто будете? Первый помощник, штурман?»

Рыжий великан Мартов спрашивал у всех, знакомился. Не утерпел и тут.

«Я назначен к вам прачкой, — с достоинством ответил ему Мишель. — Меня зовут Мишель де Бре». Вахтенный ошарашенно похлопал глазами, опомнился, с ехидством спросил: «Прямо из Парижа?» — «Из Светлогорска». Мишель де Бре, не желая больше разговаривать, пошел от вахтенного.

Мартов восхищенно поцокал языком, проводил взглядом прачку. Мишель де Бре явно произвел на него впечатление. Он даже забыл крикнуть, чтобы прислали ему, Мартову, смену, о чем он просил каждого идущего к старпому.

Ну а сейчас вот мы стоим в коридоре и ждем, что же будет дальше. Сверху по трапу скатился запыхавшийся грузин.

— Здэсь каюта сэмдесят чэтыре?

— Здесь, — ответили мы хором в надежде, что теперь все станет ясным, что технолог объяснит все.

— А что нам дэлать? — спросил Автандил Сапанадзе (все имена я узнал, конечно, позднее).

— Стоять, — ответил Мишель де Бре.

Грузин посмотрел на меня, вежливо, даже как-то застенчиво спросил:

— Привыкаете?

— Привыкаю.

— А где боцман, где у него взять жилет? — задал вопрос Автандил, заметив, что мы все в спасательных жилетах.

— Вот боцман, — показал на меня Мишель де Бре.

— Нет, я был врио, — пояснил я. — Боцман где-то наверху.

Погас свет, и по трансляции объявили, что в правом борту пробоина и что авральная группа во главе с боцманом должна заделать эту пробоину пластырем. Мы посмеивались. Нас это не касалось. Нам стой и жди, когда включат свет. Глаза уже привыкли к полумраку: сверху, с трапа, в коридор проникал дневной свет.

По трапу спустился старший механик. Наткнулся на Мишеля де Бре.

— Что вы тут торчите? — недовольно спросил «дед», еще молодой и сухощавый мужчина.

— По тревоге стоим, —ответил Мишель де Бре.

— А почему темно?

— Тонем, — снисходительно пояснил Мишель де Бре. — Видите ль — в правом борту пробоина.

— Настроение бодрое, идем ко дну, — сказал Дворцов.

— Делать нечего!—озлился стармех. — Работать надо, а они в игрушки играют.

Врубили свет. И тут же объявили шлюпочную тревогу. Я побежал к шлюпке номер 2. Она на шлюпочной палубе, по левому борту. Почему туда приписан, не знаю. Живу по правому борту, мне быстрее, если действительно будет настоящая тревога, если и вправду запахнет жареным, добежать к шлюпке на правом борту, чем на левом. Может, есть какие-то высшие соображения, чего я не понимаю, но логика подсказывает, что так было бы целесообразнее.

Столпились у шлюпки. Прибежал старпом Тин Тиныч, начал проверять знания.

— Ваши обязанности? — спросил меня.

— Действовать по указанию командира шлюпки, — бодро ответил я.

У меня обязанности при всех тревогах самые простые— делать то, что прикажут. Правда, кто командир шлюпки, я не знал.

— Раз «действовать» — то отойдите в сторону, — приказал мне старпом.

Я отошел и, чтобы не мешать, стоял, облокотясь на леер, и наблюдал, как боцман и старпом тщетно пытались спустить шлюпку за борт. Что-то заело — и шлюпка ни с места.

— Механиков надо, туды их растуды! — кричал боцман, красный от натуги. — Тут все заржавело!

Тин Тиныч убежал, а боцман и еще два матроса продолжали потеть над стопором, пытаясь сдвинуть шлюпку. Снизу, с палубы, кто-то крикнул:

— Кончай обедню!

А из рубки за стеклом махал руками старпом, мол, точно, кончай. Радио почему-то молчало. То орало целый день, то заткнулось.

— Отбой, что ль? — переспросил вспотевший боцман. — Почему команды нету!

И именно в этот момент шлюпка сама сорвалась со стопоров и закачалась на шлюпбалках. Боцман и матросы, поминая родителей и бога, кинулись закреплять ее.

Из рубки доносился голос капитана, он распекал радистов за то, что отказало радио. Самого его было слышно без трансляции.

Я пошел к себе в каюту. Только снял жилет, как дверь распахнулась и на пороге возникли две энергичные дамочки. Они смотрели на меня, я на них. Немая сцена из «Ревизора».

— Этот охвачен, — констатировала факт дама в парике и закрыла дверь. Как мне показалось — в сердцах.

Я пошел искать боцмана, чтобы отдать ему журнал и получить спецодежду. Получил телогрейку, ватные штаны, сапоги, шапку, свитер из толстой грубой шерсти, портянки, рукавицы. Свитер был такой же, какой получал я в молодости, в бытность военным водолазом. Даже растрогался слегка, памятно защемило сердце.

— Шорты, панаму и босоножки получите потом, когда в тропики пойдем, — сказал боцман.

— А сейчас куда?

— Сейчас на экватор, — усмехнулся. — Без ватника там какая работа!

Я прикусил язык. И чего задал глупый вопрос? Ясно же, что — на Север, раз теплое белье получил.

Боцман, молодой еще парень, курчавый — кольцо в кольцо, с насмешливым любопытством смотрел на меня.

— Говорят, вы — журналист? Писать для газеты будете?

— Буду. Напишу вот, как вы шлюпку не могли спустить, — отомстил я ему за «экватор».

— Это механики, черти, — смутился он. — У меня-то все в порядке содержится. — Но, видимо, мысль, что я и впрямь могу написать о нем не очень лестное, беспокоила его, и он спросил:—А в какую газету писать-то будете?

— Ни в какую. Для себя просто.

— А-а, для себя, — обрадовался боцман. — Для себя что хотите, то и пишите.

Боцман совсем не похож на классического боцмана. Он интеллигентен, образован (позднее я узнаю, что кроме мореходки у него еще и высшее юридическое), и это меня удивляет, потому что я воспитан на литературных штампах, у меня в сознании отпечатался стандартный образ боцмана: бычья шея, хриплый рык, синяя татуировка на руках и груди, задубелое лицо со шрамом, сплошной мат, трубка в зубах... А тут ничего этого нет. Лицо, правда, обветренное, и глаза смелые, много повидавшие и все время таят усмешку. Мне кажется, они видят меня насквозь: мою неуверенность, мою бестолковость — и оттого вприщур следят за мной.

В каюте у меня теперь пахло сапогами. Новенькие, стояли они в углу. Вспомнил: от деда всегда так пахло — сыромятной кожей, дегтем, вожжами. И еще махоркой. Самосадом.

Опять сыграли тревогу, опять шлюпочную. Надевая на бегу спасательный жилет, выскочил к своей шлюпке. Увидел, что на борт «Катуни» поднимается группа капитанов в золотых шевронах, с «крабами» на фуражках, со значками капитанов дальнего плавания. Комиссия! Та самая, которую ждем с утра. Тревога игралась для них. Задержались на палубе, наблюдая, как действуют матросы. На этот раз шлюпка, будто понимая всю ответственность момента, легко и даже охотно соскочила со стопоров. Опустили ее наполовину за борт. Все четко, все быстро, все красиво. Капитаны довольны, мы тоже, боцман сиял. Я стоял у леера, меня до шлюпки не допустили, чтоб под ногами не путался.

Сыграли отбой тревоги. Я снова пошел в каюту. Интересно, сколько еще будет тревог? Видать по всему — мы уходим. Уж если не вечером, то ночью.

По трансляции объявили:

— Всем свободным от вахты собраться в салоне команды на отходное собрание!

В матросской столовой за столом президиума сидело высокое начальство, прибывшее на борт, а за обеденными столами на прикрепленных к палубе вертящихся стульях — команда траулера. Капитан Носач в парадном кителе с медалью Героя Соцтруда просматривал бумаги, надев очки. И эти очки начисто снимали с него все капитанское, он выглядел добродушным дедом, проверяющим тетрадки внука. И хотя был он хмур и молчалив, все равно было видно, что добр он. Это открытие меня удивило. Но вот капитан снял очки, и снова перед нами — матерый морской волк.

— Кто сегодня не работал на судовых работах? — прозвучал грозный вопрос.

В ответ молчание.

— Поднимите руку, кто не работал!— жестко повторил Носач.

Ни одной руки не поднялось. Команда затихла, втянула голову в плечи.

— Я хочу проверить вашу совесть. — Голос капитана твердел.

Теперь руки поднялись. Носач оглядел матросов.

— Ну что ж, вижу — совесть еще осталась. Предупреждаю — лодыри мне не нужны.

И начал рубить:

— На легкий рейс не надейтесь. Кто работы боится, пусть уходит. Трап еще не поднят. Держать насильно не буду. Поднимите руку, кто хочет уйти!

Никто не поднял.

— Тогда будем работать, —заключил Носач. — Мы уже находимся в рейсе, и суточный план идет. Ясно? Рейс сто семьдесят пять суток. Повторяю, — капитан обвел всех суровым взглядом, —работать будем в сложных промысловых условиях. План нам дали высокий, очень высокий, но мы должны его забыть. — Он помедлил, матросы внимательно слушали, я же не понял: почему это мы должны забыть про план? — Забыть, потому что сейчас примем соцобязательства, которые выше плана, — сказал Носач. —И эти соцобязательства будем считать своим планом. Так что если кто думает прохлаждаться в рейсе — не выйдет. — И вдруг добродушно усмехнулся. — Будем морозить по семьдесят тонн в сутки.

Видимо, капитан назвал необычную цифру. Матросы Сразу оживились, запереглядывались, кто-то скептически обронил:

— Облезем.

— Если под африканским солнышком загорать собираетесь — облезете, — парировал Носач. — Еще раз повторяю— трап не поднят.

Потом говорил новый начальник базы Фриц Фрицевич Дворецкий, высокий, еще довольно молодой, но уже совершенно лысый. Сверкая золотым зубом, он весело рассказывал о том, что вот уже двадцать лет знает капитана Носача и что руководство базы уверено, что команда траулера под водительством такого капитана план не только выполнит, но и перевыполнит и с честью вернется в родной порт. Что же касается некоторой неразберихи при обеспечении судна к рейсу и задержки с выходом в море, то отделы снабжения базы, виновные в этом, понесут суровое наказание.

Дворецкий призвал нас к трудовому подвигу. Выполнить план нам предстояло почти на два миллиона рублей. И когда начальник базы об этом сказал, кто-то из матросов охнул.

— Охать не надо, —подал голос Роман Иванович, парторг базы. —Глаза боятся —руки делают. Тем более руки моряка.

Теперь говорил он. С постоянной привычкой слегка прищуривать глаза и держать на губах чуть ироническую улыбку, он глядел на матросов с ласковой доброжелательностью. Парторг говорил, что партком базы надеется на рыбаков, что агитировать он их не собирается, все они взрослые, не первый раз идут в рейс и отлично понимают, чего от них ждут на берегу.

Парторг говорил, а я вспоминал, как он плясал на свадьбе. Носач недавно выдал замуж дочь, и парторг плясал под музыку «Бременских музыкантов», плясал здорово, артистично, со всякими коленцами и ужимками, с хитрецой в глазах. Потом будто бы вывихнул ногу', стал ковылять, кряхтеть. Хохот стоял. Он и здесь, на «Катуни», когда увидел меня во время шлюпочной тревоги, подмигнул хитровато — ну как, мол, матрос, бегаешь? То ли еще будет в море!..

А свадьба была веселой, шумной, с размахом. Папа не поскупился, не ударил в грязь лицом...

...Что такое, никак не могу уснуть! И почему-то все время думаю: зачем загрузили в порту в морозильные камеры свежую салаку прямо с СРТ и пошли с ней в море? Наш отход задержался из-за нее. Сначала говорили, что отвезем ее в Пионерский и там сдадим на берег, потому как в Калининграде, в холодильниках города, совершенно нет места, все забито. И нежная, только что выловленная в море салака вот-вот начнет тухнуть. Оказывается, негде городу хранить свежую рыбу. Это меня удивило. Вот уж не думал! Потом сказали, что отвезем эту салаку в море на рефрижератор. Носач сопротивлялся как мог, но откреститься от этой злополучной рыбешки не сумел.

В Пионерский мы не пошли. Идем вот в открытое море. Черт-те что получается! Поймали салачку в море— это денежек стоит. Доставили ее на берег — тоже денежек стоит. Простоял СРТ с рыбой у причала — денежки. Загрузили ее нам в морозильники — опять денежки. Теперь мы ее тащим обратно в море — снова денежки. Потом перегрузим на рефрижератор, и он снова, уже во второй раз, доставит ее на берег. Все это вместе уже не денежки, а деньги, причем крупные. И простая салака станет золотой рыбкой. Буквально.

Кто же до этого додумался? Почему нельзя было пустить эту салаку сразу в продажу свежей? Зачем обязательно морозить? Задавал такой вопрос. Мне ответили, что по такой цене ее не берут. Ну а если пустить ее подешевле? Взяли бы? Взяли. Но чтобы пустить подешевле, надо согласие Москвы. Пока это согласие придет — рыба протухнет. А улов надо сохранить, он уже в реляциях существует, его уже внесли в выполнение государственного плана. И пусть теперь элементарная салака хоть золотой, хоть бриллиантовой становится — важно сохранить цифру улова. Парадокс! Но факт. Мы идем по морю, а в морозильниках у нас простая рыбка превращается в золотую. Потом это золото будем загонять за медяки.

Когда об этой салаке на отходном собрании задали вопрос начальству, то Фриц Фрицевич ответил: «Вынуждены». И в объяснения не пустился. Вынуждены — и все. И сразу же перешел на другое, мол, задержка выхода в море не из-за салаки произошла, а из-за того, что службы базы проявили нерасторопность, и виновные понесут наказание, и что впредь начальники отделов по обеспечению судов будут порасторопнее, потому как он их всех накажет. Получилась у него тронная речь. Дело в том, что в роли начальника базы выступал он на отходном собрании впервые. Слышал об этом новом начальнике не очень лестные отзывы. Говорят — карьерист. Может, и карьерист, а может, из зависти сплетничают. А может быть, он из начальников новой формации, из тех, кто не стесняется предложить себя на какой-либо пост совсем не из карьеристских побуждений, а ради пользы дела. НТР и на флоте тоже.

Прежний начальник был мягкотел. Потому и «ушли» его. А этот круто заворачивает. Произвел на меня впечатление. Может, внешностью? Лыс, худощав, строен, жесткое выражение лица. На Фантомаса похож. И имечко тоже запомнишь — Фриц Фрицевич. Энергичен, решителен— в общем, человек на своем месте. И никто не догадывается, что пройдет не так много времени — и он погибнет в автокатастрофе из-за коровы, появившейся на шоссе. И многие его преобразования останутся незавершенными. Как все странно! Вылезет из кустов на дорогу мирная буренка —и погибнет человек, а с ним и все добрые начинания, которые, может быть, перевернули бы все.

...Корпус судна мелко задрожал. Пошли, кажется. Тихохонько, но поползли. Носачу некогда торчать на месте. Суточный план уже наматывает нам десятки тонн рыбы. Мы считаемся уже на промысле.

Закачало сильнее. И реветь «Катунь» перестала. Видать, туман рассосался.

Засыпаю. Но тут же меня будит таможенник. «Деньги советские есть?» — «Нет». — «Спиртное?» — «Нет».

«Посылки кому-нибудь есть?» — «Нет». (Какие еще посылки?) — «Золотые вещи?» — «Нет». — «Счастливого плавания». —«Спасибо».

Очнулся. Каюта пуста. Что за черт! Только что был таможенник! Приснилось. Но приснилось в точности, как было все при отходе. Именно так проверял меня таможенник. Сначала вошел пограничник, отобрал паспорт моряка и велел сидеть в каюте. Почему-то меня всегда провожают и встречают на границе красивые парни. В отлично подогнанной выглаженной форме, в начищенных сапогах. И отменно вежливые. Представляю, какое приятное впечатление производят они на иностранцев. Всегда, когда возвращаюсь из-за границы, они говорят: «С возвращением на Родину!» И от этого сладко вздрагивает сердце.

На этот раз на Родину вернусь я через шесть месяцев. Давай-ка спать наконец! Уже светает. Все! Спать, спать! Выключаю лампочку.