Якорей не бросать

ПЕРВЫЕ ТРАЛЫ

Еще за сутки до прихода в район промысла радио не замолкало, и все в рубке прислушивались к переговорам наших судов. Из разговоров капитанов в эфире ясно — обстановка на промысле не радужная. Рыбы мало, ее надо искать, за ней надо гоняться. И теперь все зависит от капитана, от его умения, опыта, знаний.

Носач не отходил от рации, внимательно вслушиваясь в доклады капитанов траулеров начальнику промысла. Стоял, хмуро курил сигарету за сигаретой.

В Ла-Манше мы впервые услышали:

— Говорят, «Катунь» идет.

— Идет, —ответил неторопливый, приглушенный расстоянием голос начальника промысла.

— Где она?

— В Ла-Манше. Завтра будет здесь.

— Писем нам не везут?

— Везем, — сказал Носач в трубку. — На «Изумруд» и «Волопас».

— О-о, Арсентий Иванович! — воскликнул кто-то радостно в эфире. — Подал голосочек. С прибытием!

— Еще ночь до прибытия, — ответил Носач.

— А чего молчишь? —спросил начальник промысла. — Подслушиваешь?

— Вникаю.

— Вникай. Обстановка тяжелая. Все в пролове, — недовольно сообщил начальник промысла.

— Понял уже.

— Куда пойдешь?

— Думаю, на южный свал. Там места знакомые.

— Ну давай. Моих видел?

— Видел. — Вокруг глаз Носача сбежались морщинки. — И внука твоего видел.

— Ну и как он там?

— Горластый, в тебя, — усмехнулся Арсентий Иванович.

— Ну уж! Что я, горластый, что ли! — усомнился начальник промысла.

— Иной раз раскричишься — уши затыкай, — подал голос какой-то капитан.

— На вас не кричать, быстро на шею сядете, — парировал начальник промысла.

Сразу заговорило несколько голосов;

— Поздравляем, Алексей Алексеевич!

— Нашего полку прибыло!

— Обмыть бы це дило!

Посыпались поздравления капитанов, начальник промысла едва успевал отвечать.

— Что еще нового? — спросил он,

— Еще — начальник базы новый, — ответил Носач,

— Знаем. Сводки слушаем.

— Ну и как он там? — допытывался кто-то.

— Поживем — увидим, — усмехнулся Носач.

— Новая метла, — высказал мнение какой-то капитан.

— Да нет, пока не заметно, — ответил Арсентий Иванович.

— Главное, чтоб с базами решили. А то заловимся и ждем разгрузку по десять суток, —недовольно проворчал кто-то.

— Кто заловится, а кто и пустой бегает, — ответил начальник промысла.

— Фриц Фрицевич болтун, — заявил кто-то. — Он любого заговорить может.

— Бросьте бочку катить, — вступился какой-то капитан за нового начальника базы. — Мужик он дельный. Слов на ветер не кидает.

— Обстоятельства заставят — будет и кидать, — не унимался все тот же.

— Это как вы о новом начальстве отзываетесь! — вмешался кто-то нарочито суровым голосом. — Не боитесь, что передадут?

Капитаны примолкли, будто и впрямь убоялись. Потом кто-то со смехом сказал:

— Меньше сээртэшки не дадут, дальше моря не пошлют. Чего нам бояться!

— Ну, ладно, поговорили — и за дело, — прекратил разговоры начальник промысла. — Ты как там — идешь или закинул?

— Включил фишлупу — пусто, — ответил Носач.

— А-а. Ну до встречи!

— До встречи!

Мы действительно включили фишлупу в Ла-Манше, но самописец рисовал только «муру» сверху — всяких рачков, планктон. Капитан долго стоял над фишлупой, всматривался в экран. Велел приготовить трал к отдаче, и трал уже был растянут по палубе: вокруг него суетились старший тралмастер Соловьев и бригада добытчиков. Сделав свое дело, они глядели на рубку, ждали команды. А капитан все всматривался, что «рисует» самописец на бумаге, и курил сигарету за сигаретой. Потом приказал вахтенному штурману:

— Полный вперед!

И пошел вниз смотреть кино.

Утром в сизой дымке мы прибыли в район промысла. Я заступил на вахту. На горизонте маячили суда, насчитал их восемнадцать. Они ходили друг другу навстречу.

— Пашут! — кивает на них Ованес Азарян. Он с удовольствием смотрит на траулеры.

— Мешают друг другу.

— Что вы! — восклицает Ованес. — Здесь — простор. Вот на Жоркиной банке—толкучка, как в воскресенье на барахолке. И поляки, и немцы, и норвежцы — вся Европа! Ну и мы, конечно: мурманчане, черноморцы, эстонцы, латыши. Кого только нет! Вот где толкучка! А тут — простор.

Из туманной сизой мглы медленно, как на переводных картинках, возникают новые суда, все яснее, яснее, все ближе, ближе. И я уже понимаю, что их больше восемнадцати, а Ованес утверждает, что тут — простор. Можно представить, что бывает, когда собирается не одна сотня судов всех стран на одном пятачке.

— Здравствуйте, товарищи капитаны! — раздается по радио. — Начинаем промысловый совет. Прошу всех приготовиться к докладам. Порядок прежний.

Это начальник промысла Алексей Алексеевич Иванов проводит свое утреннее совещание по радио. Каждый день ровно в восемь ноль-ноль начинается совет капитанов. Над океаном звучат голоса.

— Здравствуй, Алексей Алексеевич! Здравствуйте, товарищи капитаны! Говорит «Волопас». За ночь выловили шесть тонн. Сейчас идем с тралом. Показателей почти нет. Процеживаем воду. Все.

— Доброе утро, Алексей Алексеевич! Здравствуйте, товарищи капитаны! — рокочет голос следующего капитана. — Говорит «Сапфир». За ночь отдавали два трала, общий вылов двадцать три тонны. Первый трал — десять, второй — тринадцать. В основном — ставрида, небольшой прилов скумбрии. Готовимся к отдаче трала. Кончаются продукты, Алексей Алексеевич. Прошу это учесть. Все.

Все, кто у нас в рубке, внимательно слушают совет капитанов. Желающих послушать много. В рубке не только вахта штурмана Гены, но и те, кто на вахте не занят. Всем интересно узнать, как идут дела на промысле.

К концу совета картина ясна. Все в пролове. Повезло еще «Сапфиру». Кто-то из капитанов спрашивает начальника промысла: где же поисковое судно, которое должно давать прогноз рыбы для траулеров? Почему от него нет никаких известий? Кто-то с иронией говорит, что с тех пор, как поисковым судам установили план по вылову, они не ищут рыбу для флота, а занимаются выполнением своего плана, потому как за невыполнение плана нагорит, а если рыбу для флота не найдут, то они просто сошлются на ее отсутствие, и все.

Кто-то докладывает, что уже заполнил все емкости и ждет базу, и что пропадают промысловые дни, и когда наконец она, база, придет. Начальник промысла отвечает, что рефрижератор «Финский залив» должен подойти через двое суток, а пока придется подождать.

Кто-то просит топливо, кому-то нужны продукты и питьевая вода, кто-то жалуется на рижан (здесь два их судна), что, мол, ловят молчком, к себе не зовут, значит, наткнулись на рыбу. Начальник промысла отвечает, что раньше такого за рижанами не замечалось.

— И сейчас тоже, — раздается в эфире. — Не зовем, потому что стол не богат, угощать нечем.

— А как «Катунь»? — спрашивает в конце совещания начальник промысла. — «Катунь» нас слышит?

— Готовимся отдать трал, — сообщает Носач.

— Ну с богом, может, вам повезет, — говорит Алексей Алексеевич.

— На бога надейся, да сам не плошай, — усмехается Носач.

На палубе у нас все готово. Растянут во всю длину трал, похожий на огромную авоську; подвешены кухтыли — пустотелые пластмассовые шары для плавучести трала; прицеплены бобинцы — металлические катушки для тяжести и для защиты нижней подборы трала, когда он идет по грунту. Спешно кончают прикреплять кухтыли к «богородице» — доске-щиту, которая находится над тралом и пугает рыбу, тем самым загоняя ее в зев океанской авоськи.

Старший тралмастер действительно оказался золотым работником. Да еще, чувствуя свою провинность, старается вовсю — ночи не спал, готовил тралы к работе. Его так и не ссадил капитан на первое попавшееся судно, возвращающееся в порт, хотя и грозил. А попадалось нам их предостаточно.

Соловьев невысок, щупл, шустр, с соломенными короткими волосами. И эта мальчишечья стрижка еще больше делает его похожим на деревенского парнишку, который любит свое хозяйство, ходит по двору и то поднимет упавшую дугу, то грабли на место поставит, то клок сена приберет. Так и Соловьев — все время хлопочет возле трала. А глаза его на задубелом от морских ветров лице грустные и больные. Он смущается, когда смотришь на него.

Бригадир добытчиков Зайкин, здоровый парень с жесткими светлыми глазами, тот самый, у которого был день рождения три дня назад, поднимает руку и смотрит на рубку. Мол, все готово.

Капитан подносит микрофон к губам и хрипло отдает команду:

— Пошел!

Лебедчик передвигает черные рукоятки на пульте, и трал, дрогнув, ползет по палубе, по слипу и постепенно исчезает в океане.

Что поймаем? Показаний на фишлупе почти нет. Так кое-где «бляшки» — небольшие скопления рыб. Самописец чертит на бумаге жирную неровную линию грунта да верхнюю границу моря, а между этими двумя линиями пустота. Капитан, не отрываясь и не переставая курить, смотрит на светящийся экран фишлупы.

Я стою на руле, держу курс. Утреннее марево уже рассеялось, океан чист, зелен, пологая крупная волна бьет в форштевень. «Катунь» то задерет нос, то нырнет, и волна, разрезанная пополам, взлетит брызгами, слышен мощный удар по корпусу судна. «Катунь» вздрагивает, рыскает, я выравниваю ее. Брызги водопадом бьют на палубу. Стекла рубки в каплях. Если не смотреть на нос судна, а только вдаль, кажется, что горизонт то взлетает, то ухает вниз.

— Лево три, — приказывает капитан.

— Есть лево три! — подворачиваю руль на три градуса левее.

— Так держать.

— Есть так держать!

— Вправо не ходи.

— Есть вправо не ходить!

Волна изменила направление и теперь бьет в левую скулу траулера. Я все время подворачиваю штурвал влево, стараясь удержать судно на заданном курсе. Не дай бог сейчас сбиться — проскочим мимо того косячка, что нашел все же капитан! От постоянного напряжения опять заныли плечи. Ноги уже давно горят — значит, опухли. Черт с ними! Главное — удержать на курсе траулер.

А на горизонте — куда ни посмотри! — видны рыболовецкие суда. Все выплывают и выплывают из синей размытой дали. Я их насчитываю двадцать девять. Встречными курсами процеживают они океан своими авоськами-тралами. Сколько раз надо протралить мутно-зеленую толщу воды, чтобы ухватить несколько тонн рыбы!

— Сейчас что! — вдруг говорит Носач, будто отгадав мои мысли. — Сейчас смотри себе в фишлупу, как в телевизор, и лови, все видать: где косяк, где трал. А раньше всех этих приборов не было, ведро на шкертике за борт бросали, чтобы определить градиент. — Поймав мой недоумевающий взгляд, поясняет: — Разницу температуры воды. На этой разнице рыба и гуляет. Пока на вахте стоишь, плечо отмотаешь этим ведром. Да еще утопишь, не дай бог! Боцман три шкуры спустит. Техника на грани фантастики! И все вручную. Сеть выметать — вручную, выбрать — вручную, трясти ее с рыбой — опять вручную. Натрясутся рыбачки — до каюты дойти сил нету, в коридоре повалятся и спят мокрые. Хоть тони — не проснутся.

Арсентий Иванович прикуривает сигарету от окурка.

— Сейчас совсем другое дело. Возьми еще левее. Пять.

— Есть лево пять!

— Да-а, — хмуро тянет капитан, не отрывая взгляда от фишлупы. — Чисто, как футбольное поле.

— Авось повезет, — вставляет слово штурман Гена. Он все время возле капитана, сейчас его вахта и моя. (Капитан сегодня перевел меня с вахты второго штурмана на вахту третьего. «По всем вахтам пройдешь, по всем рабочим местам. Это тебе только на пользу». Ну что ж, по всем — так по всем.)

— На авось раньше ловили, — недовольно отвечает Носач.

— Рыбы видимо-невидимо, а больше невидимо, — произносит Фомич свою любимую поговорку. Он подходит к капитану. В руках радиограмма, только что полученная с берега. — Раньше рыбы было навалом, успевай закидывай.

Фомич с сожалением вздыхает по ушедшим временам.

— Вот именно, — подтверждает капитан. — Только дурак мог не поймать. Что у тебя?

Фомич подает радиограмму, Носач хмуро читает, хмыкает:

— На экспорт приказывают ловить, а я вообще никакой не вижу еще. Хорошо им там приказы отдавать.

— На экспорт — выгодно, — шепчет мне штурман Гена. — На экспорт расценки выше. Замолотим.

— Не говори гоп — обрывает его капитан. Как ни тихо говорил штурман Гена, капитан его услышал.

— Да я так... вообще, — оправдывается штурман Гена и смолкает. Но сдержать радость он не в силах и подмигивает мне. Красивое лицо его светлеет, становится еще красивее, даже одухотвореннее, что ли.

А Носач явно не в духе. Лицо его осунулось, под глазами сине, еще резче прорубились морщины на лбу, еще плотнее сжаты твердые губы, еще больше ссутулились плечи. Ему приходится тяжелее всех, как и всякому капитану. Все на нем — и слава и позор. Он за все в ответе, даже за то, что нет в океане рыбы. Для Арсентия Ивановича этот рейс особо тяжел. Он впервые вышел на промысел в звании Героя Социалистического Труда, надо его оправдать. Не победителем он не может вернуться в порт, не имеет права. А победу надо ковать с первого трала.

Уже три часа капитан всматривается в светящийся экран, и лицо его остается хмурым. Курит сигарету за сигаретой. Он недоволен — рыбы мало. Не то, что было когда-то.

А я мысленно представляю, как толща воды перегорожена сетью, как, разинув огромную пасть, надвигается на косяк трал, как шарахается рыба от черной тени «богородицы» и попадает в трал. Нет ей спасения, со всех сторон теснят ее — вон сколько судов вокруг! В век НТР куда уж рыбе тягаться с человеком! Вопрос только в том — в чей трал она угадает. И каждый капитан, конечно, хочет, чтоб в его.

Скоро конец моей вахты. Ноги гудят, плечи ломит. Странно, вроде бы никакой физической нагрузки на руле, но от постоянного напряжения, от постоянной готовности выполнить приказ капитана, от неусыпного наблюдения за стрелкой компаса — усталость как на покосе.

— Ну, все! — решительно произносит Носач. — Поднимаем трал.

Он идет от фишлупы к заднему большому окну рубки, где уже приготовился лебедчик Володя Днепровский, белокурый, улыбчивый и веселый парень, бывший ракетчик.

— Давай! — кивает ему капитан.

— Есть ручки на ручки!—лихо отвечает Володя и крепко кладет ладони на черные рукоятки управления лебедками.

— На палубе! — гремит голос капитана. — Подъем трала!

Бригада добытчиков бегом становится по своим местам, а шлюпочную палубу усеивает люд, свободный от вахт. Все, кто не спит, все, кто не занят, все здесь. Первый трал! С него начинается промысел. Есть примета — будет полный, значит, рейс выпадет удачный, если нет— пиши пропало. Рыбаки слегка суеверны. Потому и нет равнодушных к первому тралу.

Вздрагивают натянутые ваера — толстые тросы, наматываемые на барабаны лебедок, гудят, тяжело идут. Бывалые рыбаки с радостью прислушиваются к ним. Тоже примета: загудели — есть рыбка!

За кормой невесть откуда взялась стая чаек. Тоже хороший признак. Кто-кто, а чайки рыбу чуют. Они вперед нас видят трал. Кричат, кружат над водой. Базар! Среди чаек носятся олуши. Чем-то они напоминают в полете «Ту-154», а ныряют в воду как ракеты. Сложат крылья — блюм! —и скрылись в зеленых волнах. Удар точен и неотвратим. Через несколько секунд выныривают из воды с рыбой в клюве. Порою вдвоем вцепятся в одну и рвут друг у друга, шлепают по воде крыльями. Проглотив добычу, орут, вертят головой. Взлетают тяжело, набирая разгон по воде. А потом одна за одной, сделав заход, снова пикируют на трал.

Моряки на шлюпочной палубе встречают олушей восторгом: есть рыбка в трале! Лица рыбаков сияют, они похохатывают, крепко припечатывая ладонями друг друга по спине. Кажется, есть, кажется, заловили! Но все же и тревога на лицах. Черт его знает, трала еще не видно! А чайки и последнюю рыбешку могут повыдергать из ячеек.

Штурман Гена извелся. Не может отлипнуть от бинокля, воду хочет пронзить взглядом. У него даже голос вздрагивает.

— Есть или нет? А? — обращается он неизвестно к кому. — Хоть бы было! А?

— Не суетись!—хрипловато бросает ему капитан. Он единственный на траулере сохраняет спокойствие.

А уж кому, как не ему, волноваться! Ведь именно он гонялся за косяком. И сейчас будет обнародован результат. И от этого или упадет, или еще выше поднимется авторитет капитана.

— Хоть бы было, — стоном стонет штурман Гена.

— Ступай на свое место! — сердито приказывает ему капитан. — Твое дело — на нос смотреть, а не на корму.

Штурман Гена бежит к пульту управления.

— Как тут? — спрашивает он меня, торопливо окидывая взглядом горизонт. Убедившись, что все нормально, что никто и ничто не грозит нам, поворачивается спиной к носу траулера и опять прилипает к биноклю, уставив его на корму.

— Я выключу тебе этот телевизор! — грозит ему Носач. — Смотри вперед, а не назад.

Штурман Гена поскуливает, оглядывает опять горизонт.

— Чего тут смотреть, чего тут смотреть! — шепчет он мне.

Действительно, какой тут — «смотри вперед!». Голова сама поворачивается назад. Я тоже то на горизонт посмотрю, то на компас, то оглядываюсь, втихаря конечно.

И вот из глубины, растолкав волны, как подводная лодка, неожиданно легко всплывает долгожданный трал. Толпа матросов облегченно и восторженно ахает!

Есть! Есть рыба!

За кормой неуклюже распарывает волны туго набитый длинный трал. Перехваченный поясами, он похож на гигантскую зеленую жирную гусеницу, внезапно показавшую спину. Даже страшновато смотреть. Теперь видно, что трал тяжел, хотя всплыл легко. Позднее я узнал, что чем больше заловлено в трал, тем легче он всплывает: рыб распирают их собственные воздушные пузыри. Зеленое тело трала во всю длину опоясано желтыми кухтылями, будто гигантской ниткой крупных бус.

Все ближе подтаскивают к корме трал, все громче орут чайки, все нервнее и стремительнее пикируют олуши. Штурман Гена что-то хочет сказать, но издает горлом только придавленный писк. Взглянув на него, капитан даже меняет гнев на милость, усмехается и идет из рубки.

— Тонн двадцать! — наконец преодолев спазму, почти выкрикивает вслед Носачу штурман Гена и опять захлебывается от восторга.

— Четырнадцать, — бросает ему капитан и сбегает по трапу.

Как только трал оказался на палубе и его длинное, туго набитое серебристой рыбой туловище тяжело разлеглось, заняв почти все место, радио наше заработало. Сейчас на нас со всех судов направлены бинокли.

— «Катунь» — «Бриллианту». Сколько подняли? Прием.

— «Катунь», «Катунь», ответьте «Мамину-Сибиряку». Сколько тонн? Прием.

— «Катунь», сколько заловили? Прием.

— Арсентий Иванович, сколько там у тебя в мешке?

— «Катунь» — «Сапфиру», «Катунь» — «Сапфиру», сколько поймали? Прием.

К рации подходит штурман Гена и вяло отвечает:

— Да так, не очень... тонн семь.

Я удивляюсь: что это вдруг штурман Гена начал прибедняться? Сам же говорил — тонн двадцать.

А на корме уже поднят на дыбы траловый мешок и развязывают куток. Бригадир добытчиков рванул шнур, и серебряный тяжелый водопад хлещет в первый чан — отверстие в палубе, попадая потом в рыбцех, — и траловый мешок худеет на глазах.

Рыба, не попавшая в чан, разливается по палубе тяжелым расплавленным серебром. Матросы со шлангами в руках сильными водяными струями сбивают ее в чан. Гудят от напора белые струи, выбивают рыбу и из трала, помогая ей выйти из кутка. В желтых прорезиненных штормовках, в огромных — выше колен — бахилах, матросы-добытчики проваливаются в месиво живой трепещущей рыбы, бредут по колено в ней, как в горной реке, и сбивают, сбивают ее мощными струями с палубы, направляют в чан.

Наполнив первый чан, трал перетягивают ко второму, и снова живой серебряный вал скатывается вниз, в рыб-цех, где добычу рассортируют, уложат в противни, взвесят и засунут в морозильные аппараты, чтобы потом, уже мороженую, упаковать в картонные короба и сложить в трюм, где она будет храниться до прихода рефрижератора. Тогда мы перегрузим эти тридцатикилограммовые короба на базу, и она доставит свежемороженую рыбу в порт.

А пока вот она, еще живая, хлещет потоком в чан, и вокруг трала хлопочут добытчики, подчиняясь мановению руки капитана. Удивительное это зрелище — трепещущий живой водопад сверкающей на солнце рыбы, низвергающийся с высоты в чан. Завороженный, не могу отвести глаз. А смотреть-то надо вперед, а не назад, в «телевизор»...

В рубку поднимается Носач. Он мокр, в серебристой чешуе, пахнет морем и сырой рыбой, лицо светится, налит силой и энергией, он будто бы только что вышел из боя, еще разгоряченный, еще упивается победой.

Носач берет у штурмана Гены трубку радиотелефона и громко объявляет флоту:

— Говорит «Катунь». Подняли четырнадцать тонн. Крупная ставрида. Четырнадцать тонн.

Я удивляюсь: какой наметанный глаз! Сказал давеча — четырнадцать, и точно — четырнадцать.

— Точку отдачи, Арсентий Иванович, — спрашивает какой-то капитан.

— Сейчас дадим, — отвечает Носач и глазами приказывает штурману Гене.

Тот идет в штурманскую, ворчит:

— Поисковое судно мы им, что ли! Спят тут, а мы им должны «точки» давать.

— «Катунь» — «Мамину-Сибиряку», какой трал, Арсентий Иванович? — раздается в рубке голос по радиотелефону.

— Донный, — отвечает Носач.

— А груза? — спрашивает «Мамин-Сибиряк».

— Грузов поменьше: косяк оторвался от грунта.

— Везет же Носачу, — говорит кто-то. — Только пришел — и сразу четырнадцать тонн.

— В рубашке родился, — подает голос другой. — Ему всегда везет.

— Плохо же вы обо мне думаете, — хмурится Носач. — «Везет»! Уметь надо!

— Ладно, не дуйся, — говорит какой-то капитан. — Давай точку отдачи.

— Сейчас штурман даст, — обещает Носач.

Тем временем рыбу «вылили» в чаны и палубу окатывают водой из шланга, очищают от слизи, водорослей, давленой рыбы. Соловьев и бригада добытчиков хлопочут возле трала, готовят его к новой отдаче. Чиф облаивает диковинную рыбу, раздутую, как шар, и испуганно отскакивает, когда этот шар подпрыгивает. Здесь же крадется к маленькой рыбешке Симка, молодая судовая кошечка. Симка у нас — иностранка. Ее подобрали матросы в Штральзунде, когда стояли там на ремонте.

Капитан опять у фишлупы. Внимательно следит за показаниями самописца. Мы забегаем в точку отдачи трала. Вместе с нами забегают «Мамин-Сибиряк» и «Сапфир».

— Пристроились, — ворчит штурман Гена и недовольно косит глазом на траулеры, идущие параллельно нам.

— Не жадничай, — говорит Носач, не отрывая взгляда от самописца.

— Да я что... я так, — кисло откликается штурман Гена. — Обидно. Жену отдай дяде, а сам иди.

Носач вдруг весело усмехается, поднимает глаза от фишлупы и добродушно говорит:

— Скажи, как тебя заело! Жену вспомнил. Похаживаешь от жены-то, нет?

— Я?!—оторопело спрашивает штурман Гена.

— Ты, конечно. Я, что ль. Мне уж поздно.

Штурман Гена, ошарашенный таким оборотом, не знает что отвечать, а капитан смеется и утвердительно говорит:

— Похаживаешь, по глазам вижу. Да и парень ты красивый. Женщины таких любят.

— Живой же я, не мертвый, — не то подтверждает догадку капитана штурман Гена, не то хочет оправдаться.

— А раз живой — не жадничай, — опять поворачивает разговор капитан. — Объявляй точку отдачи.

И штурман Гена недовольным голосом объявляет по радиотелефону, где надо отдавать трал.

Вахта моя окончена. Я передаю руль начпроду Егорычу. Теперь, когда начался промысел, на руле стоим втроем: Егорыч, боцман и я. По шесть часов, сменяя друг друга. Остальные матросы заняты в рыбцехе и на палубе.

Сижу в каюте, рассматриваю свои ноги. Опухли за вахту, налились кровью, горят. Показать врачу или нет? Не показать — как бы хуже не стало, показать — как бы за неженку не приняли. Всего четверо суток в море — и вот на тебе!

Ложусь на диванчик, задираю ноги, упираясь ими в переборку. Умостившись в такой позе, думаю: нет, к врачу не пойду. Что скажет команда, только вышли в море — и уже жалуюсь на здоровье. И так дармоедом считают, а тут еще и дохлый! Сразу найдутся недовольные, да еще будут обвинять капитана, что посадил им на шею иждивенца. Делить-то заработок будут по паям, то есть поровну. Это главное. И матросы бдительно следят, кто как работает. Тут не сачканешь! Каждый у всех на виду. А работы теперь, когда началась рыбалка, конечно, хватает. Двадцатый век, научно-техническая революция, судно забито всякими механизмами, но поговорка «бери больше, тащи дальше» не изжила себя, особенно на палубе, с тралом, с тросами.

Вспоминаю, как на вахте разговаривал с лебедчиком: глядя на рулевой автомат, я сказал, что скоро все на кнопках будет — вот уже и знаменитый штурвал, много веков служивший верой и правдой моряку, заменили маленьким штурвальчиком — мизинцем можно повернуть. «Ага, — согласился Володя. —Нажал кнопку — и спина мокрая». И кивнул на палубу, где матросы-добытчики тащили толстенный и тяжеленный трос — ваер. Тащили, как бурлаки, наклонившись вперед чуть не до палубы.

Лебедчик Володя крепкий, плотный, русоволосый, усы светлые, глаза серые и всегда улыбается. Он десять лет уже в море, обошел вокруг света (раньше перегонял суда). Ходит с финкой на боку, осталась привычка с тех пор, как добытчиком работал на палубе с тралом, где всякое может случиться и нож необходим матросу, чтобы освободить себя, если запутается в дели. Теперь он лебедчик. Мне нравятся его открытый характер и веселость. Он мне уже порассказал всяких морских историй.

В судовой библиотеке я взял «Госпожу Бовари». Читал давно, ничего уже не помню. Помню — жена изменила мужу, да еще слова Флобера: «Эмма — это я». И вот сейчас, задрав ноги, листаю роман. Посмотрим, что это за Эмма. И вдруг ловлю себя на мысли: какая странная ситуация — за бортом океан, тралим рыбу, лежу, задрав ноги, и вдруг эта госпожа Бовари. Почему я здесь, с этой госпожой? Вот уж действительно нарочно не придумаешь!

А ногам все же легче. Опухоль спадает.

Через три часа пошел смотреть второй трал. Попалась какая-то красная и почти круглая, как небольшой диск, рыба. Названия ее никто не знает, но прозвище прилепили сразу же — «доллары». Вылили эти «доллары» на палубу, возле чанов. Носач ругается на добытчиков: «Как навоз в колхозе навалили! Старпом куда смотрит?» Тин Тиныч смущенно улыбается, молчит, ничего не объясняет, не оправдывается. Вытащили всего тонн пять. Оказывается, это мало, это — не улов, это — смех. А я-то думал, вот это поймали — пять тонн! Шутка ли!

— На этих «долларах» мы ничего не заработаем, — скучно обронил штурман Гена. — Скумбрию надо ловить. Рыба дорогая. И вал будет, и заработок. А потом бы на луфаря!

И лицо его приобрело восторженное выражение. Опять этот луфарь!

— Замолотили бы, как в старые добрые времена! — продолжает Гена. — Раньше рыбаки заколачивали — деньги в карман не влазили. Боцман один был: когда пароход приходил к причалу, этого боцмана все таксисты встречали. Тогда всего шесть такси было в городе. Боцман получал деньги — бухгалтер и кассир прямо на пароход являлись, не то что сейчас — не дождешься, когда с тобой рассчитаются. Шел боцман по улице, а за ним три такси. В одном — шляпа, в другом — плащ, в третьем — пачка сигарет. И ночевал он в такси. И платил, не считая.

Штурман Гена рассказывает, видимо, байку, каких много насочинено вокруг моряков, но лицо его восторженно светится, и чувствуется, что он восхищен боцманским заработком. Я не раз слыхал в городе такие байки о бичах, о «старых добрых временах». Но теперь как-то странно слышать такое.

— Теперь не то, — вздохнул Гена.

Да теперь даже и представить себе невозможно, чтоб вот так шел рыбак, а за ним тянулся бы почетный эскорт из такси.

Время до вахты проскочило быстро, туда-сюда — и вот я уже за штурвалом. В рубке Носач играет с Симкой, молодой кошечкой, красивой, в тигровую масть, с белыми носочками на лапках, с белым воротничком и брюшком. Симка пользуется любовью всей команды. Она любит приходить в кают-компанию на диван и занимать именно капитанское место. Я уже видел, как Носач упрашивал ее освободить место, но она даже и ухом не вела, лежит себе, и баста.

И никто еще не знает, что в середине рейса произойдет ЧП. Симка окажется Семеном. Будет составлена авторитетная комиссия из матросов для установления пола Симки; и после долгих споров Симка сделает поразительный кульбит, покинет слабый пол и перемахнет в сильный. И станет Семеном.

Ну а пока что Носач, не ведая будущего, играет с Симкой. И на эту игру неодобрительно смотрят двое: штурман Гена и Чиф. Штурман Гена — потому что не понимает, как это можно сейчас, когда надо загонять косяк в трал, играть с кошкой, а Чиф — потому что однажды имел схватку с Симкой и вышел из боя с поцарапанным носом. С тех пор врага своего не трогает, но и глаз с него не спускает.

Третий трал мы оборвали.

Видимо, наскочили на «топляк», то есть затопленное судно. Может, с времен войны тут лежит. И это дало возможность штурману Гене тихо сказать: «Поиграли с кошечкой». Но это он уж зря! Носач все же загнал рыбу в трал, а вот вытаскивал его именно Гена, сам и налетел на «топляк».

Капитан разнес его.