Загадка угрюмой земли

Глава 18

– Я просил, товарищ Никитинский, чтобы вы подготовили мне справку об изъятии из архивов материалов, касающихся академика Барченко! В чем дело?

Выслушав начальника архивного управления, Сталин опустил трубку на рычаги и вызвал Поскребышева:

– Пригласите ко мне товарища Берию![27]

Шел пятьдесят пятый день войны. По всем фронтам гремели тяжелейшие бои с гитлеровскими войсками, превосходящими Красную армию по качеству вооружения, выучке и стратегическому маневрированию. Немцы упорно лезли вперед на Кексгольмском и Старорусском направлениях. Сохранялась напряженность и на эстонском участке фронта. Но ничто не выглядело так удручающе, как дела на Украине. Группа армий «Юг» (6-я и 17-я полевые армии и 1-я танковая группа) под командованием фельдмаршала Рундштедта, обойдя Киев с юга, прорвала оборону под Уманью и вот уже блокирована с суши Одесса, сдан Кривой Рог, а начальник Генерального штаба все настойчивее предлагает оставить немцам и Николаев. Радовало лишь некоторое затишье, создавшееся на Московском направлении, где войска Западного фронта, развернутые Жуковым от реки Западная Двина до города Ярцево, вынудили противника перейти к обороне.

И Сталин вновь вернулся к отложенному, но не менее важному делу.

– Вызывали, товарищ Сталин?

– Проходи, Лаврентий.

Сталин кивнул Берии на стул за столом заседаний, а сам встал:

– Я разговаривал с Никитинским по поводу пропажи материалов экспедиции Барченко…

– Разрешите, товарищ Сталин? Узнав об исчезновении документов из архива, я вынужден был изъять все учетные записи из архивного управления, чтобы самому разобраться в этом деле. По вновь утвержденному мною порядку доступа Никитинский уже не может сам затребовать такую аналитическую справку. Теперь у него нет на это полномочий.

О реорганизации архивной службы Берия еще не докладывал Сталину, и теперь он не без опасения ждал его реакции.

Размышления Сталина были недолгими:

– Думаю, что эта мера давно назрела, Лаврентий. Но тогда и ответ перед Сталиным держать тебе.

– Я готов, Иосиф Виссарионович! – Берия вынул из папки распечатанный машинисткой лист и подал Сталину.

Пробежав по нему глазами, Сталин удивленно поднял голову:

– Что это?

– Здесь полная информация о тех, кто когда-либо запрашивал документы, имеющие отношение к академику Барченко. Я думаю, что теперь ясно, кто причастен к их исчезновению.

Лист выпал из рук Сталина на полированную поверхность стола. Берия отвел взгляд. Ему было больно смотреть на осунувшееся вдруг лицо вождя. Но и оставить его в таком состоянии он не мог:

– Коба, ты скажи мне – я все сделаю!

– Нет, Лаврентий.

Голос Сталина был едва слышен, но Берия все понял. Безмолвно попрощавшись, он тихо покинул кабинет Сталина и осторожно притворил за собой дверь.

А Сталин поднял лист, вновь скользнул по тексту взглядом, и губы его шевельнулись:

– Архивариус…

– Я хочу, чтобы ты знал, Коба, – за что я угодил в ссылку еще тогда, в девятьсот третьем. Это поможет тебе понять все то, что двигало мною с момента нашей первой встречи.

Архивариус был очень плох. Он возлежал на белых подушках, с пунцовым от высокой температуры лицом. Редкие пряди волос разметались по его высокому мокрому лбу, щеки ввалились, и только взгляд его пронзительно умных серых глаз по-прежнему был живым.

Сталин молча сидел на табурете рядом с его кроватью. Он держал в руках злополучный листок со справкой Берии о том, что именно Архивариус и был тем самым человеком, кто изъял из архива материалы академика Барченко. Но Сталин еще не произнес ни звука, и Архивариус сам начал разговор. Слова давались ему с трудом, и после каждой фразы он делал паузу, чтобы отдышаться.

– Тот, тысяча девятьсот третий год должен был стать самым счастливым годом в моей жизни. Я учился на последнем курсе Петербургского технологического института, и учение мое должно было завершиться вручением мне золотой медали. Во всяком случае, все к тому шло. А потом… потом меня ждало блестящее будущее ученого-химика! Стажировка в Германии, собственная лаборатория – было к чему стремиться, не правда ли? Химия поглощала все мое время без остатка. Я днями и ночами просиживал в библиотеке института, за что и был прозван на курсе Архивариусом. Не ради бахвальства скажу тебе, что последнюю свою практику я проходил под руководством самого Дмитрия Ивановича Менделеева! Но… при всей моей любви к науке, вовсе не ее радужные перспективы наполняли тогда мою душу истомным трепетом.

Губы Архивариуса тронула мечтательная улыбка.

– Алевтина Писаржевская, Аля… Я все время думал, что наука – это удел мужчин. Но когда мы впервые встретились с нею в химической лаборатории Дмитрия Ивановича, я поразился. Не красоте, хотя внешне Алевтина Юрьевна была очень привлекательна, а живости ее ума. Оказалось, что она знает о пироколлодийном порохе Менделеева больше, чем я! Впрочем, как раз это и разрушило ее и мою жизнь.

Архивариус повернул голову к Сталину:

– Ты ведь помнишь, Коба, какими были те годы? Империю то и дело потрясали взрывы, уносившие жизни губернаторов, жандармских чиновников и обывателей, по трагической случайности оказывавшихся неподалеку от бомбистов. Сомнительные люди с целым комплексом таких же сомнительных идей могли ворваться в любую цветущую жизнь, полную радужных мечтаний, и оборвать ее.

На глазах Архивариуса блеснула влага, и он закусил губу.

– Так случилось и с Алевтиной. К тому времени я уже был представлен ее родителям, и наша помолвка ни для кого не была секретом. Но в один прекрасный день… здесь я должен совершить еще один экскурс в прошлое: дело в том, что за год до этого на наш курс перевелся Алексей Рымарский из Киева. Нельзя сказать, что мы стали друзьями, но иногда мы вместе выходили на прогулки. Однажды Алексей и указал мне на человека в форме горного инженера: «Это он! Казимир!!!» Надо было при этом видеть лицо Леши. Оно было белее льняного полотна! И пока я пытался привести его в чувство, человек, названный Казимиром, куда-то исчез. А потом я услышал от Алексея историю, как впервые появился в Киеве и стал обхаживать студентов химического факультета тамошнего университета некий Казимир, якобы отпрыск польского шляхтича. Он сорил деньгами, угощал шампанским и французскими бисквитами. Но все закончилось, когда в городе грянул взрыв бомбы, брошенной под карету полицмейстера. Уже на следующий день в университете были арестованы два студента химического факультета. Оказалось, что именно они изготовили эту бомбу! «Казимир» естественно скрылся…

Архивариус сделал небольшую передышку и продолжил:

– И надо было случиться так, что в один из редких солнечных дней я встречаю свою Алевтину с этим… мнимым «Казимиром»! Он был в форме горного инженера, но я-то, по счастью, уже знал, кем он является на самом деле! И более всего меня поразило то, как оживленно Аля с ним беседует. Естественно, что после того, как она с ним распрощалась, я попросил объяснений. Но на все мои предостережения Алевтина отвечала искренним смехом. Она уверяла меня, что он вовсе не Казимир, а инженер Артемий Прилуков и интересуется по роду своей службы течением химической реакции пикриновой кислоты при возникновении детонации. Я пытался ее разубедить, но она назвала меня ревнивым Отелло, и на том мы расстались.

Нас, группу студентов на целый месяц отправляли в Елабугу, и у меня уже не оставалось времени, чтобы предостеречь Алю. И вот там, в Елабуге, под конец практики настигла меня эта страшная весть. Смертельно раненную, ее нашли в брошенной дешевой квартирке доходного дома. Там же были обнаружены и следы производства бомбы. Видимо, Аля, узнав об истинной своей роли, попыталась помешать бомбистам… А месяц спустя я повстречал этого «горного инженера». Он шел под ручку с барышней. На мою беду, поблизости не оказалось ни одного городового, но это не помешало мне подойти к «Казимиру-Артемию» и потребовать удовлетворения. Однако мужскому разговору этот господин предпочел бегство. Я попытался остановить его, но его юная спутница вдруг выхватила «браунинг». В результате завязавшейся борьбы грянул выстрел, и раненая барышня упала ниц. Ее пистолет оказался у меня в руках, и я без колебаний застрелил убегавшего Казимира. А потом… потом был суд. Барышня осталась жива, но лучше бы она умерла! Меня судили на основании ее «обличительных» показаний. И только вмешательство Охранного отделения, опознавшего в «Казимире» разыскиваемого ими бомбиста, спасло меня от сурового приговора.

Так к концу 1903 года я был сослан в Иркутскую губернию, где и встретил тебя. Я возненавидел тебя и твоих друзей после первого же общения с вами! По сути своей вы, «марксисты», были для меня такими же беспринципными нигилистами, как и бомбист Казимир. Вы отрицаете Бога, лишая человека осмысленного существования. Вам претит духовное наследие наших предков, а общепринятые нравственные и культурные ценности вы подменяете кровоточащей пустотой оголтелого атеизма. Что для вас люди? Лишь средство в достижении цели. И мне теперь предстояло жить с вами бок о бок… Знаешь, Коба, почему я согласился бежать с тобой? Потому что стал бояться за себя. Стал бояться, что однажды ночью передушу вас всех голыми руками…

Архивариус протянул дрожащую руку к стакану, напился и продолжил:

– Я обзавелся новыми документами и летом тысяча девятьсот четвертого года записался добровольцем в Маньчжурскую армию. Так к окончанию войны с Японией я был георгиевским кавалером и в чине унтер-офицера решил продолжить службу в армии. Какие это были годы! Я дослужился до ротмистра, у меня появилась семья, дом. Но тут случился семнадцатый год, и он вторично сокрушил мою жизнь. В одночасье я потерял все. Да, династия Романовых не без помощи своих кузенов из монарших дворов Европы довела Россию до голодного бунта, и уже ни Временное правительство, ни отречение Николая не могли спасти империю от развала. Это так. Но большевистский переворот в октябре семнадцатого открыл ящик Пандоры, и кочующая орда мародеров и насильников кровавой волной понеслась по просторам России. Красные, белые… Одни лили людскую кровь, утверждая под революционными лозунгами новую власть, другие проливали ту же кровь за то, что вернуть уже было невозможно. А по сути, это была братоубийственная война, которую с помощью авантюристов всех мастей, предусмотрительно завезенных в Россию из Америки и Европы, развязал мировой капитал. Война на уничтожение русского народа. Великая Россия во все века страшна была «благочестивой» Европе. Тогда я этого еще не понимал. И очень многие, подобно мне, тоже ничего не понимали. Трудно это – сделать выбор в братоубийственной войне. А выбор случился сам по себе, когда… когда вы убили мою семью. Жену, детей… Я хочу, чтобы ты знал, Коба, я не просто воевал против вас! Тогда, в восемнадцатом году, я служил в контрразведке генерала Краснова и вел сознательную борьбу на физическое уничтожение вас, как вредной для человечества заразы. Но силы были не равны, народ не желал воевать за возвращение нежити. И какова Судьба – она снова свела нас с тобой. Под Царицыном я тяжело заболел и оказался в лазарете. И вновь жив я остался лишь благодаря тебе, Коба. Тогда я все понял. Ты – мой тяжкий крест. Видимо, по велению свыше мне пришло время платить за убиенного в юности бомбиста. И я стал твоим помощником. Нет, ношу свою я нес безропотно, я честно исполнял свой долг по отношению к тебе, Коба. Но, наблюдая за вами, я был поражен: среди лидеров большевизма и в помине нет никакого единства! Вас раздирали личные амбиции и идеологические противоречия, мало кого заботило будущее обездоленной и гибнущей России.

Не хмурься, Коба, ты бился за Россию практически в одиночестве, союзников у тебя не было. За исключением… но о них историки никогда не напишут. И понял я: человеческие судьбы в руках большевиков – всего лишь разменная монета. «Интернационалисты», эти мародеры в кожанках, грабили Россию, насильничали, разрушали храмы и опустошали монастыри. Золотой поток награбленных ценностей тек в заграничные банки, а в это время миллионы людей умирали от голода. Крестьянство, русских хлебопашцев! – столетиями являвшимися корневой системой, основой основ государственности России, эти «красные Бонапарты» объявили враждебной средой для их революции. Мне вообще кажется, что им претит одно только понятие – «русский». Хвала тебе, что уничтожил тех, кто вместе с Троцким пришел покорять Россию. Но тебе ли не знать, Коба, что партийный аппарат сверху донизу пропитан идейным троцкизмом? Ты бессилен вытравить эту заразу из райкомов, обкомов и крайкомов твоей партии. Да, им не удалось убрать тебя в тридцать седьмом, и ты остановил развязанную ими кровавую бойню. Но они накопят силы и предпримут новую попытку. И будут делать это снова и снова и не остановятся, пока не добьются своего, потому что им нужны власть и богатство конкретно для себя, а не твои утопичные идеи о светлом будущем для всех. А не станет тебя, то не останется ничего и от твоей идеологии. И на тебя, а не на кого другого они повесят все свои злодеяния и объявят тебя самым кровавым злодеем человечества. Чтобы другим неповадно было. Я это знаю, и ты это знаешь. И я не мог позволить, чтобы эта «партия» завладела тем, что принадлежит только русскому народу.

Архивариус тяжело дышал. Долгая речь отняла у него силы, но пауза была недолгой. Задумавшись о чем-то, он вновь повернулся к Сталину:

– Помнишь, Коба, когда ты впервые спросил меня об экспедиции Барченко, то я упомянул о найденном мною в тамбовских лесах Страннике?

Сталин поднял голову. В тяжелом его взгляде читался нескрываемый интерес, но он опять не произнес ни слова, а лишь в знак согласия кивнул.

– Тогда я не мог утаить об этой встрече со Странником, потому что тому были свидетели. А сейчас я хочу, чтобы ты знал, Коба: мне ведь довелось еще раз встретиться с ним.

Сталин шевельнулся на стуле:

– Со Странником?!

– С ним. Еще в тридцать девятом году. Странник разыскал меня в монастыре, и мы долго и о многом говорили. Он необыкновенный человек. Неиссякаемый родник для жаждущего! И тому обстоятельству, что существуют такие люди, я был рад несказанно. После той встречи я изъял из архивов материалы Барченко. – Архивариус облизал пересохшие губы и обессиленно уронил голову на подушку. – Я уничтожил их, Коба. А теперь ты прости меня, Коба, я хочу побыть один.

Некоторое время Сталин сохранял неподвижность. Затем наклонился к больному:

– Очень жаль, что ты так и не понял меня. До конца не понял. – Затем стул под ним снова скрипнул. – Я могу что-нибудь сделать… для тебя?