Черный хлеб

17. В ИСТОСКОВАВШЕМСЯ ДОМЕ

Дни стояли солнечные, прозрачные. Остро пахло яблоками, ярко рдели рябины, протянулись между деревьями белые паутинки. Спокойной, мудрой красотой цвело бабье лето.

Несколько дней Тухтар не выходил из дому. Подолгу шагал из угла в угол, лотом бросался на кровать, зарывался лицом в подушку, впивался зубами в грубую ткань, чтобы не заплакать. Потом вскакивал — и все повторялось снова. Ночи напролет лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к гулкому, прерывистому биению сердца.

Как теперь Сэлиме? Сколько обидных слов пришлось ей выслушать от отца! Но чем она виновата? Полюбила Тухтара? А почему нельзя любить его? Разве злодей он какой, бесчестный человек, вор, грабитель? Нет, нисколько он не хуже других парней. Не хуже. Будет ли помнить его Сэлиме? Но за что ей помнить Тухтара? Только горе принес он ей. Пусть забудет, лишь бы счастливой была. Лучше бы не любила его Сэлиме. Страдал бы один. Раньше счастье было несбыточной мечтой, но судьба дала изведать его — и сразу же сказала: хватит! Словно в издевку так сделала.

А за что его оскорбил Шеркей? Тухтар всегда уважал этого человека, старался угодить ему во всем. Всякую работу делал на совесть, как для самого себя. И вот в награду за все — оскорбления, угрозы. Дрожал весь от ненависти, готов был разорвать Тухтара. И растерзал бы. Что ему было бы за это? «Подумаешь, — сказали бы, — одним голодранцем меньше стало, туда ему и дорога».

Но разве виноват Тухтар, что у него такая судьба? Не сам выбирал он ее. И у Шеркея, и у любого другого могли умереть родители.

На память приходили все старые обиды, сжимали сердце, выдавливали слезы.

Пес обеспокоенно крутился около хозяина, заглядывал в глаза, будто хотел утешить.

По ночам вспрыгивал на постель, тыкался влажным носом в лицо Тухтара, жалобно повизгивал. Тухтар обнимал его, тесно прижимал к себе, разговаривал с ним, как с человеком:

— Понимаешь, что мне больно? А вот люди не понимают. Вижу — хочешь успокоить. Сказать только не можешь. Один ты у меня во всем свете. Один.

Собака вздыхала, прижималась к Тухтару.

Когда Тухтар кормил своего любимца, тот долго не начинал есть, стеснительно оглядывался на хозяина.

— Не стесняйся, пестроухий! Ешь на здоровье, — успокаивал пса хозяин. — Я-то привычен к голодухе. А коль и сдохну — жалеть некому. Да и скорей отмучаюсь.

Чтобы хоть немного забыться, Тухтар пробовал заняться каким-нибудь делом, но все валилось из рук.

Не раз пытался Тухтар развеять тоску музыкой. Брал в руки гусли, начинал играть самое веселое, что знал. Но чем веселее была мелодия, тем больнее сжималось сердце…

Как-то утром в избушку заглянул Элендей. Тухтар старался ничем не показать, как тяжело ему. Пусть душа горит, только дыма бы не было видно. Кого трогает чужое горе?

Но разве проведешь Элендея! Да и не нужно быть особенно проницательным, чтобы заметить, каково сейчас Тухтару. Стоит только посмотреть на него: лицо заострилось, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестят.

— Ишь, как извелся ты, парень, — сокрушенно покачал головой Элендей. — Не вешай носа.

— Да я и не вешаю, — вымученно улыбнулся Тухтар.

— Ну, то-то! Не будь мокрым цыпленком! — Гость похлопал его по плечу и доверительно сообщил: — С ней говорил. С глазу на глаз. Умирает без тебя. Да что я тебе об этом толкую! Сам лучше меня знаешь. Эх, молодежь, молодежь! Не робей только. Не кто-нибудь, а я твой сват. Все по-нашему повернем. Не сомневайся.

Сват Элендей убеждает не сомневаться?

Тухтар немного оживился. Посидели, поговорили о всякой всячине. Элендей попросил помочь ему выкопать картошку и, пока не испортилась погода, съездить в лес за валежником. Тухтар с радостью согласился.

— Главное, не засиживайся в своей норе, — посоветовал на прощание сват. — Прогоркнешь, как кислое молоко.

Не сразу понял Элендея Тухтар. Ввела его в заблуждение внешняя суровость, резкость этого человека. А душа у него, оказывается, добрая, отзывчивая. Может, и о других людях Тухтар судил неправильно, как и об Элендее? Права, наверное, Сэлиме, которая всегда говорит, что не нужно сторониться людей, жить, отгородясь от них. Но что же поделаешь, с детства был Тухтар недоверчив, как запуганный зверек, который во всем видит опасность, даже звука собственных шагов, своей тени боится.

Почему-то вспомнился Палюк. Вот человек! Никого не страшится — ни богачей, ни начальства. Даже с каторги убежал. А Тухтар Шеркея испугался. Нет, дорогой дядюшка, неизвестно еще, как сложится дело, вон и Элендей говорит, что все повернем по-своему. Поупрямишься малость — и согласишься. Какой же отец захочет разрушить счастье своей дочери?

Целый день Тухтар хлопотал по хозяйству. Перед вечером, когда он только кончил чистить яму для картошки, пришла Сэлиме.

— Это ты? — не веря своим глазам, прошептал Тухтар. Сэлиме решилась навестить его!

— Не ждал?

— Нет. Мечтать даже не мог об этом. Как же это ты? Ведь отец…

— Да так вот, взяла и пришла.

— Ну, идем в избу. Гляжу на тебя и не верю. Словно снишься ты мне.

— Руки помой, — улыбнулась она. — Целый пуд грязи на них.

Не отводя друг от друга сияющих глаз, подошли к двери. У порога стояло ведро с водой.

— Давай-ка, подставляй ладони!

Сэлиме взяла ковш, Тухтар начал умываться. Руки давно уже были чистыми, но он все мыл их и мыл. «Приятно ему, что я поливаю», — подумала Сэлиме, и глаза ее стали еще лучистее.

Войдя в дом, она сразу заметила новый шкаф.

— Когда же ты успел?

— Давно. Нравится?

— Спрашиваешь! Но вот ты мне не нравишься. Похудел, глаза ввалились. Иль заболел?

— Когда мне болеть! Завтра с Элендеем в лес нужно ехать. Приходил ко мне нынче сват, проведал. Уважаю, говорит, помогу.

— Поезжай. Но с лица ты здорово изменился.

— Тоскую очень… И день и ночь все ты перед глазами, — признался Тухтар.

— И я извелась. Впору сбежать из дома. Пойдем к нам, поужинаем вместе. Мама приглашает. Отца нет. В лес уехали с Тимруком.

— Да как же мне теперь идти к вам?

— Как всегда ходил — по земле, ногами.

— Но ведь…

— Идем, идем! Ты не с мамой ссорился. Она за нас. За тебя.

— А отец, поди, изругал тебя?

— Меня? Ни чуточки! Мама его самого ругает. И знаешь, за что? Век не угадаешь! — Сэлиме от души рассмеялась. — Отец хочет выдать меня замуж.

— За кого? — вздрогнул Тухтар.

— Ой, не спрашивай лучше! — махнула рукой Сэлиме и сквозь смех еле выговорила: — За Нямася! За Нямася! Вот за кого.

— За Нямася? — испуганно переспросил Тухтар, глядя, как Сэлиме вытирает слезы с весело искрящихся глаз. — Что же тут смешного?

— По-моему, умориться можно. — Она заметила, как сразу помрачнело лицо Тухтара, и стала серьезней. — Не бойся, глупый. Неужели ты думаешь, что смогу выйти за кого-нибудь, кроме тебя?

— А почему бы мне так не думать? Какой во мне прок, какой я жених? Ни кола ни двора нету. А Нямась…

— Богатый? Да пусть он хоть в золоте купается, все равно не выйду. Ну не хмурься же. Что тревожишься понапрасну? Дядя Элендей сказал, что если отец решится на такое дело, то плохо будет и ему, и Нямасю. А с дядей шутки плохи. Слов на ветер не бросает. Отец тише воды ниже травы стал.

— Ох, Сэлиме, чует мое сердце, не к добру ты смеешься. Если сват пригрозил отцу, то, значит, была для этого причина. Дыма без огня не бывает. Не стал бы Элендей ссориться ни с того ни с сего. Держит в голове твой отец такую думку. Держит. А Элендей узнал…

— Что он узнал? Какая там причина! Отец в гостях был у Каньдюков, вот там и говорили, наверно, в шутку. Чего люди не наболтают с пьяных глаз! Стоит ли обращать на это внимание? На чужой роток не накинешь платок.

— Дай бог, если бы так.

— Ну, хватит об этом. — Сэлиме окинула взглядом комнату и мечтательно сказала: — На скамейку мы кошму накинем. Мама соткала длинную, широкую, даже вдвое сложить можно. А на окна занавески повесим. Белые. До самого пола. Люблю такие. Их у меня пять.

— Куда же столько? Два окна всего тут.

— Вот и хорошо. Меньше стирать придется. Всегда чистые в запасе будут. Ох, люблю я все белое, чистое! Кровать передвинуть придется. Хорошо бы новую сделать… До чего же уютная горница у нас будет!..

Сэлиме говорила так уверенно, как будто она завтра поселится в этом доме. Тухтар перестал хмуриться, но тревога не покинула его.

— Присядь со мной рядом, Сэлиме.

Она шагнула к скамье, но, вспомнив, зачем сюда пришла, велела ему поскорее собираться.

— Да минутку всего посиди. Сколько уже не виделись…

Сэлиме присела и сразу же поднялась:

— Ну вот, я твое желание выполнила. Теперь ты мое должен. Мы тут болтаем, а мама ждет. Неудобно. Пошли. Увидимся еще, не в последний раз прихожу.

Тухтар неохотно поднялся. В приоткрытую дверь прошмыгнула собака. Поласкалась у его ног, отошла в угол и улеглась, положив длинную морду на мохнатые лапы.

— Ой, какая большущая выросла! — удивилась Сэлиме. — Чулай! Иди сюда, иди.

Пес доверчиво подошел.

— Молодец, Чулаюшка, умница! Знаешь свою хозяйку. Красивый ты у нас, глаза умные, прямо как у человека. А есть ты хочешь? А?

— Что ты! — послышался голос Тухтара. — Знаешь, как я его кормлю!

«Чем же ты его кормишь? — мысленно спросила девушка. — У самого есть нечего. И хлеб, и картошка у нас остались». Она опустила голову, тяжело вздохнула.

— А наш вот отец кота убил, чтобы не объедал. Эх, рыжий, рыжий… Игрун был…

— И как это только можно? Иль жалости в сердце нет?

— Какал жалость… Ободрал шкуру — и рад. Нехорошо, правда, так говорить о родном отце. Но думается мне, что и человека он не пожалеет. Была бы лишь шкура… Как ты думаешь?

— Не знаю, Сэлиме, никогда раньше не думал я плохо о твоем отце. Никогда. Добрым его считал. А сейчас… И не знаю, что сказать…

— Добрым считал? Не знаешь еще ты его. Век от него сердечного слова не услышишь. Бесчувственный он, словно валун. Мама говорит, что все мужчины такие.

— Мужчины не любят нежничать.

— Да не об этом я говорю. Сама не люблю зализанных телят. Дикий он. Ничто его не трогает, не радует. Только богатство. И во сне, и наяву о нем лишь и думает. Зависть его ест поедом… Ну да ладно об этом. Идем. Мама небось изволновалась.

Они вышли на улицу. Верхушка леса купалась в золоте заката. С полей возвращались стаи галок. Насытившиеся птицы летели низко, медленно. Зловеще взмахивали в пепельном небе черные крылья.

«Вот раскаркались, проклятые», — подумал Тухтар, и в груди его разлился холодок недоброго предчувствия.

Сайдэ встретила гостя, держа в одной руке полотенце, а в другой — фартук. Она выгоняла из избы мух.

— Проходи, Тухтар, проходи, дорогой! А я вот все с жужжалками воюю. Все руки отмотала. Раз уже выгоняла. Пока вас дождалась, опять поналезли. Так и жмутся к печке. Видать, скоро холода нагрянут.

Сайдэ за эти дни сильно изменилась. Погас на щеках румянец, глаза затянуло печальной дымкой, заметнее стали морщины у глаз и в уголках губ.

Сэлиме разлила по мискам похлебку. Тухтар жадно проглотил слюну — он давно не ел горячего.

Скрипнули ворота, послышались частые торопливые шаги — кто-то взбегал то ступеням. Дверь отворилась — и в избу вошла запыхавшаяся Шербиге.

«Только тебя не хватало, — неприязненно подумала Сэлиме. — Словно на пожар бежала: раскосматилась, платье не застегнуто, лицо вымазано глиной».

— Вроде нет, милочка моя, самого-то? А я к нему шла, — оскалила Шербиге желтые, остренькие, как гвоздочки, зубы. Недовольно покосилась на сидящих рядом Сэлиме и Тухтара.

Гостья даже не сказала положенного приветствия. Сайдэ оскорбилась этим, но сдержала свое недовольство.

— В лес уехал хозяин, — сказала она, поднимаясь навстречу. — Проходи, откушай с нами.

— Прямо к ужину, к ужину угодила, точно к любящей свекрови пришла. Хоть и нет ее у меня.

— Ничего, будет еще. Какие твои годы, — утешила ворожею хозяйка. — А пока моей похлебки попробуй.

— Рехмет, рехмет, голубушка моя, за такое пожелание. Пусть и ваш дом будет полной чашей!

Шербиге двинулась к столу. Вдруг, искривив рот, визгливо спросила:

— Кто это у вас? Никак, пастух приперся?

Она хотела сказать еще что-то, но ее перебила Сайдэ:

— Почему же это «приперся»? Он свой человек в нашем доме.

— Пастух? И вдруг свой человек?

— Что же тут зазорного?

— Не говори, не говори! — прошипела Шербиге. Остренький язычок ее несколько раз, будто змеиное жало, облизнул потрескавшиеся губы, в уголках которых белела пенистая слюна.

— Будем-ка поучтивее! — сказала побледневшая хозяйка. — Не говорят так грубо перед хлебом.

— Потому и говорю так, птичка, ласточка моя, что сижу перед хлебом. — Ворожея задергала головой. — Не приваживай этого ворона, не приваживай! Насквозь его нутро вижу. Зло в нем. Зло! Так и кипит, так и пузырится. И как только терпите вы его в своем доме…

Тухтар выронил ложку, встал из-за стола.

— Сиди спокойно, Тухтар, — остановила его Сэлиме. — Если принимать к сердцу слова каждой дурехи, то и дня на свете не выживешь.

— Помолчи, Сэлиме! — оборвала ее мать. — Не учись у нашей дорогой гостьи.

— Ах, так! — взбеленилась ворожея. Она выбежала на середину комнаты и затопала ногами. — Кто, кто тебя от черной беды спас? Я! Я! А ты меня так за это благодаришь? Дурехой обзываешь?

Шербиге закатила глаза, широко распахнула рот, словно собралась крикнуть что есть мочи, но совершенно неожиданно заговорила почти шепотом:

— Бедняжка ты, бедняжка! У тебя такой избранный-суженый будет! Красавец — как на картинке! Богач — как в сказке! Он тебе нынче ночью приснится! Поверь моему слову! И замрет, замрет твое сердечко. Замлеет, растает, от счастья, как конфетка барская, в золотой бумажечке завернутая. А ты за одним столом с каким-то попрошайкой сидишь. И как не побрезгуешь только! — Шербиге втянула воздух, сморщилась, скосоротилась, сплюнула. — От одного духа помереть можно! Ворон, ворон! Падаль жрет, стервятину! У-у-у! Аж с души воротит.

— Ты что, сваха Нямася? — крикнула Сэлиме. Она встала, посмотрела Шербиге прямо в глаза. — Ежели так, то зря стараешься! Даром деньги он на тебя тратит. У меня есть человек, который станет моим мужем. И мне не нужно видеть его во сне. Вот он, со мной рядом сидит.

Шербиге выкатила глаза на Тухтара, протянула к нему руку, зашевелила скрюченными пальцами, словно хотела исцарапать его.

— Ну что ты, тетя Шербиге, — робко проговорил он. — Ничего я не делал тебе плохого. Зачем же ты меня так позоришь?

— Не смей, не смей сюда ходить! Найди себе такую же, как сам, что будет падаль лопать! Не то, не то…

— Хватит пугать! — хлопнула ладонью по столу Сайдэ. — Ходил к нам Тухтар и будет ходить! Так и передай тому, кто нанял тебя. Все.

— Слыхала? Не загородить тебе моей дороги, тетка Шербиге!

— С каких это пор стала я тебе теткой? Оборванец ко мне в племянники просится! Знай, придешь еще раз в этот дом — сразу окочуришься! А весной уже сквозь твои кости белена прорастет. Помни!

— Убирайся отсюда, мерзкая ведьма! — Сэлиме выбежала из-за стола, распахнула дверь. — Вон! Чтобы мимо дома не проходила никогда!

— Ой, ой, ой! — завопила ворожея, как будто ее ударили. Подобрав юбки, она выскочила во двор.

Сэлиме старательно закрыла дверь и хорошенько вымыла руки.