Атаку начинали танкисты

Старшие и младшие

Телеграмма предписывала: генералу Попову А. Ф. с начальниками служб прибыть в Москву, в Главное бронетанковое управление.

Стали собираться в дорогу. Комкор назначил для поездки в Москву группу офицеров, включил в нее и меня. Мы подготовили отчет о боевой деятельности корпуса, заявки на пополнение личным составом и укомплектование техникой, вооружением.

Выехали 14 декабря на трех старых, не однажды ремонтированных «виллисах». Под брезентовые тенты наскоро подшили солдатские одеяла, чтобы было не так холодно. С собой имели запас горючего и продуктов.

Уходили последние недели трудного сорок третьего...

Прифронтовые дороги и проселки запружены колоннами автомашин с военными грузами, с людьми, танками и артиллерийскими тягачами. Некоторые колонны с укрытой брезентом боевой техникой приходилось пережидать подолгу — они шли навстречу, в сторону передовой. А когда мы миновали войсковые тылы, иные картины открылись нашим глазам: выжженные села, разрушенные города, взорванные заводы, мосты. В рабочих бригадах, разбирающих руины, — одни женщины. Тяжелые раны советской земли прикрыты снегами, и раздольно гуляет на пустырях декабрьская метелица.

Ехали и молчали часами. Ненависть к врагу, к осатанелым фашистским варварам накипала в груди.

Несколько дней пути, непредвиденных остановок. И вот Москва. По-военному строгая, подтянутая, немноголюдная. Но уже не такая, какой доводилось видеть ее в сорок первом, когда она была фронтовым городом, форпостом обороны страны. Еще действовал комендантский час, еще сохранялось по ночам частичное затемнение, но жизнь всюду била ключом. О воздушных тревогах москвичи успели забыть. В столицу вернулись из эвакуации многие театры, шли новые кинофильмы. Карточная система делила хлеб и продовольствие скупо, но зато всем по заслугам и труду.

Прозвенел, пересекая нам дорогу, трамвай... Послышался возбужденный говор в толпе на неповторимом московском наречии... Взглянуло широкими окнами знакомое, побитое оспинами осколков здание... Напомнила о себе, будто окликнула, цветная афиша возвратившегося из эвакуации театра...

Москва родная!

Всей группой побывали мы на Красной площади.

Кремлевские звезды пока что по-военному зачехлены. А куранты пропели мелодию, как обычно, пробили наступивший час.

Разместились мы в гостинице ЦДКА. Тесновато, холодновато, но все равно как-то по-родственному хорошо в этом большом армейском доме.

Три дня оформляли заявки, уточняли порядок и сроки комплектования частей, мотаясь по разным управлениям и отделам. Таких, как мы, посланцев с фронта в Москве перебывало немало.

Вечером, где-то около 23 часов, вызвал нас командующий бронетанковыми и механизированными войсками маршал бронетанковых войск Я. Н. Федоренко.

У него в кабинете находилось человек пять генералов и офицеров. Выслушав поочередно наши представления, пожав каждому руку, маршал пригласил нас присаживаться.

— Мы вот тут редактируем новый Боевой устав бронетанковых войск, — сказал Яков Николаевич. — Решили привлечь к этой работе и вас, фронтовиков. — Он улыбнулся приветливо, хотя и устало, добавил: — Считаем необходимым прислушаться к мнению товарищей, которые творят строки устава своими боевыми делами.

— Тем более, товарищ маршал, что редактирование подошло как раз к части, их касающейся, — произнес один из генералов. — Речь идет о действиях танковых и механизированных корпусов.

Помимо нас были приглашены еще два командира танковых корпусов и с ними офицеры их штабов, находившиеся в резерве Ставки.

И началась работа. Кто приобщался когда-либо к редактированию регламентирующих документов, тот знает, насколько это кропотливое и ответственное дело.

Яков Николаевич зачитывал пункт. Обсуждалась, уточнялась общая редакция. Затем подвергались всестороннему анализу каждая фраза и даже отдельное слово — ведь ими регламентировались действия целых воинских коллективов в той или иной боевой обстановке. Верная формулировка сопутствует победе, ошибочная приведет к неудаче, а то и к поражению. Иного метода в работе над уставным текстом, по-моему, и быть не могло.

Через несколько минут исчезла первоначальная скованность общения с высоким руководством. Все увлеклись работой. Наши фронтовики участвовали в редактировании самым активным образом, вносили дельные предложения.

Для меня все это было ново, интересно. Я тоже не стеснялся, высказывал свои мысли, хотя являлся, пожалуй, самым младшим из присутствующих. Некоторые наши предложения, как помнится, влились в строки Боевого устава.

Поработали так несколько часов. Усталость брала свое, и никакое творческое вдохновение не могло ей противостоять. Веки слипались, найденные мысли вдруг куда-то проваливались. А еще хотелось есть и курить. Хотя бы маленький какой перерыв!..

Видя, что мы клюем носами, Яков Николаевич, прежде чем объявить перерыв, рассказал несколько курьезных случаев, чтобы немного нас взбодрить. Наверное, мы реагировали на это не очень-то живо.

— Перерыв на пятнадцать минут, — объявил маршал.

Он пригласил всех в соседнюю комнату, где были приготовлены чай и бутерброды — кусочки хлеба с тоненькими ломтиками колбасы. Все взяли по стакану чая и по бутерброду, их подали по числу присутствующих.

Вспомнилось мне время учебы в академии. Чай с бутербродами был основой наших завтраков и ужинов, а иногда составлял и весь обед во время короткого перерыва между лекциями и практическими занятиями.

После перерыва работали еще часа полтора. За окнами темнела глубокая ночь.

Усталость начала одолевать не только нас, но и начальников из управления и самого Якова Николаевича — людей, видимо, втянувшихся в такой распорядок работы, но намного постарше нас возрастом.

Маршал решил прервать работу над уставом, заметив, что продуктивность ее резко снизилась. Сказал об этом, хмурясь, с явным неудовольствием.

— Сейчас перейдем в приемную, — объявил он, вставая, — посмотрим кадры фронтовой кинохроники.

— В съемках принимал участие Роман Кармен, — сообщил один из генералов.

Имя этого мастера документального кино, большого художника было уже тогда широко известно. Мне довелось познакомиться с кинематографистом на фронте и лично. Пока переходили в приемную, я вспомнил, как однажды Роман Кармен, находившийся в командировке, накануне боя ночевал в моей землянке. С рассветом наши пошли в атаку, но гитлеровцы оказали упорное сопротивление. Накал боя все возрастал. И когда фашисты перешли в контратаку, Кармен попросил у И. Г. Деревянкина «виллис», выехал ближе к боевым порядкам. С НП корпуса было видно, как оператор где на «виллисе», а где вприпрыжку по холмам и рвам носился со своей кинокамерой, совершенно пренебрегая опасностью, старался схватить крупным планом действия атакующих. Комкор приказал вернуть кинооператора на НП.

Но Кармен никого не хотел слушать и делал свое дело. В конце концов удалось его вызвать на НП.

— Сорвали мне съемку! — бурчал он раздраженно и грозился пожаловаться высокому начальству, не зная того, что как раз оно и велело нам всячески оберегать оператора на передовой.

...Застрекотал аппарат в приемной, замелькали на небольшом экране кадры документального фильма. Кому-кому, а нам, фронтовикам, кадры эти были очень знакомы, но смотрелись все равно с интересом. Мы с Виктором Грецовым устроились на полу, привалившись спинами к теплому радиатору отопления. Можно бы и прикорнуть в затемненной приемной, но теперь почему-то не спалось.

Дверь в кабинет маршала оставалась полуоткрытой. Оттуда послышался резкий, длинный звонок. Яков Николаевич, смотревший фильм вместе с нами, подхватился и бросился в кабинет. Выслушав, что ему говорили по телефону, он в ответ произнес лишь два слова: «Понял. Есть».

Фильм кончился. Маршал Я. Н. Федоренко вышел в приемную. Сказал между прочим, что это был звонок из Кремля, откуда сообщили, что Верховный Главнокомандующий убыл на отдых.

Переходя на официальный тон, маршал объявил:

— Все свободны. Я тоже уезжаю. Завтра... — Он посмотрел на часы. — То есть уже сегодня сбор здесь же в одиннадцать ноль-ноль.

Он оделся и ушел.

Было около пяти утра. Ночных пропусков нам еще не выдали, а в Москве — комендантский час. До шести утра пришлось побыть в управлении, а уж потом ехать к себе в ЦДКА.

Звонок из Кремля, о котором говорил Я. Н. Федоренко, склонял к раздумьям. Завязался и разговор, правда немногословный. Мнение высказывалось единодушное: какую же титаническую работу ведут руководители партии и правительства, лично И. В. Сталин в эти тяжкие для страны военные годы. Верховный Главнокомандующий и весь генералитет отдыхать уезжают только под утро.

Поспать в гостинице нам удалось только часа два.

К назначенному маршалом сроку мы прибыли в Главное бронетанковое управление. Занимались вопросами по своим службам. Много пришлось поработать, поездить по учреждениям командующему артиллерией корпуса полковнику Грецову, начальнику тыла полковнику Мишневу, заместителю командира по техчасти полковнику Кузнецову и мне.

Отработали, согласовали отправные данные на переформирование частей корпуса, утвердили заявки на укомплектование боевой техникой, сдали три старых, битых «виллиса», на которых приехали, получили четыре новых и отправились в обратный путь. Пожалуй, больше других был доволен наш корпусной врач подполковник Ю. С. Шкода. Ему удалось заполучить в Центральном военно-медицинском управлении целый комплект хирургических инструментов, медикаменты, в том числе только что входивший тогда в употребление пенициллин.

Переформирование и укомплектование такого крупного соединения, как танковый корпус, — большая и кропотливая работа. Проводилось, собственно, заново сколачивание бригад, батальонов, рот, больших и малых воинских коллективов, которым нужно было обрести боевое единство. Были спланированы и регулярно проводились занятия по боевой и политической подготовке. Танкисты, мотострелки, артиллеристы, саперы, связисты получали технику и вооружение, осваивали их, совершенствовали свою выучку, готовились к предстоящим боям.

Генерал Попов на каждом совещании требовал от командиров наводить порядок в подразделениях и службах, качественно отрабатывать вопросы боевой подготовки. Сам он занимался всем этим от зари до зари, нередко ночью: проверял несение службы, охрану частей, проводил сбор по тревоге. Его пример ратного трудолюбия и служебного рвения увлекал и всех нас. А еще располагало всех к Алексею Федоровичу его командирское обаяние. Он был строг, но справедлив, душевно близок к людям, особенно к солдатам старшего возраста.

Рассказывая иногда о себе, Алексей Федорович «нажимал» на то, что он из «породы донских казаков». Видно, и характер, твердый да отважный, и неугомонный юмор свой унаследовал от них же — от донских казаков, столь ярко выписанных Шолоховым. Статный, с четырьмя орденами Красного Знамени на груди, строгий и веселый генерал-лейтенант танковых войск — таким был наш комкор.

...Так вот, несколько характерных, на мой взгляд, деталей из периода очередного возрождения корпуса в тылу, под Дарницей.

Алексей Федорович и мы, несколько офицеров штаба, работали в расположении батальона связи корпуса. Проводили тренировку по слаживанию командных радиосетей, заодно осматривали хозяйство, землянки личного состава, кухни, вещевой склад. В одном из помещений обнаружили большую кучу разного хлама, в котором вперемешку были свалены и добротные вещи.

— Экая баррикада... — буркнул Алексей Федорович, морщась, как от зубной боли.

Он велел вызвать кого-нибудь из офицеров-хозяйственников и, когда примчался, отдуваясь, полнеющий капитан, заговорил строго-насмешливо:

— Слушай, да если бы сейчас времена инквизиции, тебя бы сожгли на этом хламе, как еретика на костре! Ибо вред чинишь служебному делу.

Быстренько взялись хозяйственники за этот склад. И сам капитан, как говорится, засучил рукава.

В другой раз поехали мы с Алексеем Федоровичем в поле посмотреть занятия по боевой подготовке. Побывали на разных учебных местах. Впечатление в общем складывалось неплохое — и командиры, и подчиненные добросовестно трудились.

А в одном месте натолкнулись на явный непорядок.

Занятия проводил командир роты, старший лейтенант. Солдаты и сержанты были одеты «разношерстно», кто в шинели, кто в бушлате, кто в комбинезоне. Поодаль стояло всего два танка, как оказалось — неисправных, механики безуспешно копались в двигателях. У одного из офицеров карта в планшете, у другого за пазухой.

Ротный, конечно, подал команду «Смирно», доложил генералу, что проводятся полевые занятия по такой-то теме.

— Образование у вас какое, товарищ старший лейтенант? — поинтересовался вдруг Алексей Федорович.

— Общее среднее, военное... тоже среднее. Окончил училище, — ответил озадаченный офицер.

— Человек образованный... — молвил раздумчиво Алексей Федорович. — Ну раз так, приготовьте лист бумаги и записывайте, что буду говорить.

Ротный вырвал страничку из тетради, положил на планшет, вооружился карандашом.

— Пишите, — кивнул Алексей Федорович и стал внятно, раздельно диктовать: — Сего числа восточнее перекрестка шоссе Дарница — Борисполь мы, генерал-лейтенант танковых войск Попов и подполковник Ивановский, обнаружили группу небрежно одетых военнослужащих с двумя неисправными танками. Установили, что это 4-я танковая рота 2-го батальона 58-й гвардейской танковой бригады. По причине плохой подготовки и низкого методического уровня занятий учебное время (шесть часов) потрачено впустую...

Проверив записанный текст, Алексей Федорович вернул листок ротному.

— Сложите его вчетверо, товарищ старший лейтенант, и отныне носите в нагрудном кармане, — сказал он офицеру. — Носите до тех пор, пока я лично не разрешу вам с ним расстаться.

— Есть, — тихо ответил старший лейтенант. Щеки его заливала краска стыда, но в глазах светилась решимость поправить дело.

Парень-то, видать, хороший. И командир боевой — когда расстегивался, пряча листок в нагрудный карман, на гимнастерке сверкнул орден Отечественной войны.

Мы сели в машину. Алексей Федорович сказал:

— А теперь поедем к начальству. И комбригу Пискареву, и начполитотдела Гейлеру нужно сделать внушение за бесконтрольность.