Камеристка

Глава девяносто восьмая

25 апреля 1792 года стал особым днем. Казалось, все население города с раннего утра направилось к Гревской площади, где сегодня должна была состояться казнь.

— Но, моя дорогая, с каких это пор вы интересуетесь казнью? — удивленно спросила мадам Франсина, когда я попросила у нее разрешения присутствовать при этом. Моя госпожа, казалось, на самом деле была сбита с толку, это я заметила по тому, что она обратилась ко мне на «вы». — Я всегда считала, что такой кровавый спектакль скорее оттолкнет вас.

— Так и есть, мадам, но… — И я просветила графиню об особенности сегодняшней казни.

Казни в последнее время стремительно возросли, топор палача отсекал головы одним, других преступников вздергивали на веревке, третьим палач сначала разбивал кости, чтобы потом привязать их ставшие гибкими тела к колесу. Четвертование, когда жертву разрывают четыре сильные лошади, применялось теперь редко, несмотря на большую популярность у публики, но все это уже бывало много раз, а «после сотого раза самая красивая казнь приедается», как говаривала демуазель Жинетта.

Сегодня, однако, в Париже исполнение смертельного наказания должно было совершаться по-новому.

Парижский врач и депутат Национального собрания Жозеф Игнас Гийотен[67] изобрел машину для умерщвления, которая позволяла исполнителю приговора без труда и гораздо быстрее отправлять на тот свет преступников.

— Обезглавливание мечом или топором несравнимо более трудоемко, чем казнь с помощью нового изобретения врача, — дополнила я свой рассказ.

Устройство Гийотена — позже ходили слухи, что речь идет не о его изобретении, а об изобретении одного немецкого мастера-цимбалиста Шмидта — было, собственно, всего лишь большой деревянной колодой с деревянной перекладиной, с которой быстро опускалось заточенное, как бритва, лезвие. Жертва должна была положить голову на деревянную колоду, а падающий со свистом топор отделял ее, и она падала сама в корзину. Санкюлоты сразу присвоили себе наглую поговорку из воровского жаргона: «Он чихнул в корзину», когда кому-нибудь отрубали голову.

— Доктор Гийотен, значит, хочет позаботиться о более гуманном исполнении смертельного приговора, — с сомнением заметила моя госпожа, — и поэтому изобрел этот умерщвляющий аппарат? Как я понимаю, речь идет лишь о том, чтобы каждый день можно было казнить больше людей.

До сих пор только аристократы имели право быть обезглавленными, потому что, как правило, это происходило быстрее всего. В отличие от повешения, где смерть часто наступает не сразу, а только после долгих мучительных минут удушья, особенно если узел на веревке завязан неправильно и при падении тела затылочный позвонок не сломался. «Тогда машина врача Гийотена все-таки дело „хорошее“,» — решила я вопреки скептическому отношению к этому моей госпожи.

Между прочим, не так уж редко случалось, что палач промахивался.

Жан-Поль Марат в своей газете «Друг народа», конечно, многословно высказался об изобретении доктора и похвалил его как «гениальную и нежную машину», которая избавляет жертву от мучений и убивает ее «быстро и основательно».

— Парень рассуждает так, будто речь идет о единственном способе уйти из жизни, к которому нужно стремиться. Я лично предпочел бы мирно умереть в своей кровати, — иронизировал Жюльен, когда мы вместе читали восторженную статью.

Газеты заходились в разнообразных похвалах.

«Грандиозность и элегантность зрелища привлечет к месту казни больше людей, чем обычно, — писали месье Марат и прочие. — На многих это произведет глубокое впечатление, и потом закон будут уважать гораздо больше».

— Это почему же? — саркастически спросил Жюльен. — Если можно сдохнуть таким чудесным способом, так это только будет способствовать совершению преступлений, дабы удостоиться такой милости.

Другие газеты попросту именовали топор как «клинок вечности, который оказывает преступнику благодеяние быстрым концом и помогает ему сохранить свое достоинство».

Доктора Гийотена общественность чествовала как истинного благодетеля человечества; в его честь умерщвляющей машине дали его имя.

25 апреля должно было состояться торжественное опробование этого благословенного изобретения. Напряжение среди присутствующих зевак, к которым относилась и я, было непревзойденное. Зрители шептались, будто палач сначала учился на овцах и собаках, а также на мертвых заключенных и трупах из госпиталей для бедных, которыми обычно никто не интересовался. Но как это будет с живым человеком?

Первый, кто стоял сегодня в списке казнимых, был фальшивомонетчик. Ученые перед этим долго вели дискуссии, может ли мозг казненного потом продолжать мыслить, смогут ли его глаза видеть, а уши слышать, а его губы, может быть, еще смогут произнести пару слов.

«Фальшивомонетчика быстро отправили из жизни в смерть, и все присутствующие были в восторге от элегантности представления», — писали на следующий день газеты. Я еще не была уверена, что обо всем этом думать.

Как ожидали, разразилась война, и первые месяцы для Франции были тяжелыми. Мы каждый день слышали, что французские войска уже при виде врага отступали без боя.

— Они бросают оружие и просто дезертируют в свои деревни, откуда родом эти трусливые, как зайцы, крестьянские олухи, — слышала я, как один гражданин на Новом мосту давал выход своему неудовольствию.

На фронте доходило до тяжелых случаев нарушения дисциплины и невыполнения приказов.

— И кого это удивляет? — сердито спросила мадам дю Плесси. — Революционный Париж за последние годы сделал дух — или лучше сказать нездоровый дух — свободы популярным. Теперь эта ложно понятая солдатами свобода проявляется как разрушительная для нашей армии.

— Будь ситуация не такой трагичной, можно было бы посмеяться: простые солдаты обсуждают приказы своих офицеров и голосуют, выполнять их или нет. — Жюльен покачал головой.

Если солдатам что-нибудь не нравилось, то доходило до резни, и в Париже рассказывали о случаях, когда они расстреливали своих офицеров.

Солдаты герцога де Бирона отступали. Генерал Рошамбо счел, что лучше подать в отставку, а генерал Люкнер решил выждать. Ни у одного военачальника не было желания быть уничтоженным своими же людьми.

Уже в начале мая все надежды на победу Франции лопнули как мыльный пузырь. Генералы принуждали правительство заключить мирный договор.

— Продолжать войну — иллюзия, — считал месье де Бирон, — потому что две трети всех офицеров уже бежали, а оставшиеся сыты по горло своими непослушными подчиненными, ленивыми и трусливыми парнями, для которых послушание — пустой звук, и постыдной нехваткой оружия. Так, видит Бог, войну не выиграть.

Революционная армия практически перестала существовать. Каждый понимал, что австрийцы скоро вторгнутся в страну.

При дворе, по понятным причинам, таким положением дел не были огорчены.

— Народ будет искать виновных, — предсказывал папаша Сигонье. И их быстро нашли: козлами отпущения стали неприсягнувшие священники. Их народ считал агентами враждебных иностранных держав. Они ошибались не всегда, как выяснилось позже. Правительство поспешно издало новый закон, который грозил всем священникам, которые еще не дали клятву на новой конституции, наказанием в виде депортации в Гвиану, французскую колонию в Южной Америке. И короля — его считали истинным кукловодом за кулисами — не оставили в покое. Личную охрану, которую ему выделил Лафайет, вывели из Тюильри и заменили тысячей национальных гвардейцев из провинции. Жюльен должен был оставить свою службу. Мадам дю Плесси взяла его к себе, и с этих пор Жюльен Лагранж стал работать на мою госпожу. Он умел делать всего понемногу и обладал многочисленными талантами, он хорошо разбирался в лошадях, но был также и отличным придворным гофмейстером, а также и управляющим, хорош он был и как повар и сиделка при больных, и телохранителем он являлся надежным. Но прежде всего у него имелся здравый смысл и было доброе сердце.

— Если уж мне категорически запрещают служить нашему королю, я хочу по крайней мере быть рядом с тобой, Жюльенна.

— Слово теперь только за жестокими и примитивными людьми в якобинских колпаках. Они маршируют по улицам, распространяя слух, будто приближаются австрийцы и пруссаки. Поэтому, дескать, все граждане должны вооружаться и готовиться к самому кровавому сопротивлению всех времен.

Так описывал нам ситуацию в Париже месье Филипп де Токвиль.