Камеристка

Глава девяностая

Повсюду народ с воодушевлением праздновал новую конституцию. В каждом городке устраивали ярмарки. В Париже на Марсовом поле, где еще недавно проливалась кровь, вслух читали новую конституцию, и из тысяч глоток слышалось громоподобное «Да здравствует нация».

Администрация была настолько хитра, что велела бесплатно раздавать в толпе хлеб, мясо и вино. Бедняки на некоторое время забывали о нужде.

— Как и в древние времена, сегодня действует девиз panem et circenses, — немного пренебрежительно засмеялся папаша Сигонье.

Предлагались театральные постановки, цыгане заставляли медведей танцевать, показывали гигантских змей и теленка с двумя головами; дрессированная обезьяна в красном фраке вращала ручку расписанной шарманки, и на каждом углу можно было посмотреть на глотателей огня и шпаг.

Но особенностью был шатер, в котором можно было подивиться на пару братьев-близнецов лет двадцати пяти, сросшихся спинами. Как утверждал глашатай, оба брата-близнеца женаты, и похотливой фантазии публики предлагалось представить себе, как эти браки осуществляются.

Перед одним шатром выстроилась очередь. Все толкались, чтобы только попасть туда. Парень, который объявлял о «непостижимой» сенсации, после каждой фразы подчеркивал: то, что внутри шатра, предназначено только для взрослых.

И нам с Жюльеном стало любопытно, и мы вошли в скромную палатку, где царила таинственная полутьма. Вдруг послышались удары в деревянный барабан и на сцене появились три обнаженных негра, которые дико вращали глазами и обнажали зубы, как людоеды. Дикари выписывали круги нижней частью туловища, чтобы привлечь внимание к «сенсации», находившейся у них между ног.

У этих мужчин были пенисы, которые доставали почти до коленей. От такого зрелища одна пожилая женщина упала в обморок, но мужчины одобрительно свистели или вслух высказывали предположение, что все это надувательство. Вдруг на сцене появился директор паноптикума[61] во фраке и цилиндре и потребовал, чтобы сомневающиеся поднялись на сцену и они сами убедились в подлинности этих частей тела. Он сам схватил одного негра за его славную штуку.

— Таким можно и слониху осчастливить! — выкрикнул Жюльен, и все расхохотались.

— Пусть порадуются, — усмехнулся папаша Сигонье, — вернутся будни с голодом и безработицей, и им будет не до смеха.

27 августа, два месяца спустя после столь жалко провалившейся попытки бегства Людовика, император Леопольд II и прусский король Людвиг сделали совместное заявление:

— Мы считаем, что случившееся с французским королем не может оставить равнодушными всех суверенов Европы.

Так как оба монарха встретились в городе Пильниц,[62] то это назвали «Пильницкой конвенцией». Оба торжественно поклялись «всеми имеющимися средствами способствовать восстановлению Людовика XVI в его правах».

— Наконец-то, боже мой, наконец, — вздохнула Мария-Антуанетта, узнав об этом.

Но как вскоре выяснилось, другие государи в Европе вообще не торопились присоединяться к Пильницкой декларации. Исключение составил король Густав III Шведский, который тотчас встал на сторону французской монархии.

Король Испании спрятался за отговоркой, будто у него нет средств и он располагает слишком малым количеством солдат, чтобы иметь возможность сражаться против революции в соседней стране. Премьер-министр Великобритании, мистер Уильям Питт, считал ситуацию не такой уж драматической — у британцев ведь уже был опыт отстранения короля от власти и обезглавливания его. Тем не менее мистер Питт снизошел до того, что торжественно пообещал быть бдительным. Что бы это ни значило.

Позже выяснилось, что ни одна крупная держава в Европе не пожертвовала ни единого су, чтобы помочь Людовику бежать.

— Число контрреволюционеров постоянно росло. После того как граф Прованский присоединился к своему брату д'Артуа в изгнании, влияние эмигрантов выросло, — сообщил маркиз де Сен-Мэзон. — Курфюрсты[63] Трира и Кобленца немедленно предложили убежище обоим братьям; им обещали предоставить замки и выделить средства на их содержание.

Так они успокоили свою совесть, потому что даже не пошевелили пальцем ради Людовика. Они, собственно, все его уже списали со счетов.

Поток политических беженцев не прерывался, и возникал вопрос, остались ли вообще аристократы во Франции.

— Я нахожу, что все они трусы и предатели родины, — презрительно заметила Мария-Антуанетта своим придворным дамам во время одной из бесконечных прогулок по саду Тюильри.

Хуже всего она относилась к графу Прованскому. Он был и оставался для нее Каином, убийцей брата, потому что она не сомневалась, что он хочет лишить своего старшего брата права первородства.

После Пильницкой декларации положение Людовика стало еще хуже.

«Пустая болтовня», которая ни на йоту не улучшила положение французского монарха и «хвастливое бряцание саблями», как выражался «Друг народа», нисколько не запугали революционеров. Напротив, это стало поводом еще бдительнее охранять королевскую семью и стало еще большим несчастьем для Бурбонов.

«Постоянные проверки перерождаются в чистую тиранию, — жаловалась королева в одном письме графине Полиньяк, — мы здесь кажемся себе преступниками».

«Нужда делает людей изобретательными. Марии-Антуанетте все-таки удалось отправить зашифрованные письма своему любимому фон Ферзену, своему брату императору Леопольду и месье де Мерси, — писала позже мадам Кампан в письме своей сестре».

— Основное занятие Марии-Антуантетты, наряду со временем, которое она проводит со своими любимыми детьми, — написание шифрованных писем, — сообщила мне мадам дю Плесси, когда я перед сном натирала ей ноги спиртом. С некоторого времени у нее появились проблемы с ногами из-за долгого стояния. По вечерам у нее распухали щиколотки.

— Не понимаю, зачем покои полны диванов и шезлонгов, если никто не отваживается на них сесть, — ворчала я себе под нос.

— Дорогая, это этикет. Королева предпочитает стоять, потому что слишком нервничает, чтобы сидеть, а в ее присутствии никому не позволено сидеть, — возразила на это мадам дю Плесси.

Вскоре после этого мадам Франсине стало легче — королева часами сидела за своим письменным столом и шифровала и расшифровывала длиннейшие послания.

Мария-Антуанетта вообще больше не прихорашивалась.

— Пудра, румяна и косметика лежат в ее шкатулках, а роскошные платья висят в шкафу. Парики надеваются только для приемов в честь иностранных послов, — поведала нам ее старшая камеристка верная мадам Кампан.

В будни Мария-Антуанетта носила только скромные темные платья.

Для ее поредевших волос достаточно было услуг одной горничной; придворный парикмахер уже давно сбежал за границу, так же как и портниха Роза Бэртэн.

Графиня дю Плесси иногда помогала королеве с письмами, она часто копировала их.

Труднее всего было незаметно вынести бумаги из Тюильри.

Страницы засовывали в карман плаща слуги или между одеждой, которую сдавали в починку.

Мадам Франсина предложила королеве мои услуги. Это задача была мне очень по сердцу.

— Демуазель Берто чрезвычайно сообразительная и верна его величеству, — нахваливала меня графиня, чтобы Мария-Антуанетта поручила мне это дело.

Так я и удостоилась чести выносить дюжины посланий из дворца. Ни одному сторожевому посту ни разу не удалось найти при мне изобличающие бумаги.