Черный хлеб

26. ВЫНУЖДЕННАЯ СМЕРТЬ

Каньдюк, Алиме и Шеркей задержались у ворот, раздумывая, где искать Сэлиме.

Темнело. Но детвора никак не могла угомониться. Отовсюду раздавались визг, крики бегающих наперегонки, пробующих свои силы мальчуганов. Два чумазых, кривоногих карапуза возились в навозной куче. Отыскав норку жука, заливали ее из ведра водой. Когда жук выползал, на всю улицу разносился торжествующий крик.

Каньдюк брезгливо посматривал на копошившуюся ребятню. Никудышный народец растет. Ноги — ухватами, головы — чугунами. Кожа как пленочка. Под ней тоненькие, ломкие, как высохшие ивовые ветки, ребрышки. Одно слово — задохлики. Больше половины и до юности не дотянут. От выживших тоже толку ждать нечего. Какие из них работники! Вдвоем одно ведро с водой таскать будут. Скоро хорошего батрака нигде не сыщешь. Вот люди: наплодят ораву заморышей. Имели бы по паре детей, крепких, сильных. Сыплют бабы ребятишек, как горох из мешка. И не подумают даже, что кормить их нечем будет. Глупый народ!..

Шеркей спросил у ребят, не видел ли кто-нибудь, куда побежала Сэлиме. Они наперебой начали объяснять. Один говорил, что она побежала в гору, другой уверял, что под гору, третий плел еще что-то.

— Да брось ты с ними язык трепать, — поморщился Каньдюк. — Идем.

— Куда, куда? Домой если наведаться… Может, там она?

— Все может быть… До какого позора дожили! Сноха сбежала! Посмешищем сделала. Ты проучи ее. Нельзя так оставлять. Выбей дурь из головы. И приведи. У нас с тобой договор был. Я все выполнил. Теперь за тобой дело. Да.

— Все, все сделаю. Шелковой, шелковой станет. К Элендею тоже бы не мешало заглянуть. Может, туда припустилась. Вы приходите ко мне попозже. К тому времени все улажу. А если нет, то вместе обмозгуем это дело. Один ум хорошо, а два — лучше.

— Можно и так.

Они расстались, не попрощавшись.

Шеркей медленно поплелся к дому. Ноги еле поднимались, будто свинцом налились. Глаза ничего не видели, хотя и раскрыты они больше обычного. Шеркей не заметил даже своей новой коровы, которая по привычке подошла ко двору своего бывшего хозяина. Каньдюк сразу же открыл ворота и пустил корову к себе.

Дома Шеркея встретила перекличка сверчков. Сколько их развелось, изо всех углов стрекочут! С писком разбежались в стороны мыши. Нога наступила на что-то скользкое. Шеркей испуганно отскочил, сердце похолодело от страшной догадки. Нерешительно нагнулся, пощупал, облегченно вздохнул: салма это, сам давеча опрокинул.

— Тимрук! Есть, есть кто-нибудь тут?

Шеркей не осмелился выговорить имя дочери.

Постоял, настороженно прислушиваясь. Ничего не слыхать, кроме тараканьего шороха и мышиной возни под полом. Да сверчки заливаются.

Крадучись подошел к кровати, обшарил ее руками. Пусто. Вернее всего, что к Элендею убежала. Как ее взять оттуда? Попробуй-ка сунься к братцу… Правая рука невольно потянулась к щеке. И с Каньдюком шутки плохи. Не простит, со свету сживет.

На сердце было тяжело и тоскливо, как в избе. А бывало, спокойного места в избе не найдешь. Сайдэ хлопочет, ребятишки играют. Сердился тогда Шеркей: «Когда только утихомиритесь?» А сейчас не дом, а могила. Ильяс и тот не захотел остаться с отцом, прижился у тетки. Шеркей вздохнул, вышел во двор.

Где же Тимрук? Загнал ли он скотину? Вороная перебирает ногами в конюшне, рыжая привязана за грядку телеги. Обе жуют свежую траву. Значит, воротился Тимрук. Наверно, на гулянье отправился. Овцы все на месте. Но вот коровы одной нет. Видать, Тимрук ее ищет. Найдет, куда она денется. А вот как Сэлиме разыскать? Хочешь не хочешь, а придется к брату идти. Наверняка там Сэлиме. Или у Елисы спряталась? Вот наказанье! Только дела двинулись в гору — и вот тебе сразу палка в колесо. Две лошадки ведь стало, коровок столько же, денежки тоже большую пользу принесли. А дочь взяла да сбежала. Живьем теперь проглотит Каньдюк. Растил, растил, и вот получил благодарность…

Молодежь уже возвращалась с гулянья. Как время-то быстро идет! Вот-вот и Каньдюки нагрянут. Надо идти за Сэлиме. А что скажешь дочери, если она родного отца палачом считает? Да и не выдаст ее Элендей. Но все равно надо идти. Никуда не денешься. Каньдюк и про калым давеча намекал.

Перед тем как отправиться к брату, решил еще раз заглянуть в избу.

Медленно приблизился к крыльцу, не торопясь поднялся, помедлил у двери. Войдя в горницу, оцепенел от внезапно пришедшей мысли: вдруг Сэлиме у Тухтара? Скрипнул зубами, решил больше не думать о дочери. Но это не удавалось. Перед глазами возникло почерневшее лицо со впалыми, как у старухи, щеками. Тоненькие, исполосованные рубцами руки сдернули с головы платок — и, словно снег, сверкнула седина. Шеркей зажмурился. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Молодая еще, поправится. Молодость свое возьмет. Притерпится дочка, одумается и опять расцветет. Еще лучше станет. Благодарить отца будет. Главное — уговорить ее, чтобы вернулась к мужу. А там все уладится. Только бы не к Тухтару сбежала. Засмеют люди. Все деревня животы надорвет. Дочь Шеркея — и вдруг жена этого бездомного замухрышки. И Каньдюк такого позора не простит. Вовек не простит — мстить будет. И калым тогда…» Шеркей замотал головой, жалобно застонал.

Какая-то нахальная мышь прошмыгнула по лаптю. Шеркей несколько раз яростно топнул ногой. Сколько гадости этой расплодилось! Куда только Тимрук смотрит? Давно бы переловил всех и передушил. Загрызут скоро ночью. Или опять кота заводить? И где он только рыщет, этот Тимрук? В кого уродился такой бездельник, шатун проклятый!

В избе становилось все темнее, казалось, что сдвигаются стены, будто хотят раздавить. Опрокинув табуретку, Шеркей выбежал.

Чтобы успокоиться, решил осмотреть новый сруб. Но это не помогло. Дом без крыши выглядел приземистым, длинным и белел в темноте, как гроб.

Послышался какой-то странный крик. Вот опять. Словно бык пробует голос, то глухо, то пронзительно.

Шеркей подошел к вязу, затаив дыхание, начал прислушиваться. Звуки доносились со стороны Сен Ыра. Все громче кричит. Ох, как жалобно! Наверно, резали неумело, вырвался и убежал с ножом в боку. Вот и будет теперь метаться, бедняга, пока кровью не истечет. Боже мой, да вроде это человек, слова слышны! Иль кто с ума сошел? Шеркей испуганно огляделся.

По всей деревне с привыванием залаяли собаки. Крик уже удалялся от Сен Ыра. Постепенно он затих. Неужели это человек? Почему же он так кричал среди ночи? Но, слава Пюлеху, голос не женский. Кричал мужчина, Шеркей хорошо расслышал. Уйти в избу? Там темнота, тоска. На улице тоже страшно. А сердце так и ноет, и ноет, будто петлю на него накинули и стягивают потихоньку…

Со стороны леса налетел резкий ветер. Перепуганно зашепталась листва вяза. Из-за вершин деревьев торчал острым серпом месяц. Восток начал светлеть.

На улице показались два человека. Шеркей хотел уже юркнуть во двор: мало ли что могут подумать люди, увидев его в такую пору на улице. Но, вглядевшись, узнал Каньдюков. Походку старика за версту отличить можно. Он резко отбрасывает руки в стороны, точно разгребает перед собой воздух.

— Что, не приходила? — в один голос спросили Каньдюки.

— Нет еще, нет. Видать, у брата она.

— Срам, срам! — заахала сватья. — Нямась вернулся. Разгневался — страсть! Подойти нельзя! Строго-настрого приказал привести ее.

— И не сомневайтесь, не сомневайтесь. Я уже пошел к брату, да услышал крики вон с той стороны и остановился.

— Говорил я ведь тебе, что кричит кто-то. Да. А ты все не верила, — сердито сказал Каньдюк жене.

— Да и не перечила я тебе вовсе. Сказала просто, что не слышу. Что ты все взъедаешься?

— А коли уши заложены, так меня слушай, а не спорь. Да. Ты и молодой, помнится мне, глуховата была.

Каньдюк все еще не мог забыть, как отчитывала его Алиме днем.

— Идем-ка, сват, в дом, — обратился он к Шеркею. — Что пеньками-то торчать?

Зайдя в избу, Шеркей схватился было за веник, но сразу отбросил. Неудобно мести при гостях. Лампу зажигать не стали. В комнате уже трепетала тревожная, таинственная голубизна рассвета.

Разговор не вязался. Каньдюк сидел нахохлившись, раздраженно постукивал ногой по полу. Алиме каждую минуту горестно вздыхала, качала головой, бормотала: «Срам, срам…»

Шеркей украдкой наблюдал за ними, напряженно морщил лоб. Наконец он решительно сказал:

— Вы посидите тут, а я пойду. Без нее не вернусь, не сомневайтесь. Мое слово верное.

Они не проронили ни слова. Только Каньдюк многозначительно взглянул из-под насупленных бровей: соображай, мол, сам, иначе добра не жди.

Шеркей вышел на улицу, пробормотал молитву, прося Пюлеха умилостивить брата. Вдруг со стороны оврага донеслись голоса. Взглянул туда: по мосту, тесно сгрудившись, двигалась толпа. Сразу же узнал Тимрука, который шел впереди всех.

— Так и знал, так и знал, — проворчал Шеркей. — Рыщет все. Какую-то новую потеху-распотеху нашел. Для всякой бочки затычка. Проучить надо хорошенько, чтобы не шатался до утра.

— Папа! — резанул по сердцу пронзительный голос сына.

— Что?

Отец торопливо зашагал навстречу.

— Вот!.. — крикнул Тимрук, когда он подошел поближе, и захлебнулся рыданиями.

Ширтан Имед, который всегда ходил, браво развернув плечи и гордо вскинув красивую голову, шел по-стариковски, сгорбившись, съежившись. Правая рука его комкала солдатскую фуражку. Рядом еле волочил ноги Элендей, тоже с обнаженной головой. Бисмилле! Кого же это несут?

— Сэлиме! — дико закричал Шеркей, разглядев страшную ношу. — Доченька моя! Что случилось с тобой?

Никто даже не взглянул на него. Потоптался, закусил губы, подошел к Элендею. С трудом отрывая от земли ноги, прошел несколько шагов рядом с ним.

— Что вы сделали с ней?

Брат словно не слышал.

Шеркей стиснул голову ладонями, закачался.

— И-и-ы! — разнесся по улице надрывный стон.

Тимрук открыл ворота. Люди вошли во двор, осторожно поднялись на крыльцо, пробрались через сени, протиснулись в избу. Бережно положили свою ношу на кровать.

Каньдюк и Алиме оторопели, попятились к дверям. Старуха вцепилась в ворот платья, словно он душил ее.

Вошедший последним Шеркей, не отнимая рук от головы, упал перед кроватью на колени. Тело его тряслось, из груди рвались хриплые стоны.

Мокрые седые волосы Сэлиме свесились до самого пола. Свет раннего утра залил ее лицо, четко вырисовывая каждую черточку.

Все сгрудились у постели, только Каньдюки жались спинами к стене.

Шеркей неловко поднялся. Беззвучно шевеля искусанными в кровь губами, оглядел всех и остановил глаза на Имеде:

— Как?.. Как?..

Ответа не последовало. Имед смотрел на Шеркея, как на пустое место.

Шеркей повторил вопрос.

— Молчи! — с дрожью выдохнул Элендей. — Иль не знаешь? Твоих рук дело. Ты убил ее!

— Я? Как это я?

— Не он один! — гулко отчеканил басовитый голос. — Вон, на скамейке, тоже ее убийцы!

Все оглянулись. Каньдюки тесно прижались друг к другу. На виске старика испуганно корчилась фиолетовая жилка. Он медленно встал, но спина его осталась полусогнутой. В такой позе Каньдюк напоминал затравленного волка. Вцепившись в рукав мужа, поднялась и Алиме.

— Погоди-ка, погоди-ка! — вдруг встрепенулся Каньдюк, впиваясь глазами в человека, назвавшего его убийцей. — А ведь ты Палюк из Чепкасов!

Произнеся это, он вздрогнул, словно испугался своей догадки, но тут же, угрожающе оскалившись, злорадно прошипел:

— Бежал, значит, бежал…

Будто выследивший добычу волк, он дернулся к Палюку, но в тот же миг застыл, наткнувшись на его взгляд.

— Узнал? Не думал, что вернусь? Вот он я. Что так обрадовался? Должок хочешь отдать?

— Идем, идем! — настойчиво потянула Алиме мужа за локоть. — Недолго и до греха в этом проклятом доме.

Поежившись под взглядами людей, они поспешно вышли…

Начинался новый день. Солнечный зайчик вспрыгнул на кровать, лег золотым пятном на руку Сэлиме, коснулся седых волос, погладил лоб…