Черный хлеб

6. ПИР У КАНЬДЮКА

Шагая рядом с Урнашкой по Средней улице к центру деревни, Шеркей ломал голову, зачем же его пригласил Каньдюк. Догадка сменяла догадку. Шеркей от волнения то и дело поправлял черный с бахромой поясок, ерошил на затылке космы, передвигая с места на место неказистую шляпчонку. Шуточное ли дело — быть приглашенным в гости к такому человеку!

Каньдюк известен на много-много верст вокруг. Весной, как только подсохнут дороги, на базаре в Буинске появлялись всадники с длинными палками, на концах которых болтались варежки. Эти люди — посланцы Каньдюка. Подняв палки повыше, они, не жалея глоток, оповещали купцов, что в Утламыше есть продажный хлеб. Только недавно торговцы из Шаймурзина и Буинска купили у Каньдюков по пятьдесят возов зерна.

Своей земли у Каньдюков мало, всего на три души, но он арендует поля у какерлинских мижеров, скупает наделы у обедневших хорноварских и чурноварских мужиков.

А коров, овец у него!.. У Шеркея в доме столько тараканов не наберешь. Почти на каждой лесной опушке встретишь стадо, принадлежащее Каньдюку. Раздобревшую на вольных кормах скотину загоняют в деревню поздней черной осенью.

Лошадей у Каньдюка восемь. Все, как одна, породистые, гладенькие, блестящие. Особенно хорош вороной жеребец, который всегда приходит первым на скачках. Не конь — огонь, только в сказках бывают такие.

У Каньдюка два сына. Старший, вдовец Нямась, которому уже перевалило за тридцать, торгует в лавке, младший — Лискав — учится в Казани. Две дочери ожидают выгодных женихов.

Шеркей шел, точно во сне. Завидев издали дом Каньдюка, он замедлил шаги.

— Ты что еле плетешься? — спросил Урнашка.

— Значит, значит, и начальство там?

— Ага, на тройке прикатили. Тарантас на пружинах, блестит весь…

— Та-та-та! — Шеркей вытер вспотевшее лицо…

Дом у Каньдюка огромный, составленный из трех изб. С одной стороны сделал пристройку Нямась. Женившись, он захотел жить отдельной семьей. Но недолго пришлось ему наслаждаться семейными радостями — через год жену схоронили.

Вскоре Каньдюк расширил свое жилище и в другую сторону. Бедняк сосед, спасаясь от нужды, задумал ехать искать счастья в Сибирь и за бесценок продал свою усадьбу. Каньдюк снес нашпигованную тараканами избу соседа и поставил на ее месте впритык к своим хоромам новую, красивую, щедро украшенную резьбой.

Дом горделиво поглядывает на улицу высокими светлыми окнами. Они сделаны на городской манер — створки открываются.

На улицу выходят два высоких крыльца. Ступени широкие, чистые — хоть языком лижи. На дверях ярко сияют большие медные ручки. Их каждый день старательно натирают мелом.

— Куда же входить? — робко прошептал Шеркей.

— Куда впустят.

— Наверно, вот в эту калиточку?

— Нет, это для работников, — пренебрежительно ухмыльнулся Урнашка. По тону его можно было понять, что себя он работником не считает.

— Бисмилле![16] И на что столько дверей нужно! Запутаешься.

Шеркей с Урнашкой уже подходили к середине дома, когда в одном из окон появилось курносое лицо Каньдюка, Он молча ткнул пальцем, показывая, куда входить, и сразу же скрылся за красиво расшитой занавеской.

Шеркей не понял этого жеста и неуклюже затоптался на месте. Но тут распахнулась дверь парадного крыльца. Из нее важно выплыл Нямась.

— Шеркей тэдэ! Что же это ты мимо прошел? Иль знаться с нами не желаешь? Вернись, друзей мы вот с этого крыльца пускаем.

Голос у Нямася был с довольно сильной гундосинкой и хрипотцой.

— Да разве узнаешь, разве узнаешь… Вон ведь какой домина! Как в городе, как в городе!

Расправив складки рубахи и поддернув шаровары, Шеркей неуверенно двинулся к крыльцу.

— Иди же, иди же, дорогой наш гость, — подбадривал Нямась. — Кого же, как не тебя, пускать через парадный вход!

— Не много ли чести такому, как я… — пролепетал Шеркей. Он поглядывал то на свои растоптанные лапти, то на свежевымытые, поблескивающие охрой ступени. Наконец решился — шагнул, но сразу же споткнулся на правую ногу. «Ох, к беде!» — И Шеркей затоптался на месте, стараясь споткнуться и на левую, что, по его мнению, сулило удачу. Зацепиться левой ногой нужно дважды. Первый раз для того, чтобы обезвредить спотыкание на правую ногу, второй — ради будущего счастья. Но все старания оказались безуспешными. Шеркей вспомнил, что не один он, что его ждут, и отказался от своих попыток.

Наблюдавший за его ухищрениями Нямась едва сдерживал смех и, чтобы спрятать улыбку, покручивал тоненькие усы. Он, как всегда, был в ярко-красной рубахе. Ворот расстегнут, видна грудь, густо заросшая кудрявыми черными волосами — хоть ножницами стриги. Пояса Нямась не носит — так меньше заметен жирный живот. Лицо большое, круглое и почти такого же цвета, как рубаха. Кажется, надави на щеку пальцем — и сразу брызнет кровь. Нос с горбинкой, точно у беркута. На приплюснутом лбу блестят крупные капли пота. Нямась никогда не стирает их, считая, что они придают лицу особую значительность и важность. На темени, в гуще жестких черных волос, — широкий зазубренный шрам. Нямась очень гордится им: это память об удалой разгульной молодости.

Нямась почтительно поздоровался с Шеркеем за руку, распахнул дверь настежь, провел гостя в просторные светлые сени, пол которых был устлан зеленой с красной каймой дорожкой. Шеркей не осмелился пройти по ней и попытался пробраться вдоль Стенки по доскам. Но Нямась заставил его ступить на ковер.

— Рехмет, рехмет[17], — бормотал Шеркей, неуклюже переступая подгибающимися от волнения ногами.

Нямась небрежно откинул прикрывающий дверь красивый тяржав[18], и они очутились в комнате.

Едва Шеркей переступил порог, как к нему, грузно переваливаясь, подошел сам Каньдюк:

— Наконец-то ты пришел, братец Шеркей!

— В добром ли здоровье почтенный хозяин дома?

— Рехмет, пока Пюлех не обижает. И здоровы мы, и добрых людей есть чем угостить. Проходи, проходи, заждались тебя. Только поэтому и не начинаем. Да.

Шеркей все еще продолжал раскланиваться, бормотать приветствия и благодарности, но не знал, куда деть шляпу. Хозяин догадался, в чем дело, уважительно взял ее из рук гостя и бережно водрузил на гвоздь, затем он почтительно провел Шеркея к столу.

За столом сидел староста Элюка, как всегда, подперев подбородок. У сельского начальства непрестанно болели зубы. Рядом с ним расположился полевой сторож Мухид. Важно восседал Узалук — лесоторговец, второй после Каньдюка богач в Утламыше.

Гость из волости стоял у стены и, лениво посапывая, глядел в окно. Широкая бугристая спина туго обтянута пиджаком из тонкого сукна. Над воротником навис красивый складчатый загривок. На широко расставленных ногах сверкали щегольские остроносые ботинки.

Шеркей подал руку односельчанам, потом робко покашлял и протянул ее приезжему. Но тот будто и не заметил, что с ним хотят поздороваться. Шеркей нисколько не обиделся, наоборот — он проникся еще большим уважением к человеку, приехавшему на пружинном тарантасе: сразу видать, что начальство. Будь Шеркей на его месте, он тоже подавал бы руку не всякому, а с разбором. Прежде всего нужно самому себя уважать, тогда и другие будут относиться к тебе с уважением.

— Ну, — обратился Каньдюк к присутствующим, — давайте-ка откушаем по-дружески, по-братски. Ты, братец Шеркей, усаживайся рядом с Нямасем. А тебя, бесценный наш Сьтапан Иванча, прошу занять место посредине стола. Ведь ради твоего приезда собрались мы тут. Нет для нас дороже и почетнее гостя. Прими же наше уважение.

Приглашая к столу Степана Ивановича, Каньдюк согнулся в полупоклоне, угодливо наклонил голову, глаза его смотрели заискивающе, голос звучал умилительно. Если бы у хозяина был хвост, то он наверняка повиливал бы им сейчас, как выпрашивающая кость собака.

«Да, видать, не простая птица к нам залетела», — подумал Шеркей, внимательно наблюдавший за поведением Каньдюка.

Степан Иванович повернулся и, ни на кого не глядя, подошел к столу. Но сел он не посредине, а рядом с Элюкой. Стул натужливо застонал. Был Степан Иванович весьма тучен. Маленькие глазки его заплыли жиром, меж выпуклых лоснящихся щек затерялся маленький, похожий на желудо́к носик.

Устроив поудобнее свои громоздкие телеса, Степан Иванович, отдуваясь, точно после тяжелой работы, проговорил:

— Нет уж, с краю мне повольготней будет. Да-с. В середке и повернуться толком нельзя. Ни до чего не дотянешься.

— Да зачем же тянуться? Мы все подадим. Не извольте беспокоиться.

— Нет уж, лучше я сам. Эдак надежней будет.

— Как угодно. Воля твоя, Сьтапан Иванча, делай все, как душенька твоя пожелает, — пропел Каньдюк и сел на хозяйский стул, на спинке которого полукругом шла резная надпись: «Тише едешь — дальше будешь».

Шеркей внимательно осматривал комнату, обстановку, по нескольку раз ощупывал взглядом каждую вещь, старался определить ее цену: «Вот, оказывается, как настоящие люди-то живут». — И он с трудом удерживал завистливые вздохи.

В комнате появилась хозяйка, проворная, как трясогузка, и болтливая, словно сорока, Алиме. Муж что-то шепнул ей. Она быстро закивала головой, потом радостно всплеснула руками:

— Боже мой, да ведь это Шеркей! Вот радость, вот радость! А что же без Сайдэ? Как семья? Все здоровы? И не знаю, как благодарить, что пришел.

Шеркей едва успевал отвечать на вопросы хозяйки.

— Да, да, — тараторила она, не вслушиваясь в его слова. — Нам нужно всегда сидеть за одним столом, нельзя забывать друг друга. И старик мой так говорит, таков обычай наш.

Шеркей недоумевал: какой смысл знаться богачу с бедняком? Нет ли тут какой хитрости? Но Алиме была так ласкова и обходительна, что он размяк, растаял, забыл о своих подозрениях. А почему бы не дружить ему с Каньдюками? Человек он честный, никто о нем зазорного слова никогда не сказал. А вдруг Каньдюк чувствует, что Шеркей скоро разбогатеет, и поэтому хочет подружиться? Каньдюк ведь старик хитрый, дальновидный, сквозь землю все разглядит. От этой мысли стало тепло, томно, сердце затрепетало от радостных предчувствий.

Алиме, поболтав еще с минуту, отошла. Остальные на Шеркея внимания не обращали. Он чувствовал себя неловко. Да и обстановка смущала. Стол казался высоким, неудобным. Кошма, которой была покрыта скамья, все время сползала. Особенно стесняли руки — заскорузлые, в шершавых мозолях, ссадинах, под ногтями черная, как сажа, грязь. Сейчас их можно спрятать под стол, но ведь пить-есть придется. Как он будет принимать чаплашку от Каньдюка или его супруги? Не руки, а грабли, такими только навоз разгребать. Со стыда умереть можно. «Балда, дубина, — ругал себя Шеркей. — С песком бы оттереть надо. Но ведь второпях собирался».

Дочери Каньдюка вместе с матерью хлопотали вокруг стола, расставляя обильное угощение. Старшая, Эскап, рябоватая девица-пересидок, все время кокетливо поглядывала бесстыдными глазами на Степана Ивановича. Видимо, не зря поговаривали в народе, что она вытравила ребенка, поев травы мучары. Младшая, Кемельби, всячески старалась, чтобы гости заметили ее новое платье и длинные мониста. Кемельби симпатичнее сестры, но женихи ее тоже обходят сторонкой. Косноязычна девушка: скажет сто слов, а поймешь, дай бог, одно.

Чуваши — народ гостеприимный. Последней крохи не пожалеют. Иной после приема гостя всей семьей целый месяц голодает, но уж зато сердце его спокойно: уважил человека.

Каньдюк же, несмотря на богатство, хлебосольством не отличался. Но уж если приглашал кого в гости, то пир шел горой: мол, знай, как живет Каньдюк бабай.

И сейчас стол ломился от всякой снеди. Посредине на деревянном ывозе[19] аппетитно поблескивал подрумяненной корочкой большущий, пышный, как пуховая подушка, хуплу[20]. На тарелках желтели комки свежесбитого масла, громоздились горками вареные яйца, темнели куски жареного мяса. Блестела прозрачным жирком коричневая тушка жареного, наливного, точно яблоко, индюка. Да и не перечислить всех блюд, выставленных перед гостями. Дух захватывало от их притягательного вида и вкусных запахов.

Было чем и горло промочить, чтобы пища шла легко и приятно, как санки по хорошо укатанной дорожке. Краснели сургучными головками бутылки с водкой, пестрели цветастыми наклейками бутылки с вином. Алиме торжественно поставила на стол объемистую баклагу с керчеме[21].

Каньдюк радостно потер ладони, многозначительно посмотрел на гостей и взялся за чаплашку:

— Вот, господин землемир Сьтапан Иванча! Сейчас уж я тебя угощу. Из лучшего гречишного меда приготовлено. С позапрошлого года хранили в дубовой бочке с двенадцатью обручами. Под землей держали, чтобы света белого не видела. И вот в твою честь открыли!

С этими словами хозяин наполнил янтарной духовитой влагой большую чайную чашку.

— М-да, сколько ни пивал я, но такого керчеме, как у вас, нигде пробовать не приходилось! — восторженно воскликнул Узалук, жадно втягивая вздрагивающими ноздрями воздух. — И водки царской не нужно, когда есть такая вещь!

Степан Иванович взял из рук хозяина чашку, смачно причмокнул и осушил ее, не переводя дыхания.

«Землемер это, значит, — размышлял Шеркей. — Зачем же он приехал? Может, землю делить будут? Вот на Ильяса бы спроворить землицы!»

Степан Иванович удовлетворительно крякнул, почесал толстенным пальцем свой крохотный носик, после чего повелительно сказал:

— Плесни-ка еще. Натурально — хороша штукенция.

Рука землемера оказалась легкой, и чашка пошла по кругу. К водке никто не притронулся. Только хозяин для важности налил себе напитка из пузатой бутылки с красивой, унизанной серебряными и золотыми медалями наклейкой. Глазки его замаслились, лысина заалела. Поглаживая кудрявую бородку, он начал рассказывать, как потчевал гостей его покойный отец.

— Да, братцы мои, из алдыра тогда пили. Да из какого! Пять бутылок входило. И залпом! Во как! И что пили! Не пиво, а медовую настойку. Поднесешь к ней огонь — горит. Вот какая крепкая. А отец-то даже не закусывал. Хватит, усы вытрет — и еще наливает.

— Да, было время, — мечтательно вздохнул Узалук.

Утламышские удивлялись, восторженно поддакивали. Землемер же только сочно посапывал, поглаживая жирный подбородок.

Вот уже выпили и Мухид, и Узалук, настала очередь Шеркея. Он при случае не против пропустить несколько чарочек, но сейчас стал отказываться.

— Нет уж, Шеркей биче, — уговаривал Каньдюк. — Нельзя так. Иль ты хозяев не уважаешь, иль не по душе они тебе?

— Да и нельзя перечить пивной чарке, — наставительно заметил Нямась. — Нет на свете ничего главнее ее.

Заворковала голубкой подоспевшая на помощь Алиме. На разные лады стала расхваливать Шеркея, его семью, здравствующих и давно умерших родственников. Особенно восхищалась хозяйка Сэлиме: «Ну прямо картинка дочка твоя! Как встречу — любуюсь не налюбуюсь! Жениха ей богатого надо, чтоб как царица жила».

— Подыщем, подыщем, — пообещал Каньдюк. — Такого найдем — пальчики оближешь. Пей, братец, пей! За счастье своей дочери!

И польщенный Шеркей сдался. Стараясь не глядеть на свои грязные руки, принял от Алиме чашку и, несколько раз пожелав хозяевам всех возможных на этом свете благ, выпил.

Вот уже чашка обошла второй, третий круг. В комнате стало шумно. Гости возбужденно рассуждали о том, как надо жить, наперебой хвастались своей смекалкой в делах. Шеркей жадно ловил каждое слово. «Так, так, понятно… Вот, оказывается, в чем дело. Век живи — век учись…»

Степан Иванович по-прежнему отмалчивался. Его привлекала еда. Он быстро расправился с огромным куском индюшатины, облупил порядочно яиц, не оставил без внимания и остальные кушанья.

Хозяин смекнул, что настало время и для хуплу. Длинным тонким ножом осторожно снял с него верхний слой — и над столом заклубился ароматный парок.

Каждому гостю полагалось по куску, но Степан Иванович бесцеремонно взял два. По-видимому, только их и не хватало землемеру для полного удовольствия. Расправившись с пирогом, он блаженно откинулся на спинку стула и сладко задремал.

Когда Шеркей брал хуплу, ему бросилось в глаза, что на ывозе есть три маленькие дырочки. Он попытался догадаться, для чего они, но мысли путались. До размышлений ли после нескольких чашек обжигающего сладким огнем керчеме!

Мухид хотел встать, чтобы достать кусок пирога, но не смог подняться. При второй попытке полевой сторож повалился на старосту. Элюка брезгливо поморщился:

— Пить надо уметь. Растопился, точно восковая свеча.

Каньдюк хитро усмехнулся:

— А ты сам-то, уважаемый староста, можешь на ноги встать?

Элюка пренебрежительно фыркнул. Вскинув по-петушиному голову, расправил щупленькие плечи и попробовал подняться. Но как он ни пыжился, встать все-таки не сумел.

Раздался дружный хохот.

— Все мы без ног остались! Поверьте мне, старику! — радостно прокричал Узалук, большой любитель веселого зелья.

— Маслом, маслом закусывайте, — поучал хозяин. — Тогда никакой хмель не возьмет.

Сам он пил мало: долго ли опозориться пьяному человеку…

Нямась осушил подряд две чашки, схватил большой ком масла и начал старательно размазывать его по волосам и лицу.

— Во как надо! Слова отца для меня превыше всего!

Все одобрительно рассмеялись. Молодой Каньдюк чувствовал себя героем.

Смех разбудил Степана Ивановича. Он огляделся и остановил маленькие сонные глазки на лоснящемся лице Нямася.

— М-да… — благосклонно улыбнулся землемер. — Вы живете, как купцы.

— Верно, очень верно изволил заметить, дорогой Сьтапан Иванча, — подхватил засиявший от похвалы Каньдюк. — Не уступим купцам! Не уступим! И благодетелей своих уважать умеем. Да! Ты нам копейку, а мы тебе за это рубль. Да! Такой у нас обычай! Правду я говорю, земляки?

Земляки старательно закивали головами.

— А богатство свое, — продолжал вдохновенно разглагольствовать Каньдюк, — мы честным трудом наживаем! Да бережливостью! Верно я говорю, братцы мои родные?

Братцы подтвердили и это.

— Уж если говорить о бережливости, — вставил свое слово Узалук, — то надо учиться у Собата Афанасия из Красных Пыльчуг. Тот стал богатым потому, что хлеб всегда взаперти держал. Затвердеет, точно камень, а он грызет. Такого много не съешь. Вот и разбогател.

Степан Иванович, громко икнув, потребовал лошадей.

— Уже покинуть нас собираешься? Аль чем не угодили? — встревожился хозяин.

Каньдюк поспешно встал, шаркая валянными из белой шерсти калошами, подошел к землемеру:

— Ведь вы сказать что-то хотели. Так мне помнится. Иль запамятовал я?.. Стар стал, голова, как решето, ничего не держится в ней.

— У вас здесь… Ну, это самое… Яйца, яйца есть сырые?

— Яйца сырые, говорите? Как не быть! Сколько душеньке угодно! Кемельби, собери-ка побольше. Да покрупнее выбирай. А лошадок сейчас Урнашка запряжет. Нямась уже сказал ему. Не извольте беспокоиться. Все в лучшем виде будет.

Степан Иванович слегка покачнулся. Нямась поддержал его под руку:

— Вы, Сьтапан Иванча, приезжайте к нам Синзе праздновать, — лебезил Каньдюк. — Всем семейством, с супругой, с детками. Не пожалеете. Окажите нам такую честь! Другим пивом угостим, «управа» называется. Выберите время, не обидьте, пожалуйста.

— А когда это, когда будет?

— На будущей неделе. Нямася пришлю за вами.

Степан Иванович глубокомысленно сморщил лоб, пожевал губами.

— Приезжайте обязательно, — поддержал отца Нямась. — Гостей будет много. Дружок мой приедет — Касым. Борец он самый сильный в Казани. Стравим его с нашим батыром Имедом. Посмотрите, как расправится с ним мой приятель. Не человек, а Улып[22]. Проучить, думаю, надо Имеда. Зазнался, грубиян.

— Не может быть, чтобы такой знаменитый борец приехал к нам, — усомнился Элюка.

— Если я, Нямась, приглашу, то приедет!

— Посмотрим, посмотрим…

— И смотреть нечего. Сидел бы и посапывал в свою сопелочку, а не совал свой нос, куда не надо! — вспылил Нямась.

— Ладно, так и быть — приеду, — наконец решил Степан Иванович. — А сказать я вам вот что хотел… — Он перевел взгляд на Каньдюка. — Все уладил я. От озера… ну, как его… Кр-кр… Коржанок, что ли, я до самого Утламыша вся земля твоя теперь. Да-с. Валяй, паши. Никто слова не скажет. Все в ажуре, комар носа не подточит. Только деньги надо в банк внести. Нямась знает сколько. Тогда земля навечно твоей будет. В земстве мой брат, он так говорит. Дело тонко знает. Можно сказать, собаку съел. Да-с.

Каньдюк чуть не подпрыгнул от радости:

— Ай да господин землемир Сьтапан Иванча! Вот уважил! Рехмет, рехмет! По гроб рабом твоим буду. Алиме! Ты слыхала? Ублажим нашего благодетеля чаркой в честь вечной дружбы!

Громко забулькало керчеме. Хозяин с низким поклоном поднес Степану Ивановичу полную до краев чашку. Потом схватил за руку жену, и они, присев перед гостем на корточки, запели величальную. Нямась присоединился к родителям. Из соседней комнаты прибежали дочери — Кемельби пристроилась рядом с матерью, Эскап упала перед землемером на колени.

Виновник торжества величаво поднял чашку, пригубил, но вдруг икнул, закашлялся, глаза его испуганно расширились — и из судорожно открытого рта стало выплескиваться все, чем Степан Иванович так старательно наполнял свое вместительное чрево.

Каньдюки отпрыгнули в разные стороны, точно кошки от собаки.

Хозяин, внимательно осмотрев свою одежду, с опаской подошел к землемеру и начал успокаивать гостя, бормоча какую-то бессмыслицу.

— Мы, Сьтапан Иванча, и старуха моя, Сьтапан Иванча, и я тоже, и керчеме, и дочери тоже, так сказать, Сьтапан Иванча… Мы очень довольны и вам понравилось… мы всегда, стало быть, рады… Приезжайте к нам еще… Всегда от чистого сердца…

Алиме наконец догадалась подать полотенце, гость начал приводить себя в порядок.

За окном загремел тарантас, заржали лошади.

— Яйца только не забудьте, — глухо напомнил Степан Иванович сквозь прижатую к лицу холстину.

Нямась позвал Урнашку. Поднатужась, они кое-как приподняли землемера со стула. Каньдюк почтительно, но напористо начал подталкивать почетного гостя в спину. Вслед, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, двинулись остальные. Преодолев высокое крыльцо, процессия наконец добралась до тарантаса. Заскрипели, сжимаясь до предела, рессоры. Рядом с седоком поставили укрытое платком лукошко с яйцами.

— Не знаю, как отблагодарить тебя, Сьтапан Иванча! Счастливого пути! Ждем на праздник!

— Не забывайте нас, господин землемир!

— Супруге кланяйтесь, деткам!

В ответ раздавался громкий храп.

Ямщик ухарски вспрыгнул на облучок. Сивые холеные кони рванули. Степан Иванович покачнулся в сторону лукошка. Послышался треск.

— Вот и сварил яйца, — с досадой сказал Нямась.

— Ничего, пусть еще разок разукрасится! — послышалось за его спиной гыгыканье Урнашки.

— Попридержи-ка язык! Почитать надо такого человека! А в другой раз будем давать ему яйца в деревянном ведерке.

У крыльца закручивал ногами кренделя Шеркей.

— Оставайся у нас, братец! Отоспишься, потом опохмелишься. Свежей огурчика станешь! — предложил Каньдюк.

— Не-ет, не-ет… Спасибо, спасибо… — послышалось в ответ косноязычное лепетанье. — Меня… меня к Тухтару проводите… Через огород, через огород… Не сочтите за труд… Простите, что обременяю. Я так люблю, люблю вас… Жизни, жизни не пожалею… Только к Тухтару… Простите за беспокойство… В глаза стыдно смотреть…

— Да какое тут беспокойство! Сделаем все, как просишь. Для нас слово гостя — закон.

— Рехмет, рехмет, дедушка Каньдюк. — Шеркей потянулся к хозяину, чтобы поцеловаться, но едва не упал.

Нямась крикнул Урнашку:

— Доставь-ка дорогого гостя!

Приказчик нагнулся, и Шеркей кое-как с помощью хозяев взгромоздился ему на спину.

— Держись за шею покрепче, братец Шеркей, — поучал Каньдюк. — А ты, Урнашка, ноги его не выпускай. Ну, с богом!

Урнашка крякнул, затряс головой и, заржав, поволок свою ношу через двор к огороду Тухтара.

— Не балуй, не балуй! Осторожно! Уронишь! — крикнул вслед Нямась.

Угрожающе закричал индюк, злобно залаяли собаки. Одна из них ухитрилась цапнуть ездока за ногу. Когда проходили мимо стоящих на огороде ульев, привлеченная пряным запахом керчеме пчела ужалила Шеркея в губу, но ничто не могло стереть с его лица блаженную, счастливую улыбку.