Атаку начинали танкисты

* * *

Бои с гитлеровскими войсками, стремившимися развить успех, носили, как сообщалось в сводках Совинформбюро, тяжелый характер. Наши танковые бригады потеряли почти все боевые машины, сильно поредели мотострелковые батальоны.

По приказу штаба фронта части корпуса отошли на восточный берег Северского Донца. Когда переправлялись через реку, мартовский ослабевший лед прогибался волнами.

В конце марта линия фронта стабилизировалась, наши части стали закрепляться на занятых рубежах. Остановились и вражеские войска, видимо окончательно выдохлись.

Обе стороны перешли к обороне.

Никто не сомневался, что в районе Харькова гитлеровцам лишь временно удалось продвинуться, что в ближайшее время ситуация изменится и советские войска вновь перейдут в наступление. В сорок третьем году иначе мы уже и мыслить не могли.

Когда укрепляется, совершенствуется оборона, работы всем хватает — и солдатам-землекопам, и командирам-прорабам, но все-таки фронтовая жизнь в эти дни и недели обретает особый уклад, своеобразие и определенную надежность. Солдаты и горячего поедят вовремя, и помоются в полевой баньке, и поспят в землянках. В расположении частей утверждается гарнизонный порядок. Пробуждаются у людей такие мысли и чувства, заводятся такие разговоры, для каких не бывает ни места, ни времени в бурлящем, скоротечном наступлении.

В землянке разведчиков в поздний час, когда большинство народа уже спало, я прислушался к тихому разговору наших переводчиков.

— Под Харьковом немцы крепко нажали, но уж не так, как бывало в сорок первом, — сказал Юра Акчурин.

— Если не так, то нечего было сдавать город, — проворчал Шамиль Вафвн.

— Видно, не хватило сил удержать. Наш корпус тоже на этом направлении действовал, и что от него осталось, мыс тобой знаем. Немцы стянули туда, наверное, все, что могли, создали перевес и двинули, понимаешь... Вопрос в том, почему именно здесь и что они замышляют в дальнейшем?

— Твои стратегические соображения, может быть, и представляют ценность, — съязвил Шамиль, — да не в них дело. Речь о другом. Я от одной мысли не могу избавиться ни днем ни ночью. Да разве я один? Мы во второй раз отдали людей в фашистскую неволю. Опять бесправие, гестаповские застенки, полицейские виселицы. Как все это пережить людям?! Лучше бы позже освободить город, но раз и навсегда.

— Ты прав...

— Толку-то от этой правоты... Я всегда ненавидел гитлеровцев, хотя мне на допросах пленных приходится вежливо с ними обращаться, с этими варварами и людоедами. Причем все одним миром мазаны. Нам когда-то в школе толковали, что, мол, немецкие рабочие наши друзья и всегда с нами, что только немецкие капиталисты враги. Ерунда все это! Ты их видел не меньше меня — и рабочих, и торгашей, и буржуев. У всех одна военная форма, одинаковая идеология. Только по-разному ведут себя в плену — кто угодливо, кто нагло, кто трусливо. И немецких рабочих Гитлер не столько одурачил и погнал на войну, сколько поманил дармовым куском, перспективой неподсудных разбоя и грабежа на чужих землях... Все варвары, изверги. Национальный характер это. Не могу я больше работать тут в штабе, буду проситься в строй, в пехоту, чтобы самому уничтожать их.

— Понимаю тебя, Шамиль, и чувства твои разделяю. А с выводами не согласен. Не в национальном характере дело, не в «арийской породе» корень зла. Да, фашизм, преступная клика Гитлера вовлекли массы людей в захватническую войну, но у Гитлера и простого немецкого солдата, который только орудие в руках капитала и нацистской верхушки, неодинаковая вина и ответственность за содеянное.

Шамиль пробурчал что-то невнятное, видно не найдя чем возразить товарищу, долго ворочался, укрываясь своей коротковатой шинелью, сказал решительно напоследок:

— Уйду в строй, на передовую... Кто мне запретит? Акчурин тоже, наверное, считал разговор оконченным.

Но все же, помолчав немного, откликнулся:

— Уйдешь... Если пошлют.