Черный хлеб

29. НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ

Нещадно палило солнце. Земля растрескивалась, как перекаленная печка. В иные трещины можно было без труда просунуть ладонь. С самой весны ни разу не выпало дождя. Люди уже позабыли, когда они в последний раз видели облака. Из колодцев пропадала вода, к концу дня из них черпали мутную жижу. Обмелели озера. Пересыхали в оврагах ручьи и речушки, превращаясь в цепочки мелких грязных лужиц. Бурая трава крошилась в руках. Низкорослые хилые хлеба начали увядать.

На деревню надвигался неумолимый голод.

Измученные безысходной нуждой, напуганные страшным бедствием, люди начали поговаривать, что во всех их несчастьях виноваты Каньдюки. Старательно припоминали все их давнишние неприглядные дела, скрупулезно подсчитывали грехи, безжалостно растравляли в своих душах все большие и мелкие обиды, нанесенные когда-либо ими.

Особенно много толков было о событиях последнего времени: о похищении Сэлиме, о ее страшной гибели. Все сходились на одном: Каньдюки своими греховными делами вызвали гнев Пюлеха, и он покарал деревню засухой. Не мог, конечно, простить всемогущий и того, что Каньдюки распахали священную землю Сен Ыра.

Сначала только перешептывались украдкой, но вскоре стали говорить обо всем прямо в лицо Каньдюкам. Иные, кто посмелей, при встрече с ними осыпали лиходеев бесчисленными проклятьями и грозили расплатой.

Однажды утром батрачка Каньдюков Сэрби, моя крыльцо, увидела на ступеньке совершенно новенький сверкающий гривенник. Женщина отнесла его хозяйке. Такая находка предвещала недоброе. Встревоженная Алиме рассказала о ней мужу. Суеверный Каньдюк всполошился: быть непременно беде. И немалой: монета новей новой. Что предпринять? Начал советоваться с женой, но ничего стоящего от нее не услышал, только охи да ахи.

— Иль ты свалишься и умрешь, или я закрою глаза, — бормотала жена, пугливо осматривая углы, будто там притаилась смерть.

— Не каркай! — прикрикнул Каньдюк и велел жене сходить посоветоваться к Шербиге.

В последние дни имя ворожеи было на языке у каждого. Одни толковали, что к ней переселился вдовец Шеркей, и рассказывали о том, как он, перевозя к ворожее свой хлеб, забыл от радости завязать мешки и усыпал всю дорогу зерном. До сих пор еще куры поклевать не могут.

По словам других выходило, что Шеркей еще не перебрался окончательно к своей красотке, а только ночует у нее. Ходит же он к Шербиге не по улице, а петляет, как заяц, задворками да огородами. Ослеп от счастья Шеркей, не может найти настоящей дороги. И вот поэтому какой-то добрый, заботливый человек решил помочь ему: устелил весь путь от его дома до избы ворожеи соломой. Ходи, мол, братец, прямо, не плутай зря по закоулкам, пожалей ноги. Шествуй по ковру к своей царице. Но Шеркей почему-то, вместо того чтобы отблагодарить за заботу и внимание, взял да обиделся. Да так, что ни на кого смотреть не хочет, совсем из дому не выходит, сидит, как крот в норе.

Эти пересуды смущали Алиме. Вдруг Шеркей правда живет у Шербиге? Очень не хотелось встречаться старухе со своим сватом. Но выхода не было, надо спасаться от колдовства: новенький гривенник, положенный злой рукой на порог, — не шутка. И Алиме засеменила к ворожее.

Шербиге долго удивлялась и возмущалась, после чего пообещала вывести на чистую воду злодея, который совершил такое черное дело. Ворожея дала понять, что разыскать его будет очень трудно, потому что сейчас все затаили против Каньдюков злобу, от каждого человека можно ожидать какой-нибудь пакости. Она подробно рассказала обо всех разговорах, какие довелось ей услышать среди людей, о проклятьях и угрозах.

— За что же они так взъелись на нас? — с дрожью в голосе спросила вконец перепуганная старуха.

— Да сразу и не скажешь, милая моя. Уж больно во многом винят вас, все считают-пересчитывают. Особенно же из-за сношеньки вашей покойной злобятся. Говорят, что вы довели ее до смерти, а Пюлех за это наказал всю деревню: и луга, и поля спалил, а воду высушил.

— Ну, а как же с гривенником-то быть? Сможешь отвести несчастье?

— Для кого-нибудь, может, и не сумела бы, а для вас все смогу. Душу выложу, а развею колдовство. Родней родных вы мне. Заместо свекра со свекровушкой вы мне, бедняжке, господом даны.

Шербиге велела сегодня же сшить черный шелковый кисет и положить в него зловредную находку и добавить дюжину таких же монет. В уголки тоже нужно зашить по денежке. А когда настанет полночь, кисет надо бросить кому-нибудь во двор, лучше к тому, кто побогаче.

Если же это не поможет, значит, все дело в покойной снохе Каньдюков. Наверное, ее своенравный дух остался жить в деревне, и его во что бы то ни стало необходимо изгнать. Как это сделать получше и понадежней, надо еще подумать. Было бы хорошо, если бы над этим поразмыслил сам Каньдюк, ведь он большой знаток старинных обычаев. Можно бы, например, испробовать месть-огонь.

— Что же это такое? — поинтересовалась Алиме.

— И-и, дорогая моя, самое верное средство. Нужно освятить деревню огнем дома, где родилась самоубийца.

Старуха испуганно ахнула и начала поспешно прощаться.

— Спасибо тебе за добрые советы. Все своему передам, слово в слово. А кисет уж ты сама сшей. Напутаю еще, не так что сделаю. И подбрось сама. Мне кажется, так надежнее будет. Не поленись, не посчитай за труд. В обиде не будешь.

Шербиге охотно согласилась.

Выслушав возвратившуюся от ворожеи жену, Каньдюк разволновался. Совсем от рук отбились людишки, каждый по-волчьи скалится. Того и гляди, устроят какую-нибудь пакость: и скотину потравить могут, и дом подпалить. Надо что-то предпринять, чтобы успокоить народ, иначе натерпишься беды, а если разъярятся по-настоящему, то и головы лишить могут. Шербиге советует вспомнить старый обычай. Но какой?

Весь день Каньдюк не выходил из своей комнаты. Напряженно морщил лоб, кудрявил бородку, раздраженно почесывал плешину. Даже от обеда отказался. Чуть не с кулаками набросился на Алиме, когда она пришла звать его к столу.

К вечеру зашел в лавку, позвал Нямася. Пошептались и пошли к живущему неподалеку Савандею.

Каньдюк внимательно следил, чтобы не перебежала дорогу кошка или не встретилась баба с пустыми ведрами. Почти у самого дома Савандея через улицу метнулся серый комок. Каньдюк придержал сына за локоть. Всмотревшись повнимательнее, облегченно вздохнул: путь перебежала собака.

Дом у Савандея нарядный. Большое, густо покрытое резьбой крыльцо выкрашено в два цвета — желтый и голубой. Оконные наличники все в затейливых узорах. В палисаднике растут вишни, кое-где проглядывает бузина. Посредине стоит высокая стройная яблоня, увешанная, словно бусами, маленькими краснобокими плодами.

Дверь открыла хозяйка. Уважительно провела в избу.

— Честь и совесть моя с обитателями этого славного дома! — торжественно провозгласил с порога Каньдюк.

— Ой, какие дорогие гости пожаловали к нам! — радушно заулыбался хозяин, — Вот порадовали. И не знаю, как благодарить.

Он зажег лампу-«молнию». Яркий свет сделал чистую, уютную комнату еще привлекательней.

Гости уселись на устеленную пышной кошмой скамью.

— Проходили мы мимо с сыном и подумали: а как поживает наш уважаемый Эбсэлем бабай? — мякеньким голосом заговорил Каньдюк. — Давай-ка, говорим, проведаем. Вот и зашли.

— Отец-то? Слава богу, дышит еще старик. — Савандей повернулся к печке, прислушался. — Не спит вроде. Отец, а отец?

С полатей послышался сухой кашель:

— Слышу, слышу. Сам Каньдюк шоллом к нам пожаловал.

Эбсэлем довольно проворно спустился с полатей, оправил длинную, прикрывающую колени белую рубаху, из-под которой синели заправленные в подшитые валенки штаны, и чинно поздоровался с гостями.

— Побеспокоили мы тебя, прости уж нас. Но знаешь, как иногда захочется вдруг увидеть дорогого сердцу человека — и не стерпишь, зайдешь. Тянет к нему душа. Что с ней поделаешь? Так ты прости нас, прости. Младшие-то как живут?

— Слава Пюлеху, ничего плохого сказать не могу. Милует нас господь. И мы его стараемся не гневить.

Хозяйка принесла пиво и наскоро приготовленное угощение.

— Ну, а ты как поживаешь, Каньдюк шоллом? — прокашлял Эбсэлем. — Вижу, не помышляешь еще о покое, все такой же быстрый да проворный.

— Да вот хожу все, беспокою добрых людей.

— Стоит ли считаться с этим? Давно ведь знаем друг друга. Ты сколько уже годков насобирал? А?

— В калым[30] шестьдесят восьмой прикончил. К семидесяти пробираюсь.

— А я вот уже девяносто перелез. Вымолвить-то легко, а прожить столько… Отцу своему прикрыл глаза, когда ему сто три было. Так-то. Сам тоже собираюсь еще годков с десяток землю-матушку потоптать. Терпит она еще меня, не надоел. На здоровье не жалуюсь. Глаза, правда, немного туманятся… А как женушка твоя? Такая ли, как в девушках была? Словно птичка, все прыгала да щебетала целыми днями.

— Э-хе-хе! Что было, того не вернешь. Сдает, сдает. Чуть завечереет, сразу к постели клонится.

— А не пора ли нам, дорогие гости, пивца отведать и закусить чем бог послал? — предложил хозяин.

Нямась вынул из кармана бутылку водки и ловко откупорил ее ударом ладони по донышку.

Отец недовольно покосился на него: «Ведь сказал им, что случайно зашли, а ты с водкой».

Разговор оживился. Эбсэлем вспомнил, как он был распорядителем на свадьбе Каньдюка. Так отплясывал, что дубовые доски прогибались. А как-то на праздничной пирушке Эбсэлем поставил на голову стакан, полный до краев керчеме, прошелся несколько кругов вприсядку и ни капельки не расплескал.

Просто не верилось, что был когда-то Эбсэлем таким лихим удальцом. Рубаху коробит горб. Волосы белым-белы. Они топорщатся во все стороны, и от этого голова кажется непомерно большой. Глаза слезятся. По улице старик ходит, опираясь на посох.

Каньдюк рассказал, что видел на улице смутьяна Палюка, который сбежал из тюрьмы и снова подстрекает народ. Ни Эбсэлема, ни Савандея эта новость не обрадовала. Сейчас такой человек особенно опасен: кругом недовольство, ропот, озлобление. Как порох сейчас мужики, скажи им словечко погорячей — и полыхнут.

— Да, годок выдался — тяжелей некуда, — вздохнул Эбсэлем. — Дождя в ближайшее время ждать нечего: яблоневые листья крутятся, зори белесые. Голодать будет народ, голодать. Даже картошка не уродится.

— Но неужели ничем нельзя помочь? — вкрадчиво спросил Каньдюк. — Ты, Эбсэлем бабай, человек старый, опытный. Подумал бы, пораскинул мозгами.

— А Элюка-то тогда зачем? Иль не староста он уже? Хлеба в магазее достаточно. Раздать его надо людям — и все. Тут большого ума не требуется.

— Элюка, положим, думает. И до магазейного хлеба черед дойдет. Но так ли много его? Иль считаешь, что хватит на всю деревню? Вон сколько в ней ртов. Нет, не то, не то ты говоришь. По-моему, хлеб в магазее нужно оставить до весны, на посев.

— Что же тогда делать? Чего нет, того не возьмешь. У меня вон стоит копна необмолоченного — хоть ее раздадим. Но она тоже не выручит. Вот если бы ты тоже подумал. Помнится, видел я у тебя, Каньдюк шоллом, клади на сорока столбиках. На огороде. Иль запамятовал? А?

— Э-э, дорогой Эбсэлем бабай, соседский цыпленок всегда гусыней кажется. Может, и есть у меня десять, а то и все двенадцать кладей. Но не в них дело, не в них спасение. Не в них.

— А в чем же тогда?

Каньдюк кое-как одолел полный алдыр пива, отдышался, вытер усы.

— Будет голод — мы-то с вами не помрем. Но жить нам станет ох как несладко. Беда на беду полезет и бедой погонять будет. Болезни пойдут, мор всяческий. Разве убережемся? Народишко еще пуще взбалуется, от рук отобьется. Начнутся грабежи, поджоги, убийства. Ведь чем голодней человек, тем бесчестнее. Ни до бога ему, ни до долга — только брюхо набить бы. Да. А в России-то, знаете, что мужички делают? То-то. Вот об этом и думать надо. Наши-то пока не ведают, но ведь у Палюка язык во рту имеется.

— В старину в такие лихие годы девушек в соху запрягали и деревню обпахивали. Но, говоря по совести, не верил я и сейчас не верю в пользу такого дела.

— Но ведь и другие средства есть.

Каньдюк подался вперед, впился взглядом в старика.

Но Эбсэлем молчал. «Не крутись ты, не юли. Говори прямо, зачем пришел, чего добиваешься», — прочел в его глазах Каньдюк и решил открыть карты.

— В чем главная беда? В засухе! Колодцы высыхают, речки, родники тоже. Скоро воробьи будут озера вброд переходить. Если избавимся от засухи, то и людишки утихнут. А что делать в таких случаях, ты должен лучше меня знать. В старое время ехали в чужую деревню и воровали там землю или воду. Ведь так? Вот и хотел я посоветоваться с тобой об этом, дорогой ты наш и уважаемый Эбсэлем бабай! Нет в нашей деревне более знающего и мудрого человека. Ведь строго нужно соблюсти обычай, а его все позабыли.

— Не греются, Каньдюк шоллом, светом прошедшего дня, поэтому и не помнят.

— Вот и пришли мы к тебе в надежде, что ты нам подскажешь, как и что. Не оставь нас, пожалуйста, темными — просвети.

Каньдюк уже не просил, а умолял. Ему самому было противно слушать свой жалостливый голос. Но что поделаешь, нужно как-то выкручиваться из беды. Нужда всему научит.

— Не простое это дело, — задумчиво проговорил Эбсэлем.

Каньдюк просветлел: вроде расшевелился старикан. В пот ведь вогнал своим упрямством. Сколько унижаться пришлось, чтобы уломать. Но ничего, стоит овчинка выделки.

— Да мы хлопот не боимся, Эбсэлем бабай. Надо же помочь людям. Все обстряпаем. Только скажи.

— Обстряпаешь, значит, Каньдюк бабай? — Седые лохматые брови старика почти прикрыли глаза. — А знаешь ли ты, к чему может привести это дело?

— Известно мне.

— Хорошо ли известно? Ведь то, что ты задумал, кровью пахнет людской. Вся деревня может пострадать. Наверняка так и будет.

— Ой, не приведи господь! — вмешалась в разговор жена Савандея. — Помню, в нашей деревне случилось такое. Подумаешь — и то жуть берет.

— Помолчала бы лучше, — прервал ее муж. — Не крутись тут. Если же пришла, то притворись глухой и немой.

— Иль бессердечная я?

— Держи себя достойно, женщина! Хозяйка, виновато опустив голову, вышла.

— Мы с умом все сделаем, — заторопился Каньдюк. От волнения он царапал пальцами стол, возил по полу ногами. — Вы, конечно, знаете, что случилось со снохой нашей, с дочкой Шеркея. Не виноваты мы в этом ни на капельку, ни на кончик ногтя. Положа руку на сердце говорю. Мы заранее договаривались с отцом. И калым пропал. Но это к слову я. Бог с ним. Мы не жадные. И не напомнил я, ни словечком не обмолвился. А дочка-то его коварной оказалась, зловредной. Все беды из-за нее. А главное — засуха. Вот и надо уворовать воды. Избавить деревню от голода. Не то плакать нам жгучими слезами. Иль не слышите, как рычат все? С каждым днем лютей и лютей становятся. Не только жгучими — кровавыми слезами обольемся. Да.

— А за кого сватать?

— Не подумали еще об этом, но сообразим.

— Ведь просто так возить воду и разливать по дороге — пустое занятие.

— Найду зятя. Не сомневайся. Купим какому-нибудь горемыке баню Савиня, в мельнице со стен мучицы можно наскрести пудков пяток — на затируху пойдет, крупицы малость добавим — и дело с концом. Э, да что там говорить, за такую цену не с одним сторговаться можно. Всю жизнь благодарить еще будет. Да.

— Всю жизнь, говоришь? А долга ли она у него будет? Ты знаешь, какая судьба его ожидает?

— Главное — он бы о ней не ведал. И все будет в порядке. Найдем такого, найдем. Но ведь еще нужен человек, который бы заправлял всем делом. Мы посоветовались с сынком и решили обратиться к тебе. Не согласишься ли взять все в свои руки? Дело мастера боится. Да.

Старик резко поднялся, будто его дернули за взлохмаченные волосы. Неторопливо прошелся, остановился против Каньдюка, недобро улыбнулся.

— Порядок-то, вижу, сам неплохо знаешь, Каньдюк. Так что не путай нас в это грязное дело.

— Или я один должен о всей деревне заботиться?

— Да, видать, не всем быть такими заботливыми, как ты. Не надоело мне еще жить, братец Каньдюк. Не хочу не своей смертью помирать. Когда моя придет, тогда уж отказываться не стану. Ты поищи того, кто торопится на погост. Только вряд ли есть такие.

— При чем тут смерть, погост? Не ты ведь будешь женихом. Твое дело командовать.

— Иль ты думаешь, что за себя я боюсь?

Старик взял протянутую Нямасем чарку водки и, не выпив, поставил на стол.

— Пожил я на свете. Дай бог каждому столько. Но за такие штуки не только жених расплачивается жизнью. Всех его родственников истребляют, до седьмого колена.

— Эка, удивил чем. Безродного раскопаем, ежели ты такой сердобольный. Вон Кестенюк, нет у него никого. И жениться не собирается. Вышел из годов уже. Кто пойдет за такую труху осиновую? Шербиге и то брезгует. Да. Думаете, не согласится он стать зятем? За милую душу! Умаслим. Можете не сомневаться. Как пить дать уговорим.

— Не пойдет он по своей воле на верную смерть.

— А мы ему о женитьбе на воде ничего не скажем. Свадьбу сыграем в полной тайне. Подберем надежных людей — и шито-крыто. Да и придумаем что-нибудь для его спасения.

— Нет, — стукнул ладонью по столу Эбсэлем. — Не пойду я на старости лет на такое дело. Разве Кестенюк не человек? Он такой же, как и ты, и я, и все мы. Одной крови он с нами — чуваш. А чуваши испокон веков стремились жить, как родные, в мире и согласии. Может, не всегда удавалось им жить так, но это не их вина. «Не пожелай человеку зла», — говаривал наш предок Эптри бабай. Вот я и стараюсь жить так. И тебе того же желаю. Выбрось из головы нечистые думы. Опомнись. Как ты только осмелился переступить порог нашего дома, тая в душе такие мысли? Не место тебе здесь! Оставь нас! Слышишь? — Старик глубоко вздохнул. — Не могу я принять на свой род проклятия стольких людей. Не могу! Не осилю! Вон дверь! Иди!

Не ожидавшие такого исхода гости неуклюже поднялись.

Ничего не скажешь, хороший совет получили они от Эбсэлем бабая. А ведь Каньдюк шел к нему с надеждой и верой, что мудрый старик поможет избавиться от беды. Но вместо этого он их из дома выпроводил, унизил, оскорбил. Ничего, Каньдюк припомнит это, долг платежом красен. Со старого правдолюба, конечно, взять нечего — в могилу уже ноги свесил, а вот с сынком его нужно будет расквитаться. Опростоволосился Каньдюк, опростоволосился. Своими считал этих людей, одного поля ягодами. А они в трудную минуту предали его: голодранцев пожалели, голь перекатную, а Каньдюка — нисколечко. Все рухнуло, как домик, слепленный ребятишками из песка. И ведь ни одна кошка дорогу не перебежала, и бабы с пустыми ведрами не попадались… Может, ошибся Каньдюк, не собака то была, а кошка? Не те уже глаза стали. Нямася надо было попросить, чтобы рассмотрел получше. Теперь нужно рассчитывать только на себя. Надежда на чужих людей ломаного гроша не стоит. Предупредить бы надо старую бестию и его сына, чтобы не проговорились никому. Да неловко теперь. Нет, нужно обезопасить себя… И Каньдюк, смиренно склонив голову, покаянным голосом проговорил:

— Прости, Эбсэлем бабай. Ошибся я. Да. Спасибо, что вразумил, на путь истинный наставил. Не буду я ничего делать. Еще раз спасибо, что отвел от греха.

«Ох, и скользкий ты человечишка! Змей, чистый змей! И яда в тебе не меньше», — подумал Эбсэлем бабай, но вслух произнес:

— Ну и слава богу.

Он даже вышел проводить ночных гостей.

Вернувшись в комнату, старик, брезгливо поморщившись, выплеснул невыпитую водку и тщательно вымыл и вытер чашку.