Черный хлеб

19. НОЧНОЙ КРИК

Зима выдалась суровая. С первых же дней залютовали морозы, забуйствовали бураны. Сугробы нанесло чуть не вровень с крышами. Деревья, заборы, стены изб обросли пышным, косматым инеем.

Ждали, что к масленой, как всегда, потеплеет, но холода стали еще неистовей. Бедняги воробьи коченели на лету и замертво валились в снег. Плюнешь — и слюна, не успев долететь до земли, превращается в ледышку. Давно не было такой свирепой зимы.

Утро прощального дня масленицы было туманным. Сквозь мглистую пелену проглядывал красный, словно обожженный морозом, лик солнца. Громко потрескивали бревна.

Казалось бы, в такую погоду нет ничего милее, как посиживать дома у печки, но праздник брал свое: молодежь высыпала на улицу. Морозный, чуткий воздух зазвенел от веселых голосов, смеха, песен. Парни и девушки катались с ледяных горок, толкались, чтобы согреться…

Шеркей встретил день в добром настроении, чем весьма порадовал и удивил своих семейных. С утра сбегал к целовальнику и запасся полуштофом водки. Сайдэ наварила пива. Вечером должны были пожаловать гостти.

Жизнь налаживалась. И только благодаря Каньдюку. Если бы не он, то разве осмелился бы Шеркей взяться за постройку дома! Мечтал бы лишь по ночам об этом, кряхтел, ворочался и не давал спать жене.

Часть бревен, как и было задумано, Шеркей пустил на доски. Свез доски в Буинск, выгодно продал и вернул Каньдюку полсотни целковых. Старик не просил их, наоборот, уговаривал не торопиться с отдачей долга, но лучше расквитаться поскорее. Долг, он вроде хомута. Бог даст, скоро и зерно вернет Шеркей. И тогда он — вольная птица.

Сегодня Шеркей ожидал в гости Каньдюка с супругой. Сруб как раз закончили к масленице, надо отметить это, отблагодарить хорошего человека.

Если дела пойдут так же гладко, как шли до этих пор, то не за горами и новоселье. Сруб стоит. Теперь обомшить его, покрыть, настелить полы, потолки, сложить печку, вставить рамы — и живи в свое удовольствие. Сделать все это надо весной, как только подсохнет земля.

Просто чудо какое-то произошло. Зерно в сусеке цело, скотины в хлеву не убавилось, а девятиаршинная изба стоит, поблескивая кондовыми, гладко отесанными золотистыми бревнами. Да, видать, с чистым сердцем помогал дед Каньдюк.

Только вот Сайдэ расхворалась. Здоровье у нее и так никудышное, а пришлось мужскую работу делать, даже бревна и доски с Шеркеем ворочала. Однажды взялись они за одну колоду, жена подняла свой конец и сразу упала. Хорошо хоть бревно ее не придавило. Неделю лежала с почерневшим лицом, не пила, не ела. Только Сэлиме призналась, что оторвалось у нее что-то внутри, и теперь комок там какой-то растет, вздохнуть не дает как следует.

Вся домашняя работа легла на плечи Сэлиме. И убиралась она, и стряпала, и за скотиной ухаживала. Правда, сейчас жена поднялась на ноги, но толку от нее мало, еле движется. Руки дрожат, одной посуды сколько поколотила, просто беда.

После полудня мороз немного подобрел, запорошил мелкий снежок. На улице призывно зазвенели первые бубенцы. Шеркей велел Тимруку запрячь лошадь и покатать Ильяса.

К Сэлиме пришла Елиса, подруги собрались на гулянье.

— Ты потеплее, потеплее, доченька, оденься, — заботливо посоветовал отец.

Сэлиме признательно посмотрела на него. Давно не слыхала она от отца душевного слова. Может, помягче теперь станет он. Хозяйство стало поправляться. Кто знает, возможно, и к Тухтару переменится отец. Вот хорошо бы! В сердце девушки еще теплилась надежда.

Сэлиме надела красное сатиновое платье, желтую, отороченную мехом шубку, новые черные валенки. Голову покрыла шелковым платком, поверх которого накинула шерстяной.

Пока она одевалась, отец все время крутился рядом, советуя, как лучше укрыться от мороза. Опустил пониже на лоб платок, поднял воротник.

— Береги себя, береги себя, доченька. Страшный, страшный холодина сегодня, — приговаривал он каждую минуту.

«Слава богу, — подумала Сайдэ. — Оттаивать начал, на человека походить стал».

Она тоже не сводила с Сэлиме глубоко запавших, переполненные болью и страданием глаз. Хорошая дочь выросла, без хвастовства можно сказать. А ведь вроде совсем недавно крохотной девчуркой была, бегала по избе, под ногами путалась… В куклы играла… А теперь вот скоро детей нянчить будет. Как сложится ее жизнь? Радость в душе Сайдэ сменилась печалью. Кто вступится за Сэлиме, кто пожалеет, поможет ей в несчастье, когда не станет матери? А жить Сайдэ, по всему видно, недолго осталось. С каждым днем тают силы, в груди камень, уже к самому горлу подступает.

Глаза Сайдэ заволокло слезами: посиди рядом с матерью своей, дай ей наглядеться на тебя вдоволь, умрет ведь скоро она, уйдет навсегда в сырую землю. Но зачем расстраивать Сэлиме, и так истерзалась она душой. Пусть побудет на людях, повеселится, развеет девичью грусть-тоску.

— Ты что, мама? — забеспокоилась Сэлиме. — Хуже тебе стало? Тогда я останусь. Да и нет у меня нынче охоты веселиться.

Сэлиме начала развязывать платок.

— Нет, милая, нет. Иди, иди. Не к лицу девушке сидеть дома в такой праздник. А на меня не обращай внимания. От радости я прослезилась. Вон какая ты у меня красавица!

— Ты не обманываешь? Плохо ведь тебе. Вижу я.

— Нет, нет. Ступай с богом.

Сэлиме пристально поглядела на мать, подойдя к двери, оглянулась. Мать стояла, прижав руки к груди. Казалось, она хочет рвануться за дочерью и удержать ее.

— Хватит, хватит друг друга разглядывать, — нетерпеливо махнул рукой Шеркей. — Можно подумать, что ты в дальнюю дорогу уезжаешь. Елиса заждалась. Платок, платок надвинь, опять подняла. И воротник опустился. Берегись, дочка. Упаси господь, простудишься.

Подруги вышли. Хрустко заскрипел под заиндевелыми окнами снежок. Сайдэ чутко прислушивалась к удалявшимся шагам. Вот они затихли, и на душе стало еще тяжелей. «Правда, как будто в дальнюю дорогу проводила», — подумала Сайдэ, утирая рукавом покрасневшие глаза.

За печкой тоскливо верещал сверчок. Изба казалась неуютной.

Шеркей, проводив дочь, тоже помрачнел, беспокойно затоптался по комнате. Потом сел, уткнулся подбородком в грудь, глубоко задумался. Несколько минут прошло в молчании.

— Ну что же, мать! — Шеркей рывком разогнул спину, словно сбросил с нее тяжелую ношу. — Надо за гостями идти. — Голос его звучал решительно, жестко. — Ты уж расстарайся тут. Не ударь в грязь лицом.

— Ох, господи! — вздрогнула Сайдэ, глубоко задумавшаяся. — Беспокоюсь я. Угожу ли? Ведь мы люди простые, а они… Опозоримся мы с тобой.

— Теперь поздно, поздно толковать. Надо держать слово. Решили пригласить, так нечего пятиться. В большом долгу мы перед ними. Нельзя не отблагодарить. Да и приучаться надо, привыкать к таким гостям. Кто знает, может, не раз еще придется с ними за одним столом сидеть. Не всегда же нам кое с кем знаться.

— Зачем это нам? Отдал бы ты долг поскорее. Просто пытка какая-то, казнь смертельная. Запутались, как птицы в силках. Ведь говорила тебе, продай корову и купи зерна, чтобы отдать. Разве ты послушаешься когда? Все по-своему норовишь. Хоть кол на голове теши.

— «Корову, корову»! А где бы другую взяли? Ты, что ли, родишь? Как жить без коровы? Похлебку забелять нечем будет.

— Живут ведь другие. Вон деверь ни от кого не зависит. И не бедствует, к слову сказать.

— Опять, опять ты про брата! И что он тебе дался? Чуть что: Элендей, Элендей, деверь, деверь! Договорились ведь не вспоминать о нем!

— Не буду. Успокойся. Иди к Каньдюкам. Да не застрянь там. У меня все готово.

Шеркей обулся в подшитые толстым войлоком валенки, надел шубу-трехспиику, поглубже надвинул шапку и отправился за почетными гостями.

Сайдэ начала хлопотать вокруг стола. Поставила на него тарелки с пышными подрумяненными блинами, ватрушками. Нарезала мясо, подогрела пиво. Придирчиво оглядела все, вздохнула: угощение выглядело бедновато. Переставила несколько раз тарелки, стараясь придать столу нарядный вид. Блюдо с блинами чуть не уронила. Нет прежней ловкости в руках, точно ватные стали.

Подошла к постели. Взбила и без того пышные перины и подушки. Уложила, застелила. Горка подушек оказалась кособокой. Пришлось укладывать снова. Получилось еще хуже. Опять все сначала…

Шеркей в это время шагал к дому своего благодетеля. Гулянье было в самом разгаре. Вереницей скользили сани. Среди одноконных упряжек изредка попадались и парные. К гривам лошадей привязаны разноцветные платки, вьются на ветерке длинные ленты. Проехал кто-то нездешний. Два вороных жеребца впряжены цугом. Кони статные, упитанные, идут пританцовывая. Со шлей и седелок свисают красные и зеленые кисти. Легкие санки поблескивают черным лаком. Видать, только выкрашены перед праздником. Нахлесты покрыты серебряной краской. Не санки — игрушка.

На облучке, широко растопырив локти, восседает парень в короткой коричневой поддевке, подпоясанной широким красным кушаком. Лицо у кучера нисколько не бледнее кушака. В санках — девушки: искрятся глаза, сверкают зубы, звенит песня.

Вслед за этой веселой компанией в желтых санках проехали Сэлиме и Елиса. Правил братишка Елисы Микуль. Лошадь шла быстро, но парень все время нетерпеливо дергал вожжами и с бравым видом оглядывался на девушек.

А вот показался Нямась. В новой дубленой шубе, в шапке с суконным красным верхом. Едет один, небрежно развалившись в уютных санках. Коренником идет вороной жеребец, голова почти касается вершины дуги, весело переговариваются три серебряных заливчатых бубенца, пристяжные тоже вороные. Сбруя ременная, дорогая.

Когда Шеркей вместе с Каньдюком и Алиме выходил из дому, со двора выехал Урнашка. В санках сидели раз-наряженные сестры Нямася. Они собрались в Хорновары, в гости к знакомым. Урнашка звучно причмокнул, из-под копыт брызнул искристый снег, и кони помчались во весь дух по укатанной дороге…

— Хорошо поют! — вздохнул Каньдюк, прислушиваясь к девичьим голосам. — Веселится молодежь, а наше дело только поглядывать да вспоминать то, что не воротишь. А бывало-то… — Старик молодцевато погладил усы, лукаво взглянул на жену. — Старуха моя должна помнить, как мы раз встречали масленицу. Замучился я с ней в ту пору. Два раза засылал к ее родителям сватов, а они — ни в какую. И слушать не хотят. Нет — и весь разговор. А меня-то самого и близко к дому не подпускают. Верь не верь — собаками травили не раз! Что делать? Подождал до масленицы да во время катанья хвать голубку — и к себе в сами. Присвистнул — и поминай как звали. После родители, как водится, согласились.

— Да, умыкнул он меня, умыкнул, — подтвердила Алиме. — Чуть со страха тогда не померла. Как швырнули меня в сани! Да как навалили сверху несколько тулупов. Да как помчались! Ой! И кричала же я тогда! Раскрою рот, а в него овчина так и лезет, так и лезет. Досыта наелась. До сих пор мутит, как тулуп увижу!

— А чего ты кричала, спрашивается? Всю жизнь прожили душа в душу. Как птенчики из одного рта клюем. Да.

— И-и, как же не кричать? Обычай такой. Делала все по закону.

— Так, значит, оживились твои дела, братец? — вернулся Каньдюк к начатому еще дома разговору. — Всей душой радуюсь за тебя. Да. Только смотри, веди себя, как давеча условились. Не показывай виду, что знаешь.

— Сказал же, сказал. И не тревожьте больше, не напоминайте. Прошу, прошу! — сгорбился Шеркей.

Подойдя к усадьбе Шеркея, остановились. Каньдюк полюбовался новым срубом, похвалил.

Поднялись по уличному крыльцу, миновали темные сени, вошли в избу.

Хотя и готовилась Сайдэ к встрече гостей, все равно растерялась. Как только открылась дверь, испуганно вздрогнула и выронила из рук деревянный половник. Он с легким треском разлетелся на две части. Шеркей в другой раз непременно отругал бы жену за неловкость, но сейчас сдержался.

— Раздевайтесь, раздевайтесь, будьте как дома, — начал он обхаживать Каньдюков. — И половничек, половничек разбился. Говорят, к счастью это. Оно всегда вместе с вами ходит. Вы к нам — и оно сразу тут как тут.

Сайдэ стеснительно поздоровалась. Алиме протянула ей пухлый узел и большой черный кувшин.

— Зачем вы беспокоились, право, утруждали себя? Спасибо, спасибо, — засмущалась хозяйка.

— Как же не беспокоиться, душечка моя. Ведь нездорова ты, сказывал муженек твой. Как услыхала, так сразу сердце и заныло: вот, думаю, бедняжечка. Так загорелась, даже есть перестала. Возьму кусок в рот, а проглотить не могу. И так и этак — ничего не получается. А ты, слава богу, неплохо еще выглядишь пока.

— Вроде получше мне стало, тетя Алиме. А то ведь не вставала, пластом лежала на кровати. Ни шевельнуться, ни вздохнуть. Сэлиме замучилась, тяжеленько ей пришлось. Все на ее руках.

Алиме ахнула, хлопнула руками по бедрам:

— Лежала пластом! И мы ничего не ведали! Прислала бы ко мне доченьку или сыночка. Иль далеко живем мы? Дала бы я тебе гусиного сальца свеженького. Нет ничего лучше для нутра.

— И без этого нам за доброту вашу не расплатиться. По гроб должники ваши.

— Да, да, — подхватил Шеркей. — Правду она говорит, чистую правду. Заместо бога вы для нас, заместо бога.

— Рехмет, рехмет за доброе слово, — подал голос Каньдюк. — Таков уж мой обычай: всегда помогаю тем, кого считаю своими. Желаю и в дальнейшем этому дому всего доброго. До смерти буду его другом и не оставлю без заботы.

Сели за стол. Шеркей торжественно раскупорил полуштоф. Выпили по одной, по другой. Плавно потекла беседа. Хозяин рассыпался перед гостями мелким бисером. Вспомнили о том, как летом кто-то хотел околдовать Шеркея.

— Есть, есть у меня враги, — пожаловался он.

— Не обращай внимания, — успокоил Каньдюк. — Мало ли на свете ненавистников. Вон их сколько в одном Утламыше. Сами не работают, а в чужой рот заглядывают. И колдовство пусть тебя не беспокоит. Ведь Шербиге развеяла его.

— Да, да. Счастье предрекла.

— Вот видишь. Так и будет. Теперь твоя дорожка прямо к нему стелется. Только не сворачивай. Да.

— Да, Шеркеюшка, да, жить тебе в довольстве и радости, — поддержала мужа Алиме. — Дом построишь, дети взрослые, Ильяс и тот скоро хлопотуном будет.

— В школу мы его отдали, — сказала Сайдэ.

— Это еще зачем? — недовольно удивилась Алиме, но спохватилась и примирительно договорила: — Конечно, вам видней. Пусть набирается ума-разума мальчонка. А за дочку вашу я ни капелечки не беспокоюсь, ни на ноготочек не волнуюсь. Счастливой будет, в богатом доме ей жить.

— Не угадаешь, тетя Алиме, кому какая судьба уготовлена, — вздохнула Сайдэ. — Выпейте-ка пивца лучше.

— Нет уж, если я говорю, то знаю, — не унималась жена Каньдюка. — Такая красавица и родителей своих осчастливит. Просто грех, великий грех отдавать ее жениху без калыма! Я уж и муженьку твоему толковала об этом.

«Да замолчи ты, старая! — мысленно прикрикнула на нее Сайдэ. — И без тебя тошно, кошки по сердцу скребут».

Шеркей огорченно посмотрел на пустой полуштоф.

Алиме перехватила его взгляд и всполошилась:

— Развязывайте узел, развязывайте. Или наше угощение с кривобочинкой да червоточинкой?

На столе появились еще один полуштоф, жареная индюшатина и другая снедь. В кувшине было керчеме.

Подвыпившие мужчины развеселились. Каньдюк, прислушиваясь к доносящимся с улицы песням, притоптывал ногами, задорно встряхивал головой.

Алиме тихонько подпевала, мурлыкала, словно кошка.

Сайдэ сидела за столом отчужденно. Отведав хмельного, она стала еще печальней.

Стемнело. Постепенно праздничный шум начал стихать. Только где-то вдали за околицей грустно звенел одинокий колокольчик. Наверно, возвращался домой кто-нибудь из приезжих. Звон становился все тише, тише — и вот уже растаяла прощальная, еле уловимая жалобная трель.

Ввалились с катания Тимрук с Ильясом. Наспех перекусив, ушли к соседям.

В избе было сумрачно. Взятая Шеркеем у знакомых старенькая семилинейная лампа без стекла еле светила, маленький вздрагивающий язычок пламени забивала густая копоть. Неподалеку протяжно завыла собака.

— Что же это мы приуныли? — встряхнулся хозяин. — Слава Пюлеху, и пивцо еще есть, и закуски в достатке.

Кто-то, громко скрипя сапогами по снегу, пробежал мимо окон. Застонали под тяжелыми шагами ступени крыльца. Пришедший наткнулся на что-то в сенях, чертыхнулся. Дверь резко распахнулась, и в избу, окутанный клубами морозного пара, тяжело дыша, ввалился Элендей.

— Смотри-ка, братец пожаловал! В добрый час, в добрый час! — обрадованно поднялся навстречу Шеркей. — Говорил же, говорил же, что придешь! Как нам жить друг без друга? Сердцами срослись мы, сердцами!

Брат ничего не ответил. Оглядел из-под насупленных заиндевевших бровей сидящих за столом и, громко стуча затвердевшими на морозе валенками, подошел к Шеркею.

Сайдэ протянула деверю ковш с пивом:

— Спасибо, что пришел. Выпей. Не будем больше ссориться. Ну, на здоровье и за дружбу!

Элендей словно не слышал. Еще раз осмотрелся, лицо его передернулось.

— Сэлиме где? — гаркнул он.

Сидящие сразу же вскочили.

— Известно, известно где, — торопливо проговорил Шеркей. — Гуляет, гуляет, веселится.

— Не со стариками же сидеть девушке, — поддержал его Каньдюк. — Какая радость ей с нами? Нарезвится, натешится и придет. Чего тут беспокоиться? Самое обычное дело. А ты не торчи столбом, раздевайся да присаживайся к нам. Выпьем, закусим, покалякаем. Коли песню споем — тоже не грех.

— Не время веселиться сейчас. Так-то, Каньдюк бабай!

— Почему не время, деверек? И губы у тебя трясутся. Говори же все, не мучь.

— Услышал крики я, сношенька! Ее голос. Сэлиме. Голову даю на отсечение. На серой лошади… Из деревни выехали… Вихрем дунули. Я было вслед. Да ведь кляча у меня — провались она пропадом. Не догнал.

— Ох, чуяло мое сердце, чуяло! Всю ночь нынче глаз не могла сомкнуть я. Чуяло…

Из рук Сайдэ вывалился ковш с пивом. Она покачнулась. Элендей едва успел подхватить ее.