Якорей не бросать

ДИАЛОГИ В ОКЕАНЕ

Мы с начальником промысла стоим в рубке возле лобового окна. Я свободен от вахты, на руле — боцман. Сидеть в каюте не хочется, писать дневник тоже, и вот с Алексеем Алексеевичем разговариваем. «На улице» свежо. «Катунь» то задирает нос в небо, опрокинув горизонт, то ныряет в пологую волну, и тотчас раздается мощный удар по корпусу, сопровождаемый громким, будто пушечный выстрел, звуком, и брызги белым фонтаном яростно взрываются над палубой, долетают до закрытого окна, светлой шрапнелью бьют по стеклу и стекают вялыми серебряными ручейками. И снова ныряет «Катунь», и опять пушечный выстрел и взрыв ослепительно белых брызг. Будто канонада.

Только это и нарушает тишину на судне. Я заметил: когда тралы полны — шумно на траулере, суета, возбуждение, когда пусты — тихо, ни человеческих голосов, ни движения на палубе, будто вымерло судно.

Показаний на фишлупе нет уже несколько дней, тралы пусты. Мы в пролове. После недавней удачной рыбалки наступила полоса невезения. Носач упрямо стоит над прибором, но там только «бляшки». Правда, иногда и на этих «бляшках» берем тонн пять-шесть, а на густых жирных «мазках» дергаем «пустыря». В общем, ловим рыбку в мутной воде. Мутно-серые волны, мутно-серое небо, и настроение у всех тоже мутное.

По рации слышны переговоры судов. Все жалуются — нет рыбы. Даже чайки покинули нас. То белыми тучами висели за кормой, ожидая трал, а теперь исчезли. Они рыбу чуют.

Обстановка на промысле тяжелая. И Алексей Алексеевич хмур, даже ростом стал вроде меньше, ссутулился, лицо осунулось, и теперь заметно, что немолод он.

Говорят, Наполеон проиграл Бородинскую битву из-за насморка. Мы «проигрываем» рыбалку, видимо, из-за того, что у Носача болят зубы. Доконали они его. Что он только не делал: и аспирин на зубы клал, и анальгин глотал, и коньяком рот полоскал (не выплевывая, конечно), и сигарету изо рта не выпускает, но ничего не помогает. Когда-то он сам себе выдернул зуб, но теперь на такой подвиг не решается. Да и болит-то у него не один зуб, а сразу все — видимо, на нервной почве. Не выдергивать же все подряд!

Держась за челюсть, он резко подходит к радиотелефону и запрашивает базу, что маячит на горизонте.

— «Балтийская слава»! «Балтийская слава» — «Катуни»! Прием.

— Слушаем вас, — отзывается рефрижератор.

— Есть у вас зубной врач?

— Нет, зубного нету. Гинеколог есть.

Веселый штурман там на вахте. В рубке у нас разулыбались, услышав такой ответ, а Носач рассвирепел:

— Что я тебе, беременный! Мне зубной нужен!

— Нет зубного, — повторяет «Балтийская слава».

— Там у него баб — пруд пруди, — подает завистливый голос штурман Гена.

На рефрижераторе действительно много женщин, они делают консервы. Практика показала, что на поточной линии быстрее справляются женщины.

Носач, чертыхаясь, отходит от радиотелефона и туча тучей опять нависает над фишлупой. Алексей Алексеевич сочувственно и в то же время с затаенной усмешкой смотрит на друга, но молчит, не желая подливать масла в огонь. Этот проклятый пролов навалился на всех, все сумрачные, раздражительные, чуть что — взрываются.

Утром на радиосовете капитанов кто-то предложил выделить траулер специально на поиск рыбы, но Алексей Алексеевич отклонил такое предложение: «Ищите сами!» Да, исчезла рыба. Нужен интенсивный поиск. Тут по пословице: под лежачий камень вода не течет. Ну а здесь, на воде, под стоячий траулер косяк не подбежит. Самим надо рыскать по всему промысловому району.

Радист Фомич выходит из своей рубки, стоит у окна, смотрит на серый взгорбленный океан и лениво произносит свою любимую поговорку:

— Рыбы видимо-невидимо, но больше — невидимо.

— Надо бежать на юг, — откликается Носач. — Там сабля скоро пойдет.

— И луфарь, — вставляет слово штурман Гена.

— И луфарь, — подтверждает Носач. — А здесь только воду цедим.

— Здесь надо ловить, — не соглашается Алексей Алексеевич. — Есть тут рыба, надо ее искать. А на юге... на юге тоже дела не блестящие.

— С юга без плана идут, —сообщает Фомич. Он — уши «Катуни», все знает. — Горят там рыбаки, как шведы под Полтавой.

— Скумбрия здесь где-то жирует, —уверенно говорит Алексей Алексеевич. — Год назад ее обнаружили в этих местах, тянулась на восемьдесят миль. Шторм начался — ушла куда-то. Обнаружение такого мощного скопления имеет значение не только для сегодняшнего дня, но и на будущее — науке можно помочь проследить пути миграции скумбрии. Здесь надо искать.

Алексей Алексеевич полная противоположность Носачу. Тих, вежлив, интеллигентен, любит стихи и читает их на память, особенно Лермонтова и Некрасова. И еще любит петь. Это его слабость. Поет приятным голосом, фальшивит мало. Я вспоминаю, как пел он на свадьбе дочери Носача:

Помнишь, мама моя, как девчонку чужую

Я привел тебе в дочки, тебя не спросив...

Пел хорошо, вся свадьба притихла, слушала. На свадьбу он прилетел прямо с Кубы. Носач дважды посылал за ним машину на аэродром, и не начали гулять, пока не прибыл друг.

Они давние друзья, не один десяток лет дружат семьями. Давно, еще молодыми, ехали в Клайпеду, направленные на одно судно, и познакомились в купе. Алексей Алексеевич был назначен старпомом, а Носач — третьим штурманом. Из Клайпеды Алексея Алексеевича вскоре отозвали в Калининград и утвердили капитаном на другое судно. Но потом они все же плавали на одном траулере. Носач был дублером капитана у своего друга, вместе осваивали Атлантику. Тогда у берегов Африки встретили они гибнущего яхтсмена, немца из Гамбурга, который боролся со стихией двадцать два дня. Немца взяли на борт траулера, отогрели горячим душем и коньяком, уложили спать, а Носач перешел на полузатопленную яхту и дежурил там всю ночь, откачивая помпой воду. Потом яхту отвели в Дакар. Немец до сих пор шлет поздравления с Новым годом.

Побыв дублером у капитана, Носач поехал в Николаев и получил новый траулер, на котором тонул у Лабрадора, затертый во льдах. Тонул, но не утонул и судно спас и команду.

Пока Носач бороздил Атлантику, Алексей Алексеевич учился в Ленинграде, повышал квалификацию, а когда вернулся, назначили его заместителем начальника базы. Он не хотел сидеть на берегу, рвался в море, но все же вынужден был поработать на административной должности. Бывший начальник базы сказал ему: «Я сделаю из тебя руководящего работника». Но Алексей Алексеевич, отправив в море четырнадцать судов, сам ушел на пятнадцатом и за один рейс стал Героем Соцтруда. Мыслит он масштабно, действительно мог бы стать крупным руководителем, однако любовь к морю пересилила. Так всю жизнь и проходил капитаном. Теперь — начальник промысла.

Они очень разные — эти два друга. Носач — гусар, рубака, порывов своих не сдерживает, даже кудри — густым чубом из-под капитанской фуражки набекрень. Алексей Алексеевич мягче, рассудительнее. С добродушной снисходительностью смотрит на друга. И в то же время они чем-то удивительно схожи. Видимо, море наложило на них отпечаток — одна профессия, одна судьба. Даже живут в одном доме. Главный в их дружбе — Алексей Алексеевич. Оба это понимают. Носач уважителен к другу и называет его не иначе как по имени и отчеству. Нет никакого панибратства — «Эй, Лешка!», всегда — «Алексей Алексеевич». А тот его по-морскому — «Иваныч».

— Придется скоро снижать планы, — говорит начальник промысла и, помолчав, добавляет: — Надо спускаться на большие глубины, осваивать новые породы рыб. А мы все по знакомым квадратам подчищаем. Скоро нас так подожмет, что сразу поумнеем, зашевелимся.

— Ничего нету, — бурчит Носач, глядя на чистый лист самописца. — Вычерпали. Вот и обеспечь тут народный стол! Хорошо Виктору Григорьевичу на берегу планировать. Его там экономические показатели интересуют, а условия выполнения плана теперь диктует море.

— Вот он, — Алексей Алексеевич кивает на океан, — назначает план.

— Милости ждем, — говорю я. — А еще говорим, что мы — владыки.

— Да нет, — раздумчиво возражает начальник промысла. — Это когда-то рыбак ждал милости от моря, и оно давало ему крохи. Теперь просто отбираем. И пролов этот у нас временный. Найдем рыбку, найдем, куда она от человека денется. Где ей с человеком тягаться. У него вон техника, наука! И электросвет, и ультразвук, и телевизор, и гидрофон... Есть гидрофоны, которые записывают шум рыбы при поедании наживки. Через мощные звуковые установки потом проигрывают этот шум в воде и приманивают рыбу с большого расстояния. Она мчится на шум, думая, что ее сородичи пируют, мчится, чтобы тоже утолить голод, — а попадает прямо в трал или рыбосос. От кустарного рыболовства перешли к промышленному, так что кто от кого милости ждет — это еще вопрос. Вернее, его уже нет — природа пощады запросила. Человек с первоклассной технической дубинкой вышел на «божью дорогу». Помните, Иван Грозный назвал моря «божьей дорогой»?

Потом, после рейса, на берегу я вычитаю в книге Э. Манн-Боргезе «Драма океана»:

«За сто лет, с 1850 по 1950 г., отлов рыбы в мире вырос в 10 раз, увеличиваясь в среднем на 25% за десятилетие. Затем он вновь удвоился за период с 1950 по 1960 гг. и еще раз — с 1960 по 1970 гг.».

Каков темп!

— Работа рыбаков приобрела характер истребления, — продолжает начальник промысла. — Посмотрите, как ловят. Лишают популяцию возможности выжить. Не дают рыбе воспроизвести себя, не дают ей созреть и пустить потомство, потому что берут ее во время нереста. Так брали сельдь. В результате пришлось наложить запрет на ее вылов. Понадобится несколько лет, чтобы восстановить стадо. Хотя ученые предупреждали, предсказывали такую ситуацию. Уничтожить можно быстро, а вот восстановить — нужны годы и годы, десятилетия. Если человек будет и дальше так вести себя — разразится катастрофа.

— Но — увы! — неразумное берет верх над разумным, — горько усмехается Алексей Алексеевич. — Иррациональное торжествует в наш рациональный век. Биологические ресурсы океана не выдержат технических перемен при переходе от кустарного рыболовства, чем занимался человек испокон веку, к промышленному, чем он стал заниматься в двадцатом веке.

Потом, на берегу, в «Проблемах Мирового океана» я вычитаю:

«В настоящее время количество промысловой рыбы в Мировом океане составляет около 100 млн. т. Но 15—20% от этого количества необходимо оставлять для восстановления стада. Таким образом, можно вылавливать не более 80—85 млн. т, и мировой промысел уже приближается к этой цифре. Увеличение этой цифры будет означать перелов рыбы, т. е. такое состояние, когда восстановление стада уже невозможно».

— У нас начальник базы был, он говорил: «Где есть вода, там должна быть рыба», — вклинивается в разговор Носач. —А когда его ругали за невыполнение плана, он говорил: «Рыба — не барашек, за хвост не схватишь».

— А где он сейчас?

— На заслуженном отдыхе, — отвечает Носач и хватается за щеку. — О-о, черт, наберут гинекологов в море!

— С лица планеты навсегда исчезло немало видов животных, это теперь всем известно. Одни исчезли, других поместили в Красную книгу. На суше человек уже натворил дел, теперь взялся за океан. А древние индусы говорили: «Этот поток — поток жизни и принадлежит всем». Поток жизни — вот что надо понять! И всем нам надо думать, как спасти его. А мы еще не отвыкли от мысли, что океан — бездонная бочка.

— Море — твое зеркало, сказал Бодлер, — напоминаю я.

— Не очень-то красиво выглядит человек в этом зеркале сегодня, — усмехается начальник промысла.

Спрашиваю его: можно ли еще надеяться на лучшие времена в рыболовстве, ну хотя бы за счет освоения новых районов промысла и внедрения в пищу новых пород рыб? Все же океан огромен, что ни говори.

— Рыбные места уже все известны, все освоены. Может быть, только где-нибудь подо льдом, на полюсе. Но это не решение вопроса.

Алексей Алексеевич задумчиво смотрит на океан, на брызги, что летят и летят шрапнелью в стекло.

— А знаете, — говорит он, — когда-то территориальная зона была на расстоянии полета пушечного ядра от берега — три мили. Потом увеличили до шести, до двенадцати, потом до тридцати семи, дальше — пятьдесят миль, сто двадцать, теперь — двести миль.

— Так будет идти — разделим океан, — говорю я.

— Не исключена возможность, уже есть такие предложения. Разделили же Африку колониальные державы в прошлом веке. Могут и океан.

— Что же получится?

— Черт его знает, что получится! Пошлину будем платить, как на дорогах раньше, при феодалах. И исчезнет «божья дорога».

Помолчав, говорит:

— Вся рыба на шельфах. Жизнь на земле, как известно, — солнце. И рыба идет на нерест и выгул в мелкие места, в прогретые солнцем воды. Там пища, там тепло, там солнце. И теперь, когда государства закрыли шельфы, создалась рискованная ситуация. Вот ирландцы с англичанами все время воюют за рыбные места.

— Что же делать? — спрашиваю я. — Какой выход вообще с рыболовством?

— Голубая революция, — незамедлительно отвечает начальник промысла. И поясняет: — Самим выращивать рыбу в водоемах: в озерах, в прудах, в морях, как выращиваем скот, птицу. Рыбные фермы нужны. Ну представьте: разве мог бы человек прокормить себя в нынешнее время одной охотой или сбором диких съедобных растений? Нет, конечно! Человек давно сеет хлеб и собирает урожай, и это— разумно. Давно разводит скот, и это тоже разумно. Давно садит сады, собирает плоды. Человек давно понял, что хлеб надо сеять — никто другой этого не сделает; что скот надо разводить — никто другой этим заниматься не будет; что надо садить сады — никто другой садить их не станет. Но вот никак не может понять, что океан—это тот же сад, то же поле, то же пастбище. И этот сад, это поле, это пастбище надо культивировать. Человек привык брать безвозмездно, без затрат на выращивание. Разводить надо рыбу, разводить!

— Я своему зятю говорю: ты после института иди занимайся внутренними водоемами, — подает голос Носач. — А он — в океан, и все! А мы сами скоро безработными станем. Ну вот что тут поймаешь! Чисто, как футбольное поле!

Капитан зло тычет пальцем в фишлупу.

Представить себе, что эти капитаны не будут капитанами, — невозможно. У них вся жизнь прошла на море. Это их судьба. Алексей Алексеевич с детства связан с морем. Отец его был штурманом, дядя — капитаном. Жили в Мурманске. Впервые вышел он в море девяти лет от роду, с дядей. Сделал три рейса. Был забавой для всей команды. А попал туда так. Однажды спал у отца в каюте, вдруг слышит голос дяди (сейнеры их стояли рядом у причала): «Возьму-ка я твоего Лешку в море!» —«Бери, — ответил отец. — Только спит он». Когда пришли будить, Лешка уже был готов к дальним плаваниям, в сапогах и в шапке. «Лешка-сказочник» звали его в детстве. Он все, что читал, рассказывал наизусть. Матросам это очень нравилось. Ни радио, ни газет, ни тем более телевизора тогда на судне не было. Раньше, в старину, поморы брали с собой сказителей, чтобы развлекали на досуге, особенно длинными полярными ночами на зимовьях, где-нибудь на Новой Земле, куда ходили за морским зверем. Вот и маленький Алешка эту судовую роль исполнял. Воевал он, как ни странно, не моряком, а зенитчиком. Но после демобилизации сразу же поехал в Архангельск, на флот, затем на Балтику. Ходил в море простым матросом, потом стал капитаном, а потом и Героем Соц-труда.

— Да, — повторяет Алексей Алексеевич, — надо разводить голубые огороды, делать морские фермы.

— Но я читал, — говорю я, — что у нас только в Каспий и Черное море выпускают около десяти миллиардов особей молоди семги, что тридцать процентов мирового вылова лосося — это искусственно выведенная рыба и что Советский Союз и Япония ежегодно выпускают в море почти два миллиарда лососей. Два миллиарда! Представить только!

— А надо двадцать миллиардов, вот в чем дело! — сбивает мой восторг начальник промысла. — Разведением рыб мы занимаемся, это верно. Но цифры, которые вы привели, несмотря на их величину смехотворно малы, чтобы об этом говорить серьезно.

— Сейчас все на криля надеются, — опять подает голос капитан.

— Криля много, это верно, — соглашается начальник промысла. —Но это — не панацея. Не будем забывать про нефть. Ее все больше и больше льется в океан, и она может погубить и криль, и весь планктон.

— Отбираем пищу у китов?—спрашиваю я.

— Все равно подохнут без еды, — вмешивается в разговор штурман Гена. — Уж лучше перебить, чем голодом морить.

Начальник промысла долго и внимательно смотрит на штурмана и говорит:

— Главное в том, что некоторые, в отличие от своих отцов, лишены чувства священного уважения к чужой жизни и ответственности перед будущим.

Штурман Гена краснеет и молчит.

— Истребление природных ресурсов, выходящее за пределы разумного, стало типичной чертой современного мира. Вы согласны?

— Пожалуй, да, — осторожно говорю я.

— «Да» — без «пожалуй». Кстати, этим вопросом должны интересоваться вы, писатели. Это ваша область.

— Вы же начальник промысла, — не без упрека замечаю я.

— Вы предлагаете мне бросить рыбалку? Это моя профессия.

Возразить мне нечего. Смотрю на Носача, а он о своем.

— Да, пусто, — вздыхает Носач, глядя в фишлупу. — На юге через неделю сабля пойдет, потом луфарь. А на севере пикшу берут, сайду.

— Знаю, — недовольно отзывается Алексей Алексеевич. — Не дави ты мне на психику. Подождем ответа с берега.

Начальник промысла должен сейчас решить, как правильно поступить: или двинуться на север или на юг, или оставить траулеры здесь, в этом районе, подождать немного, хотя каждые сутки—это сотни тонн долга. Он сейчас как полководец — все должен предугадать, все предусмотреть. На нем ответственность больше, чем на любом капитане. Они за одно судно отвечают, а он — за все.

— Должна, должна сюда прийти рыба! — говорит он своему другу. — Начался северо-западный ветер, видишь? При нем хорошо ловится скумбрия. А она тебе и план сделает, и заработок, и для потребителя хороша.

— Не первый год замужем, знаем, — бурчит Носач. — Когда она только придет, эта рыбка?

Вчера, когда мы сидели в капитанской каюте и Носач уже спал, чтобы ни свет ни заря вскочить и бежать в рубку, к фишлупе, искать рыбу, Алексей Алексеевич сознался, что смертельно устал от моря, от ответственности, что хочется пожить по-человечески, в семье, на берегу, в уюте. «Море лишает моряка очень многого человеческого, обычного на земле, того, чего на берегу не замечают». И доверительно поведал, как вернулся он из первого рейса в качестве капитана. План перевыполнил, в порту торжественная встреча, дома молодая жена. А среди ночи позвонил береговой начальник, который в море-то был раза два, да и то лет двадцать назад, и приказал ехать в порт и переставлять судно на другой причал. «Вот тогда я и проклял судьбу моряка, — грустно усмехнулся Алексей Алексеевич. — Поехал, конечно. Переставил судно с причала на причал, еду на машине по пустому спящему городу и думаю: неужели так будет каждый рейс? Мне же через несколько суток опять в море! Обидно было. Теперь привык. Привычка, знаете, вторая натура».

Сейчас он молчит, задумчиво смотрит на океан, которому отдал жизнь.

— Зависимость от океана мы только начинаем понимать, — продолжает свою мысль Алексей Алексеевич. — И погода от него зависит, и пропитание, и половину кислорода он нам дает — жизнь практически. Отношение к океану надо менять. Но, к сожалению, неразумное использование и разрушение морской среды ускоряется. Вы знаете, сколько судов в море?

— Нет.

— Около ста тысяч. И это только гражданских — рыболовных, транспортных, пассажирских. И никто не знает сколько военных... И все промывают топливные танки, сбрасывают балластные воды, несмотря на запреты и конвенции. Океан катастрофически быстро загрязняется. А подводные цистерны с топливом, которые тоже не вечны и могут разрушаться, терпеть бедствия. А бурение нефтяных скважин! А подводные нефтепроводы! А что будет, когда начнется промышленная добыча ископаемых со дна моря! Какое глобальное будет загрязнение! Это только на бумаге все хорошо и безопасно для океана. Ученые бьют тревогу, что такое бездумное отношение может изменить среду океана совершенно в непредсказуемом и опасном направлении и что мы уже стоим на грани катастрофы.

Позднее все, что сказал мне русский капитан, я найду в словах президента Мексики, произнесенных им в июне 1974 года в Каракасе на Международной конференции ООН по морскому праву.

Вот эти слова:

«Все отношение человека к морю должно измениться. Резкое увеличение населения Земли и вследствие этого увеличение потребности в пищевых продуктах, получаемых из моря; расширяющаяся индустриализация на всех континентах; перенаселенность прибрежных областей, интенсификация мореплавания, все более частое использование супертанкеров, судов, перевозящих жидкий газ, и судов с атомными энергетическими установками, все более широкое применение химических веществ, которые рано или поздно попадают в моря, — все эти факторы свидетельствуют о необходимости регулирования в мировом масштабе и международного управления использованием океанов. С каждым днем будут возникать новые и все более крупные конфликты между различными конкурирующими друг с другом направлениями использования океанов, конфликты, которые ни одна нация не сможет разрешить в одиночку».

Это я вычитаю в книге Э. Манн-Боргезе «Драма океана»...

В рубке вдруг раздается сочный голос:

— Товарищи капитаны, кто просил консультацию гинеколога?

В эфире дружный хохот, кто-то подсказывает:

— Это с «Катуни» просили.

— У него там что-то с животом, — дополняет другой.

— Я серьезно спрашиваю, — обижается голос. — «Катунь», «Катунь», вам нужен гинеколог? Прием.

Красный от гнева Носач одним прыжком подскакивает к рации.

— Ты что там — пьяный, дорогой?

— Что за грубость! — возмущается голос. — Я врач. Вы просили гинеколога?

— Что мы тут, рожаем? — уже кричит Носач.

Лебедчик Днепровский прыскает в кулак и, зажав рот, с веселым испугом глядит на капитана. А в эфире хохот — флот потешается.

Алексей Алексеевич быстро идет к радиотелефону, решительно оттирает Носача в сторону и начальственным тоном — сдержанно и строго — приказывает в трубку:

— Прекратить посторонние разговоры в эфире!

— Это еще кто? — удивленно спрашивает врач.

— Говорит начальник промысла. Над вами, товарищ врач, подшутили. Требуется зубной, а не гинеколог.

— Извините, Алексей Алексеевич, коли так. Мне передали, что нужна консультация, — обиженно бубнит гинеколог.

— Занимайтесь своими консультациями на базе. Там, я думаю, вам работы хватает.

В эфире опять взрыв хохота — флот знает, где избыток женщин и нехватка мужчин.

А у нас в рубке все замерли, у всех сияющие лица, но никто и пикнуть не смеет. На глазах Днепровского слезы восторга, он давится беззвучным смехом. Любитель морских баек, он, конечно, возьмет этот казус на вооружение и после вахты разнесет по всему траулеру. Теперь Носач надолго попадет на язык морякам — их хлебом не корми, дай только зубы поскалить.

Штурман Гена уставился в окно — от греха подальше! — чтобы не видел капитан, как у него прыгают чертики в глазах. А боцман невозмутимо стоит на руле, будто и не слышит ничего, но губы его дрожат в улыбке, с которой он никак не может справиться.

Носач испепеляет взглядом белую базу, что виднеется на горизонте.

— Товарищи капитаны, уймите своих остряков! — строго говорит Алексей Алексеевич.

Он выключает рацию и вдруг сам весело хохочет, вслед за ним уже раскрепощенно смеются все. Днепровский аж стонет, схватившись за живот.

Носач тянет сигарету из пачки, свирепо окидывает всех накаленным взглядом и неожиданно широко улыбается:

— Так и родить заставят. Объясняйся потом жене.

На душе у всех становится легче. Черт с ним, с проловом! Жизнь все равно хороша.

Мы еще смеемся, когда в рубке появляется Фомич и подает начальнику промысла радиограмму. Тот читает, и улыбка медленно сходит с его лица.

— Этого еще не хватало!

— Что там? — спрашивает Носач.

— Не иначе как кто-то родил, — ухмыляется штурман Гена.

— Да уж родили, — произносит с досадой Алексей Алексеевич. — Приказ с берега — перейти на «Луноход». Наломали там дров.

— Что такое?—встревоженно переспрашивает Носач.

В рубке все настороженно затихают. Алексей Алексеевич подходит к рации, включает:

— «Луноход» — «Катуни»! «Луноход» — «Катуни»! Прием.

— «Луноход» на связи, — отвечает густой баритон.

— Говорит начальник промысла.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — отвечает баритон. — Слушаю вас.

— Здравствуйте! Где капитан?

В эфире заминка, потом неуверенный ответ:

— Он спит, Алексей Алексеевич. Он (опять заминка) приболел немного.

— Ясно! — жестко произносит начальник промысла. — А первый помощник тоже приболел?

В эфире снова минутное замешательство и потом тихий ответ:

— Тоже,

— Вы — кто?

— Старший помощник Зверьков.

— Передайте капитану, товарищ Зверьков, как только он перестанет болеть, чтобы завтра утром прислал за мной катер.

— С удовольствием передам, Алексей Алексеевич, — обрадованно говорит старпом «Лунохода». — Я сам приду за вами. Еще какие указания будут, Алексей Алексеевич?

— Нет. Все.

Начальник промысла прищелкивает трубку к рации.

Из разговора Алексея Алексеевича и Носача узнаю, что на «Луноходе» ЧП. Не поладили капитан и первый помощник.

— Знаете, что самое страшное в море? — спрашивает Алексей Алексеевич.

— Ну-у... — пожимаю я плечами и гадаю: — Наверное, буря, циклон, катастрофа...

— Самое страшное в море — это склока на судне.

Лицо его хмуро, он смотрит в иллюминатор в сторону «Лунохода»—тот у нас по правому борту, за горизонтом. И я, глядя на начальника промысла, думал: «Ну несдобровать им там! У него рука твердая».