Черный хлеб

30. СОГЛАСИЕ

По поручению отца Нямась побывал в деревне Коршанги, где пас стадо Кестенюк.

— Пора забыть зло, которое было между нами, — сказал ему младший Каньдюк. — Хватит вспоминать старые раздоры между твоим отцом и моим дедом. Что было, то быльем поросло. Кто старое помянет, тому глаз вон. Давай жить в мире и согласии, как богом велено.

Кестенюк отнесся к этому предложению недоверчиво, но вида не показал и даже поблагодарил за оказанную ему Каньдюками честь.

Чтобы закрепить дружбу, Нямась предложил ему выгодное дельце. Работенка пустяковая, всего-навсего бочку воды нужно привезти из чужой деревни. Как быть со стадом? Да нет ничего проще: нанять на денек-другой человека, он и попасет. Заплатят ему за работу, конечно, Каньдюки. И Кестенюк в убытке не останется, щедро отблагодарят его за привезенную воду. За пару дней он заработает столько, сколько и за год никогда не получал. Дельце весьма выгодное.

Кестенюк удивился. Зачем ездить за водой бог знает куда? Ведь есть где ее взять и в своей деревне, не все источники пересохли.

Нямась объяснил, что источники пока не высохли, но дело близится к этому, и, чтобы предупредить такую беду, надо привезти чужой воды. Если сделать это, то засухе сразу же придет конец, оживут хлеба, возьмется картошка и не будет голода. Съездить за водой нужно, конечно, тайком, ночью.

Кестенюк понимающе кивал головой, но согласия не дал. Сказал, что подумает денька два да заодно сменщика себе подыщет. Но на следующий день Кестенюк наотрез отказался. И даже намекнул, что лучше всего съездить за водой вдовцу бездетному.

Когда Нямась рассказал обо всем этом отцу, тот схватился за голову. Надо же быть такой неотесанной дубиной, чтобы выложить Кестенюку всю подноготную! Все ведь дело испорчено.

Долго бушевал старик, величая сына и дураком, и балбесом, и олухом царя небесного. Успокоился он только тогда, когда Нямась напомнил о другом человеке, который, по его мнению, мог вполне заменить Кестенюка.

Под вечер Каньдюк зашел в лавку, запасся водкой, прихватил половину ситного, на огороде нарвал огурчиков и зеленого луку, рассовал по карманам еще кое-какую снедь. Нямасю велел быть наготове. Как только отец пришлет посыльного, сразу же надо собрать предупрежденных людей. Строго-настрого наказал действовать осторожней осторожного, чтобы ни один глаз ничего не заметил, ни одно ухо ничего не услышало.

Когда солнце начало садиться, Каньдюк выбрался через огород в поле и зашагал в сторону Сен Ыра. Шел медленно, сначала зорко следил, чтобы не перебежал дорогу зайчишка, но потом решил, что лучше не обращать на это внимания: не видел — и дело с концом.

Вдалеке поигрывало марево. Испуганно ныряли в норки остромордые суслики. Вот и Турецкий вал. Он перерезает землю южных чувашей. Люди насыпали его своими руками. По дну глубокого и широкого рва проложили дорогу. В давние времена день и ночь бойко стучали по ней подковы быстроногих гривастых лошадей, весело гремели колеса. Запрягали тогда четверками.

Звенели здесь когда-то мечи, лилась кровь воинов. И сейчас еще кое-где заметны остатки сторожевых башен, толстых каменных стен. После сильного ливня ручьи размывают вал, обнажая обломки старинного оружия, исковерканного богатырскими ударами, позеленевшие от времени бронзовые кольчуги, трухлявые человеческие кости и черепа…

То тут, то там начали вспыхивать костры. Ребятишки уже выехали в ночное.

Лошади были на месте, но Шингель куда-то пропал. Наконец Каньдюк отыскал его под небольшим кустиком:

— Чего спишь! Кони на хлеба полезли!

— А? — с причмоком промычал Шингель. Похлопал глазами, узнал хозяина и проворно вскочил. Быстро огляделся, облегченно вздохнул: лошади были на месте.

— Ну и ну! Иль уснул я?

— Чего меня спрашиваешь, тебе лучше знать. Не я храпел, — беззлобно сказал Каньдюк.

Шингель удивился. Отчего бы это раздобрел хозяин? Шутит, говорит приветливо, точно к задушевному приятелю в гости пришел.

— Когда светло, братец, и поспать не грех, — продолжал Каньдюк. — А вот уж ночью дважды посмотри, семь раз увидь. Как травка-то здесь? Наедаются кони? Вроде бы нет.

— Давно я хотел сказать тебе, Каньдюк бабай, что другие в сторону Баскак лошадей гоняют. Там лес, тень и травка еще не выгорела. А тут сплошные плешины.

— Стоящее дело. Вот вспашем пары, тогда туда будем ездить. А не скучаешь ты один-одинешенек? Иль навещает тебя кто?

Каньдюк выбрал местечко с густой травой и сел.

— Да как сказать… Попривык я уже. Но вместе с другими веселее ночь-то коротать.

— Нямась сказывал, дружок у тебя есть. Прошлым разом выпивали вместе и сынку моему поднесли.

Шингель обеспокоенно взглянул на хозяина:

— Было, признаться, такое дело. Не люблю душой кривить. Пристал Туймедов сынишка: выпей да выпей. А тут еще кости разболелись, спасу нет. Ну, я и исцелился, хоть и не имею привычки пить в ночном.

Вопреки ожиданиям, хозяин не рассердился даже за выпивку. «Какая муха его нынче укусила? — подумал пастух. — Мяконький да тепленький, как хорошо упаренная каша».

— Да, словно приковали к этим местам Тухтара, — продолжал он. — Каждый вечер у озера сидит. О Шеркеевой дочке тоскует. Жаловался, что голова побаливает. И видать, сильно. Приметил я, все разговаривает, все разговаривает сам с собой. Вразумлял, конечно, его: мол, теперь вспоминай не вспоминай — ничего не добьешься. Пустое занятие.

— Да, да… Вспоминай не вспоминай… Значит, у озера он все время? А к тебе-то наведывается? Часто?

— Не без этого. Тешу я его побасенками, развеваю кручинушку. Вчера что-то не был он. А нынче вроде видел я его — горбится над обрывом. Как зажгу костер, так, верно, и заявится на огонек.

Каньдюк стал вынимать из карманов свои припасы.

— Это, видишь ли, Нямась удумал, не захотел оставаться в долгу за угощение. Самому ему некогда нынче, вот и решил я сам хлеб-соль вам принести. Хотя и не молоды мои ноги, но за труд не счел. Разбейся, но отплати за добро. Такое у меня правило. Да… Ну, а ты костришко сообрази. Повеселей будет. Признаться, люблю, грешник, посидеть у огонька. Сразу детство вспоминается. Эх-хе-хе, где оно теперь, как и не бывало.

— Хворосту сухого нет, Каньдюк бабай. Вчера весь пожег.

— Вот тебе раз! Да вон там межевых столбов хоть завались. Чего смотришь, валяй жги! И борона старая рядом с ними.

Шингель принял этот совет за шутку:

— Боюсь, больно жарко гореть будет, испечешься еще!

— Вот и хорошо, что жарко. Давай неси. Столбов у меня много заготовлено. Мы, бывало, мальчишками такие костры раздували — до самого неба пламя доставало! Беги, Шингель, беги! Посмолистей только выбирай.

Батрак пристально посмотрел на хозяина. Тот вроде не шутил. Покосившись на разложенное на траве угощение, Шингель быстро зашагал к меже.

— А мне-то что! Столбы так столбы. Это нам раз плюнуть! — донеслось из темноты.

Часто посматривая в сторону берега, Каньдюк начал готовиться к ужину. Нарезал ситный, снял кожуру с луковиц, подышал в чашку, потом промер, ее концом тряпочки, в которую был завернут кусок копченого мяса.

Шингель вернулся быстро. На траве вырос маленький шалашик, ловко сложенный из обломков бороны и столбиков. Каньдюк взял пучок сухой травы, поджег его и сунул под дрова. На совесть высушенные палящим солнцем и раскаленным суховеем, они вспыхнули, как порох. Словно наряженные в красные и желтые рубашонки ребятишки, весело запрыгали языки пламени.

— Ну, теперь можно и звать, — сказал Каньдюк.

— Кого? — удивился Шингель.

— Приятеля твоего, Туймедова сынка.

— Да чего его звать. Увидит огонь — сам придет. — Шингель прищурился, всмотрелся в густеющий мрак: — Кажись, идет уже. На пригорок с берега поднялся.

— Он ли?

— Точно. Больше некому.

Каньдюк облегченно вздохнул, оживился.

— Ну и глаза у тебя! Как у молодого. Насквозь видят, — сказал он, откупоривая бутылку. — И вообще ты человек хороший. Старательный, работящий. На такого, как на тебя, положиться можно.

— Да вот уже две недели с твоими конями топчусь и упреков не слыхал.

Шингель раскурил чилим, несколько раз подряд жадно глотнул дымок и спросил:

— Не нашли мне еще замену? Больно много дел у меня дома.

— Нет пока. Потерпи еще с недельку. Обязательно найду. Хочется надежного человека нанять. А не поговорить ли мне с твоим дружком? Может, согласится?

— Откуда мне знать, согласится или откажется. Каждая букашка по своему расчету живет. А спросить — язык не отвалится. И денег за спрос не требуют. Парень он толковый, стоящий. У Элендея сейчас работает. Не знаю, как тебе, а мне Тухтар в самый рае по вкусу. Моей породы парень.

— Тогда попробую, коли хвалишь. Ты в людях толк знаешь.

Наконец пастух понял, зачем Каньдюку понадобился Тухтар: уговаривать да обхаживать его пришел, хомут надевать.

Глаза Шингеля не ошиблись. Подошедший вскоре человек действительно оказался Тухтаром. В черном, ладно сшитом пиджаке он казался выше, стройнее. На груди треугольником белела вышитая рубашка. Шаровары новые, лапти тоже.

Шел он понурившись, черные, как смоль, волосы крупными волнами набегали на лоб, почти прикрывали глаза.

Не говоря ни слова, Тухтар присел к костру и стал задумчиво наблюдать за игрой пламени.

— Ну-ка, братец, — сказал Каньдюк, — не спорь с чарочкой. Будь здоров. Тяни.

Шингель не заставил себя долго упрашивать.

— Ох, сладкая! — похвалил он, облизывая липкие губы и блаженно жмурясь. — Рехмет, рехмет.

— А ну, Поднеси чарочку приятелю своему.

Тухтар вскинул голову, присмотрелся. Узнав Каньдюка, передернулся и отвернулся.

Шингель с дружеской улыбкой протянул ему чарку:

— Не стесняйся, отведай. Это не водка. Сладкая-сладкая, хоть чай с ней пей. Чистый мед.

— Не хочу я.

— Да не упрямься ты. Попробуй для любопытства хотя бы. Не пожалеешь.

Тухтар взял чашку, неохотно пригубил. Правда, сладко. Но с виду на кровь похоже.

— Что это?

— Вот расспрашивает, — вкрадчиво улыбнулся Каньдюк. — Другой за это время пять стаканов успел бы осушить, а ты все к одному принюхиваешься. Пей, пока весь дух не вышел. Будь здоров.

— Я и сам такую сегодня первый раз в жизни попробовал, — ввернул словечко Шингель. — Видать, барская это. Очень уж это самое… — Не находя подходящего слова, он пошевелил пальцами, зажмурился и закончил: — Ну, щекотливая, что ли? Выпей, сам узнаешь.

Напиток оказался очень приятным на вкус и столь же крепким.

— А водки не добавили?

— Опять он за свое. Тут ведь открывали, — успокоил Шингель. — Вот она, пробка. Смола еще цела на ней.

— Закусывай, Тухтар, бери, что понравится, — радушно предложил Каньдюк.

Он снова наполнил чашку, отпил из нее глотка два и передал Шингелю.

— Постой-ка, братец, вспомнил я одно дело. Коняга гнедая днем на ногу припадала. Пойду гляну. А вы тут угощайтесь на здоровье. Будьте хозяевами.

— Что это он такой добрый нынче? — спросил Тухтар шепотом, глядя вслед удалявшемуся Каньдюку.

— Хитрец он. Хочет в работники тебя нанять. Вот и ублажает.

— Зря старается. Разве я пойду к нему? С голоду сдохну, но не наймусь. Если бы к тебе вот в батраки…

— В самую точку угодил. И я к тебе с радостью определюсь. Ну, а ты все-таки не дерзи ему. Скажи, мол, подумаю. Тем и кончится.

— Ладно, быть по-твоему.

— Выпей еще чарочку. Затейливое винишко. Вряд ли когда еще придется отведать.

— Одну если… Может, поем тогда. Совсем на еду не тянет. Что есть она, что нет ее.

— Значит, сам бог велит выпить.

Подошел Каньдюк:

— Нет, показалось просто. В порядке коняга. А вы, я вижу, еще не выпили. У меня еще ведь пузыречек припасен. Со светленькой.

— Вот это мне больше по нутру! — обрадовался Шингель. — Ну, а Тухтар пусть медовое допьет.

Так и сделали.

Тухтар сразу разомлел, обмяк. Глаза смыкались, веки в пору пальцами поддерживать. Тело налилось тяжестью. Он полуприлег у костра, начал дремать.

Каньдюк велел Шингелю сходить в деревню и передать Нямасю, чтобы прислал тарантас.

— Скажи, устал, мол, старик. Старость — не радость. Да.

— А мне-то что! Раз плюнуть. Не успеешь нос хорошенько прочистить, а я уже тут буду, — молодцевато пообещал Шингель. Однако в пути он почувствовал себя очень скверно, внезапно навалилась такая усталость, как будто он весь день валуны таскал. Чуть было не улегся на дороге, но кое-как превозмог себя.

Каньдюк подсел к полусонному Тухтару.

— Ложись пока, чего мучаешься. Шингель за тарантасом поехал. Тогда подвезу тебя, как барина доставлю.

Каньдюк говорил долго. Его ласковый голос звучал однообразно, тягуче. Вскоре Тухтар уже не улавливал смысла слов, потом перестал и различать их. Они сливались воедино, текли, слипшись друг с другом, окутывали какой-то клейкой и сладкой, как мед, пеленой. Тухтару стало казаться, что он лежит на теплой печке, а рядом с ним мурлычет большой ласковый кот. Тепло, уютно, тело наполняется приятной истомой. А на дворе завывает вьюга… Хорошо спать на печке в такую погоду!

Каньдюк обеспокоенно вглядывается в темноту, чутко прислушивается к каждому шороху. А вдруг Шингель не доедет? Каньдюк старался отогнать эту мысль, но она была назойлива, как слепень. Не успеешь отмахнуться от нее, а она уже снова жалит.

Издалека донесся стук колес, еле слышное ржание. Ну, слава богу, едет! Звякнул колокольчик. Значит, не Шингель. Это кто-то по большаку проехал.

Каньдюк выпил водки. Хмель немного успокоил, ободрил. Но вскоре в сердце снова прокралась тревога. Затеребил бородку, затопорщил широкие ноздри круто вздернутого носа. Свалился, видать, Шингель. Нечего время терять, надо садиться на коня и гнать во весь дух домой.

Только двинулся к лошадям, как услышал шум приближающегося тарантаса. Обрадованный Каньдюк был готов расцеловать старого пастуха, но ограничился только одобрительным похлопыванием по плечу. «Крепок ты, весельчак», — подумал он с уважением о батраке. Каньдюк слегка пошатывался, говорил запинаясь, развязно помахивал руками — притворялся пьяным.

— Ты уехал, а мы еще тут хватили. Да. И тебя не позабыли. Маловато, правда, осталось. Но ты уж не обессудь. А Тухтара я прихвачу. Прокатимся за милую душу!

Тухтар крепко спал. На щеках его сверкали золотистые от огня крупные капли пота. Шингель хотел разбудить парня, но Каньдюк остановил его.

— Пусть понежится. Зачем портить человеку удовольствие? Иль не поднимем мы его? Надо уважать хорошего человека. Сам я его отвезу. Прямо домой.

— Для чего тебе беспокоиться, Каньдюк бабай! Я сам вас отвезу. С ветерком докачу! Освежитесь лучше. А то еще старуха ворчать будет.

— У тебя, братец, свои заботы есть. Приведи-ка лучше лошадей домой.

— Еще рано ведь.

— Делай, как говорю. Не тяни. Иль сто раз повторять?

— А мне-то что! Мигом. Раз плюнуть! — послышался бравый ответ. Шингеля удивило, что хозяин так быстро отрезвел: и качаться перестал, и язык не заплетается. «Все дело в харчах, — глубокомысленно решил Шингель. — Одного нутряного сала в старике с пуд, а то и больше наберется. Все кишки жиром заплыли. С них водка как с гуся вода скатывается».

Они не без труда подняли отяжелевшего Тухтара, осторожно уложили его в тарантас. Каньдюк заботливо положил под голову парня кожаную подушку.

— Ну, пожелай нам доброго пути. Да и сам поторапливайся. Но, но! Трогай!

Тарантас нырнул в ночную тьму.

Печально мерцали угольки умирающего костра.