Черный хлеб

2. НАДЕЖНЫЙ ПОДАРОК

Тухтар, сын Туймеда, одиноко жил в крохотном, перестроенном из старой бани домишке, который прилепился на макушке пригорка, что высился на самом краю деревни.

Соорудить жилище Тухтару помог Шеркей. Нехитрым делом было для него передвинуть баньку на новое место, залатать ее наспех, обомшить. Но все же при каждом удобном случае он напоминал об этом. Тухтар всякий раз смущался и почтительно благодарил: «Спасибо, Шеркей йысна[10]. Всю жизнь помнить буду». И он действительно не забывал своего благодетеля: пахал его поле, огород, косил сено, заготавливал дрова, ухаживал за скотиной — делал все, что велели, никогда не требуя за свой труд ни платы, ни благодарности.

Безрадостной была жизнь Тухтара. С малых лет рос он в чужих людях. Отец его умер в девяносто первом, голодном году. Тухтар не помнит его живым. Память сохранила только похороны. «Поплачь, поплачь, сынок, — надрывно просила плачущая мать. — Ведь без отца ты теперь остался». Но Тухтар так и не заплакал. Глядя на вздувшееся, синеватое лицо покойника, пятилетний ребенок не испытывал ни жалости, ни скорби. Страх заглушил все чувства.

А через год на деревню набросилась холера и унесла мать Тухтара. Как ее хоронили, сын не видел. Он тоже болел, лежал без сознания. Но смерть пощадила его. Судьбе было угодно, чтобы Тухтар сполна изведал горькую сиротскую долю.

Малыша приютил старый Тимма, пастух. Окрепнув, Тухтар стал помогать ему пасти стадо и быстро освоил всю эту премудрость. Старик очень привязался к смышленому, старательному, ласковому мальчику, заботился о нем, оберегал, как родного сына.

В свободные минуты, уютно устроившись на луговой травке, Тимма любил глубокомысленно поговорить о жизни. Смысл всех витиеватых и причудливых рассуждений деревенского мудреца сводился к тому, что нужно жить правдой. И Тухтар навсегда запомнил это. Своему воспитаннику старик уверенно предрекал счастливое будущее. Да! Но жить только правдой.

Через несколько лет старик умер, оставив в наследство Тухтару длинный, с резной рукоятью кнут. Тухтар до сих пор бережет его как самую дорогую вещь.

Желающих наняться в пастухи было много, и Тухтар остался без дела. Вот тогда-то и позаботился о нем Шеркей.

У сироты был надел земли на одну душу, но не было ни лошади, ни сохи. Шеркей сжалился над беднягой и предложил обрабатывать землю исполу. Тухтар с благодарностью согласился. Весь урожай Шеркей хранил у себя. Он даже хотел, чтобы Тухтар поселился у него в доме. Но сирота не пожелал тушить огонь в родительском очаге. Позднее он передумал и согласился перейти к Шеркею, надеясь, что так легче будет выбраться из все глубже засасывающей нужды. Но теперь уже Шеркей не желал этого. Он сообразил, что у Тухтара, кроме надела в поле, есть еще приусадебный огород. Какой же резон терять его — места в кладовых хватит и для двух урожаев. Гораздо выгоднее, если подопечный будет считаться самостоятельным хозяином. И Шеркей помог Тухтару на месте развалившегося родительского дома поставить избенку. С тех пор, по словам Шеркея, Тухтар крепко встал на ноги.

Быстро течет время. Уже двадцать лет исполнилось в этом году Тухтару. Но счастье, которое пророчил ему добрый Тимма, все еще не приходило. Люди говорят, что уже наступил новый век, а в жизни Тухтара все оставалось по-старому. По-прежнему гнул он спину на Шеркея, частенько приходилось помогать и его брату. Но работать у Элендея Тухтар не любил. Не нравился ему этот резкий в обращении человек. Чуть что — сразу рявкает, будто цепной пес.

Тухтару, который так мало видел ласки, был больше по сердцу Шеркей. Мягкий, обходительный, он никогда не приказывал, а только просил пособить по возможности, точно говорил не со своим батраком, а с добрым соседом. Шеркей не бранился даже тогда, когда Тухтар по каким-либо причинам не приходил на работу. Только спросит, слепка насупив брови: «А чем же ты занимался?»

Жил Шеркей ни богато, ни бедно, — как говорится, середка на половинку. В деревне его все уважали за степенность, трудолюбие, благонравие…

Сегодня, как обычно, Тухтар поднялся по старой пастушьей привычке с восходом солнца. К Шеркею идти не нужно, ничего не наказывал он накануне. Можно было бы и отдохнуть, но Тухтар не любил сидеть без дела. Всегда найдет какое-нибудь занятие: то кадку старую починит, то красивый алдыр[11] из березового корня вырежет — да такой, что все дивятся. Да мало ли что можно сделать, было бы только желание.

Сейчас Тухтар с увлечением мастерил гусли. Работа уже подходила к концу. Осталось только прикрепить крючки и натянуть на них струны. Но струн не было. Собирался принести их скрипач Едикан, но забыл о своем обещания. Напомнить Тухтар не осмелился.

Налюбовавшись гуслями, Тухтару вышел из избы и присел на скамейку у завалинки.

Одет Тухтар неказисто. Пестрая рубаха выцвела, побурела. Штаны коротки и узки, того и гляди расползутся по швам. На коленях большущие заплатки. Чтобы штаны носились подольше, предусмотрительный Шеркей велел жене заранее залатать их на этих местах. Заплаты порвались и топорщатся бахромой. И все же нетрудно было заметить, что Тухтар весьма хорош собой. Фигура статная, ловкая. Выразительно очерченное лицо очень украшают глаза — черные, такие, что и зрачки отличишь не сразу. Кроткие, с затаившейся в глубине печалью. Волосы густые, черные, как смоль.

Взгляд Тухтара устремлен вдаль. С пригорка, на котором стоит домик, видна вся деревня с окрестностями.

Утламыш лежал как на ладони. Деревня невелика, всего дворов двести. В ней три большие улицы: Нагорная, Средняя, Нижняя. Есть еще одна маленькая улочка-односторонка — Дальняя. На ней и живет Тухтар, но избушка его стоит на отшибе, в конце деревни. Вплотную к ней подходит огород самого богатого утламышца Каньдюка.

Живут в Утламыше некрещеные чуваши. Они очень гордятся, что не поддались церкви, к своим крещеным собратьям относятся пренебрежительно, свысока и никогда с ними не роднятся.

Если верить старикам, то утламышские избежали крещения только благодаря мудрости и находчивости основателя их рода Метрика бабая. Не пожелав отречься от древней веры, старик откупился от русского архиерея стадом овец. Было это очень давно, когда еще царствовал царь Иван Грозный.

А живется некрещеным нелегко. Власти на них посматривают косо, подозрительно, всячески притесняют, даже податями облагают в двойном размере.

Когда-то на месте Утламыша шумели дремучие, непроходимые леса, в которых было полным-полно медведей. Теперь леса синеют на севере. О дебрях напоминают только кряжистые полусгнившие пни, торчащие по берегам Юман-озера. Да в долине Сен Ыр, где приносят жертвы, сохранились еще заросли ивняка и бобовника. Когда Тухтар ходил в подпасках, в кустарник загоняли стадо, чтобы укрыть скотину от полуденного зноя. Тухтар очень любил рыскать по лужайкам в поисках шмелиных гнезд. Найдя круглые облепленные землей и сухими травинками соты, разламывал их на куски и с жадностью высасывал прозрачный, как слеза, мед. Вдоволь лакомился и сочными ягодами костяники, которой в тех местах уйма.

По ночам в Сен Ыре пасли лошадей. Люди разводили костры и, сидя вокруг огня, до утра по очереди рассказывали сказки и разные дивные истории о подвигах далеких предков. Золотятся на траве капельки росы, скачут огненные блики, улетают в черное таинственное небо стаи искр, невдалеке тихонько ржут кони…

Особенно много людей собиралось, когда у костра сидел известный на всю деревню балагур и острослов Шингель. Чего только от него не наслушаешься! То расскажет такое, что мурашки по спине бегают и сердце сжимается от страха, а то этакое завернет, что все от смеха по земле катаются, за животы держатся.

А если кто-нибудь засыпал, то провинившегося наказывали. Невесть где изловят ящерицу, положат в карман и зашьют. Нет ящерицы — жуков полон карман напихают. Или же возьмут за ноги и за руки и поволокут в какой-нибудь буерак, припевая: «Придет Кажан, потянет Кажан…» Находились такие любители поспать, что не просыпались и при этом. Утром, очнувшись, таращили глаза: «Где это я?»

На юг и на запад от Утламыша расстилаются поля. Бесчисленные разноцветные клочки напоминают безалаберно вытканный сурбан[12].

По соседству с деревней поблескивают, точно голубые глаза, озера Юман и Карас. Густыми ресницами трепещут вокруг них заросли высоких камышей. Старожилы считают воду озер целебной. Если, мол, слепец промоет ею глаза на восходе солнца, то в скором времени он прозреет. Но все это, видать, досужие выдумки. Много раз стройненькая, как козочка, Менюк приводила к озерам своего слепого брата Ильку, но так и не увидел он белого света. Наведывались и другие слабые зрением, но все без толку.

Вдали сквозь утреннюю дымку виднеются захудалые чувашские деревушки Коршанги, Шигали. Их домики жмутся к берегам Карлы. В стороне от них, на холме, раскинулся мижерский[13] аул…

Тухтар заметил Ильяса только тогда, когда мальчик подошел к нему совсем близко и сказал:

— Тухтар тэдэ, тебя папа зовет.

— А? Папа, говоришь? Сейчас?

— Сказал, чтобы сразу шел.

Тухтар вышел вместе с мальчиком на улицу. Дверь избушки осталась распахнутой. Кто польстится на старый глиняный горшок, в котором Тухтар варит себе немудреную пищу, на деревянное ведерко и миску с ложкой? А если и найдется такой, пусть берет на здоровье, — долго ли смастерить себе новые…

Шеркей ожидал на крыльце, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Поздоровавшись, он с притворным равнодушием спросил:

— Ты вчера дома, что ли, у себя был?

— Дома.

— Верно, что-нибудь делал?

— Да так, кое-что… За огородом забор поставил. Хочу еще яблонь посадить, ямки приготовил. Уже шесть штук вырыл.

— Загородил, значит… Это ты хорошо придумал. А то туда козы повадились. Я сам как-то выгонял. Растоптали бы картошечку нашу. Что деревья посадил — неплохо, неплохо. С яблочками будем. А к нам ты вчера не заглядывал?

— А что, работа была какая?

— Работа-то… — Шеркей запнулся, испытующе взглянул на Тухтара. — Хотел я, видишь, справиться, не был ли ты у нас. Подпол кто-то весь изрыл… Может, ты зачем туда лазил?

— Какой подпол? — недоуменно спросил батрак.

Шеркей подробно рассказал о случившемся.

— Нет, Шеркей йысна. Я прихожу только, когда велите. В подполе же вашем сроду не был. Честно говорю.

— Ну да что там, что там… Это я так просто, к слову пришлось. Дело не в том. В воскресенье собираюсь я на базар в Буинск, не откажи — накоси травки.

— Невелико дело. А с какого поля?

— Откуда хочешь. Сходи пешком, а вечером за травкой съездишь. Я думаю, не стоит два раза лошадку-то гонять. Иль как думаешь?

— Конечно, что ей силы зря тратить.

— Ну вот и хорошо.

— Куда ты его гонишь? Тухтар еще, верно, не завтракал, — послышался из избы голос Сайдэ.

Шеркей недовольно поморщился, но сделал вид, что ему хочется чихнуть.

Через минуту Сайдэ вынесла пестрый узелок, в котором были хлеб и сырник:

— Бери, бери. Кто же на пустой желудок работает…

— Ведь это кто как любит, — ввернул Шеркей.

Тухтар поблагодарил хозяйку, взял косу и, вскинув ее на плечо, быстро зашагал со двора.

По узенькой тропке он поднялся на бугор, где раскинули широкие крылья две ветряные мельницы, и вышел на большак, обсаженный с двух сторон белоствольными березами. Между деревьями с нежным шелестом колыхались волны колосящейся ржи. Кое-где из нее выглядывали веселые синеглазые васильки. Хорошо в этом году взошли яровые! Редко выдаются такие. Густые, ровные — глаз не отведешь. Овес уже такой рослый, что и меж не видать. Светло-голубая полба начала идти в трубку. Посеянные позднее вика и горох уже выкинули по седьмому-восьмому листку.

Где-то в синей вышине щедро рассыпали трели неугомонные жаворонки. Низко-низко, над самой землей, беспокойно кружились перепелки. Иногда они проносились перед самым лицом и обдавали его трепетным ветерком. «К дождю, наверно», — подумал Тухтар и прибавил шагу.

Впереди показался человек. Он быстро шел навстречу. Вскоре уже можно было разглядеть, что это мужчина. Высокий, плечистый. Рубаха белая, рукава закатаны по локоть. На голове картуз. Ноги до колен обмотаны белыми портянками. «Вроде эрзя какой-то вышагивает, — предположил Тухтар. — Они всегда так пеленаются».

Вот путник уже совсем близко. У него узкое бледное лицо с высоким выпуклым лбом. Под глазами темные круги. Короткие черные усы. Через левую руку перекинут городской пиджак. Ботинки красивые, дорогие. Вот так эрзя…

Подходя к Тухтару, мужчина приветливо улыбнулся:

— Добрый человек взялся за работу?

Говорил он по-чувашски свободно, чисто. Чувствовалось, что это его родной язык. Тухтар еще раз взглянул на лицо незнакомца, потом, посмотрев на его ноги, покосился на щегольской пиджак и оробел: кто же таков встречный, как его приветствовать?

— А не рановато ли еще выходить с косой? — поинтересовался тот.

— Да я так, для лошадки малость… — несмело пояснил Тухтар.

— В хозяйстве и это дело нужное, — согласился мужчина, внимательно приглядываясь к узелку в руке Тухтара.

Тухтар хотел было двинуться дальше, но прохожий задержал его.

— Послушай, молодой человек, — после некоторого колебания смущенно проговорил он. — Не найдется ли чего перекусить у тебя?

— Перекусить? Есть. Хлеб вот… — Тухтар положил косу и начал поспешно развязывать узелок.

Мужчина устало опустился на траву около молодой чечевицы.

— Отдохнем-ка немного. А? Садись рядом, коли тебе не к спеху.

Тухтар пристроился по соседству на корточках. На стареньком, выцветшем платке разложил незатейливую батрацкую снедь.

— Спасибо, добрый человек. Мне много не надо. Так только, червячка заморить, — сказал незнакомец. Но видно было, что человек этот сильно голоден.

— Ты и сырник бери. И вкусней, и сытней будет, — ободрил его Тухтар.

— Можно и сырника попробовать. Откровенно говоря, стосковался я по домашней пище. Уж ты извини меня, дорогой.

— Ешь, ешь на здоровье. А куда же ты путь держишь? Из каких краев к нам?

— Домой, браток, возвращаюсь. В Чепкасы. Палюком меня зовут. Сандоровым Палюком. Может, слышал? Утламышские должны меня знать.

Тухтар вздрогнул и чуть не вскочил с места.

— Сиди, сиди, — громко рассмеялся Палюк. — Нагнал я на тебя страху. Что, испугался острожника? Чуть наутек не пустился, как заяц. Иль похож я на злодея?

— Не так уж… — еле выдавил парень. Он с испугом и любопытством разглядывал того, кто назвался Палюком.

А Палюк тихо говорил:

— Не бойся. Такие люди, как я, не враги тебе. Не грабители мы, не убийцы, хотя и подметаем кандалами дороги российские. В позапрошлом году в третий раз меня упрятали в тюрьму. Отдохни, говорят, голубчик, хватит тебе бегать. Выделим тебе светелку отдельную, чтоб никто не беспокоил. Тихо, прохладно. Денег за квартиру не возьмем. Харч тоже наш. Живи только. Чем дольше, тем лучше. Так-то… А теперь вот домой возвращаюсь… Со вчерашнего дня макового зернышка во рту не было. Аж подташнивать стало…

От быстрой еды он подавился, закашлялся. Отдышавшись, пошарил в кармане, достал несколько монет:

— Бери. Это тебе за угощение. Еще раз спасибо.

Тухтар наотрез отказался от денег:

— Не нужны они мне, Палюк тэдэ. Ни копейки не возьму. Не обижай. А ты и мой кусок бери, не стесняйся. Мне не захочется, совсем недавно поел. Да и домой скоро вернусь.

Палюк от хлеба не отказался, но его огорчило, что Тухтар не взял денег.

— А чей же ты будешь? Кое-кого из утламышских я знавал раньше… Каньдюков, например…

Тухтар усмехнулся:

— Нет, наверно, в округе человека, какой не знал бы их. Если кто не видел, то слыхал.

— Нет, браток. Я с ними, к сожалению, не понаслышке знаком. С Нямасем весьма близко. Это он меня определил на царские хлеба. Заботливый, ничего не скажешь. Сколько лавок теперь у них?

— Одна вроде…

— Это в Утламыше. А в Буинске?

— Не знаю.

— Конечно, — согласился Палюк. — Откуда тебе все знать? Нямась там в позапрошлом году надругался над девушкой. Она в тот же день повесилась. На каторге бы мерзавца сгноить надо. Да вывернулся. С отцом ее сговорился как-то. Откупился, видать. Замяли дело… Так что Нямася я знаю… А ты все-таки чей будешь?

— Сын Туймеда я, Тухтаром зовут.

— Нет, Туймедов не знаю.

— Сирота я. В работниках живу у дяди Шеркея.

— Это у какого, у сына Сямаки? С братом его, с Элендеем, мы одногодки. Вместе солдатскую лямку тянули. Царю и отечеству верой и правдой служили. Да, царю… Хороший мужик… — Палюк улыбнулся. — Не царь, конечно, а Элендей… Постой-ка, а ты не тот малец, что ходил в подпасках у старого Тиммы?

— Ну да, — обрадованно подтвердил Тухтар, которому почему-то стало очень приятно оттого, что Палюк знает его. — Погоди-ка, погоди… Ведь это вроде ты подарил мне шапку. Тогда, там… Помнишь, у озера Карас?

— Какую шапку?

— Ну, такую… с длинными ушами…

— Пеструю? Сибирскую малахайку? Линялую? Вот как… А я уже забыл про это.

— А я вот нет. Добро нельзя забывать. Так учил меня дедушка Тимма. — Голос Тухтара дрогнул. — Три зимы носил я твою шапку. И каждый раз, когда надевал, спасибо тебе говорил. Каждый раз вспоминал тебя, как родного человека.

— За это-то? — Палюк похлопал парня по плечу. — Не стоила шапка такой благодарности. Шел я тогда к кузнецу Капкаю по делу. Встретил Тимму. Поздняя осень была. Холод, сырость. Даже в костях мозжит. Гляжу, а ты без шапки. Головенка стриженая… Теперь вон какие кудри отрастил — и шапки не, надо. Хороши у тебя волосы. Не стригись наголо… Ну, а как же теперь поживаешь, Тухтар?

— Живу-то? Да как сказать…

— Понятно, Тухтар, без слов понятно. Живешь, как эта чечевица у дороги. Кто ни пойдет — всяк топчет. Так, что ли?

Палюк согнул колени и обхватил их длинными руками. Лицо его стало задумчивым, брови сомкнулись, бледный лоб перерезала глубокая складка. На скулах вздулись желваки. Немного помолчав, он вздохнул, заговорил:

— Так-то вот и живем мы все, родненький. Все счастья ожидаем. Вот, мол, явится, вот, мол, явится… И эдак пока гробовой крышкой не укроют. А разве его ждать нужно, счастье-то? Эх… Ну да ладно. Встретимся еще — поговорим. Гора с горой не сходятся…

Он поднялся. Встал и Тухтар.

— Ну, а чем же отблагодарить тебя? А? Оставил бы башмаки, да шагать еще восемь верст — ноги отобьешь. Э-э, постой-ка, дружок… — Взгляд Палюка остановился на пиджаке. — Отдам я тебе вот эту штуку. Мне ее мой хороший товарищ подарил. Да не пришлась одежда бродяге по костям: тесноват, потрескивают ниточки на швах. А тебе наверняка в самую пору.

Тухтар отрицательно покачал головой. Но Палюк не обратил на это внимания и накинул на плечи парня пиджак.

— Носи на здоровье. Ну-ка, надень его при мне. Посмотрю, каков ты будешь.

Тухтар не пошевелился. Тогда Палюк стал одевать его, как своенравного ребенка.

— Облачайся, облачайся… Поди, думаешь, арестантский… Не ходят в таких в тюрьмах, сынок…

Застегнув последнюю пуговицу, он отступил на несколько шагов. Лицо его просияло от удовольствия:

— Как на заказ сшили. У поставщика его императорского величества. Теперь, парень, любую невесту выбирай! Все твои. Не женат еще?

— Нет, — еле слышно пролепетал покрасневший от смущения Тухтар.

— Ну, у тебя все впереди. А пока — прощай. Да смотри, не проговорись, что встретил беглеца Палюка. Не видел ты меня и не слышал. Понял?

Палюк крепко пожал Тухтару руку, одобрительно хлопнул увесистой ладонью по спине и размашисто зашагал по большаку.

Тухтар был так ошеломлен происшедшим, что даже забыл поблагодарить и попрощаться. А когда он немного пришел в себя, Палюк был уже далеко.

Тухтар долго глядел ему вслед… И вовсе не похож он на арестанта, тем более на беглого. Ведь беглый — это пострашнее любого разбойника. А в этом человеке нет ничего страшного. Разве разбойники бывают добрыми? А он вон какой…

Палюк оглянулся. Заметив, что Тухтар еще не ушел, несколько раз махнул рукой. Тухтар долго махал ему вслед.

Фигура ушедшего с каждой минутой делалась все меньше и меньше. Вскоре она скрылась за мельницами, потом мелькнула белым пятнышком у самой деревни и, наконец, затерялась в зелени огородов.

Тухтар поднял косу и осторожно, словно пытаясь убедиться, что дело происходит не во сне, погладил полу пиджака. Сукно было ласковым, мягким. Ни у одного деревенского парня нет такого дорогого, красивого пиджака. Да что там парни — у самого Нямася хуже. Тухтар опять взглянул в сторону деревни. Но Палюк больше не появлялся. Только дорожная пыль еще хранила четкие следы.

Тухтар глубоко вздохнул, вскинул косу на плечо и свернул с дороги влево. На глаза ему попался безжалостно растоптанный кустик молодой чечевицы. Память сразу подсказала: «Так и живем мы все». Тухтар невольно несколько раз повторил эти слова. Но почему Палюк сказал: «мы»? Да еще добавил: «все»? Ведь он не безродный батрак. Как же понимать такое? Странно… Размышляя над этим, Тухтар вдруг ясно представил себе лицо Палюка, его улыбку, глубоко запавшие глаза, услышал грудной голос. Стало легко и радостно. Значит, есть люди, которые уважают бедняков.

Ластился к щекам теплый ветерок. Где-то вдохновенно заливалась веселая пичуга. Вовсю старались скрипачи-кузнечики. Хотелось тоже запеть. В глубине души рождался мотив, сплетался со словами. Тухтар улыбнулся и начал тихонечко напевать:

Безмятежную тишину летнего дня разорвал крик. Кричала женщина. Тухтар от неожиданности замер. Прислушался и что есть духу, не разбирая дороги, побежал в сторону долины…