Камеристка

Глава пятьдесят седьмая

И снова голодающие стояли в длинных очередях у булочных и возвращались домой с пустыми руками к своим плачущим детям. Муки, из которой пекари могли бы печь хлеб, не было.

— Я каждый день вижу согнувшихся от скорби мужчин и женщин, когда они снова бредут в свои норы ни с чем и плачут от отчаяния, — сказал папаша Сигонье. — Время от времени им удается купить за большие деньги краюху черствого или кусок заплесневелого хлеба. Пекари пекут его из темной муки и непонятно чего еще. Для людей это несъедобно. Я даже своих лошадей этим кормить не стал бы.

При дворе, однако, ничего этого не замечали. Здесь в избытке был хлеб из лучшей пшеничной муки. Придворные дамы кормили им своих собачек и кошек.

Я сама видела, как у пекарен доходило до настоящих потасовок: тому, кому удалось получить каравай хлеба, грозила опасность, что его вырвут у него из рук. Продуктовые лавки были разграблены и опустошены; поденщики и ремесленники, обычно люди мирные, превращались в непредсказуемых драчунов.

В газетах писали, что бедняки обезумели с голоду, будто бы сами себя резали или выкапывали только что похороненных и поедали их. Известие об одном особенно жестоком случае безумия на почве голода с быстротой молнии донеслось и до Версаля.

Молодая вдова лет тридцати, муж которой, поденщик в дубильне, умер от заражения крови, осталась одна с шестью детьми.

Отпрыски были в возрасте от десяти месяцев до тринадцати лет. В предместье Сент-Антуан, где жила женщина, соседям бросилось в глаза, что из ее комнат каждый день пахнет тушеным или жареным. Мать и дети выглядели сытыми. Правда, старший сын после погребения отца пропал. На вопросы соседей вдова заявила: «Жана я отправила к родственникам в деревню. Пусть они его кормят».

Это прозвучало убедительно.

Через некоторое время исчезла одиннадцатилетняя дочь, и женщина жаловалась:

— Моя Мирель рано созрела, она уже интересовалась мужчинами. Наглая шлюха смылась. Я думаю, она занимается проституцией на Иль-де-ла Сите, где ошиваются совсем молоденькие. Ну по крайней мере с голоду не умрет.

Соседи согласно кивали:

— Да-да, эта Мирель, такая.

Женщине не нужно было зарабатывать деньги, и остальных детей она не посылала попрошайничать, как делало большинство бедняков. И еще на стол она накрывала каждый день, судя по запахам, доносившимся из окна ее кухни.

В один прекрасный день исчез восьмилетний сын. Мать рассказала, будто брат ее покойного мужа заявил, что готов взять к себе мальчика. Одной знакомой это показалось странным.

— Твой муж ведь всегда говорил, что у него нет ни братьев, ни сестер.

Но, не теряя присутствия духа, вдова поправилась:

— Извини, я просто оговорилась. Дядя моего Гастона взял его, а не его брат.

Через неделю после этого один жилец застал женщину, когда она хотела спрятать среди прочего мусора кучу окровавленной одежды, и потребовал объяснений.

— Представь себе, Луиза, эта глупышка, свалилась с лестницы и сильно ударилась головой. Крови было — как от забитой свиньи. Все пропало, так что я теперь выбрасываю ее вещи.

К несчастью для женщины, мужчина оказался не дурак.

При таком падении ребенок кричал бы и плакал, так что все жильцы дома услышали бы. И какая бедная вдова стала бы выбрасывать одежду, а не постирала бы ее? Кроме того, он знал, что Луизе было всего два года, а он видел, что одежда принадлежала ребенку гораздо старше.

Сосед привел жандармов. Несмотря на протесты женщины, они вошли в ее жилище. От увиденного у них в жилах застыла кровь.

Несколько дней назад она убила и свою шестилетнюю дочь. Кастрюля с кусками мяса и овощами кипела на плите.

Из шести детей остались только двухлетняя Луиза и грудной малыш. Обоих поместили в сиротский приют. На вопросы суда женщина призналась, что задушила всех четверых детей, разрезала на куски и варила, чтобы не умереть с голоду. В подвале жандармы обнаружили бочку с засоленными кусками трупов.

Череда убийств началась со старшего сына Жана. Женщина боялась, что он воспротивится убийствам младших братьев и сестер.

— Кроме того, от старших детей пользы было больше, а я надеялась, что голод когда-нибудь закончится и мне не придется жертвовать младшими.

Это чудовище, а не мать, приговорили к смерти.

«Друг народа» использовал этот кошмарный случай для того, чтобы настроить людей против неспособного и никчемного правительства.

12 июня душа народа снова закипела, когда стало известно, что «героя», банкира Жака Неккера, король снова лишил поста. Уже с рассвета смутьяны маршировали по узким улочкам. К тому же некоторые глупцы распустили слухи, будто король приказал убить всех членов собрания.

В качестве доказательства чудовищного утверждения, что монарх задумал что-то дурное в отношении народа, говорили о присутствии гусар и драгун на площади Людовика XV и швейцарских гвардейцев, которые стояли в боевой готовности у своих орудий на Елисейских Полях.

Как рассказал мне позже лакей графини Монморанси Флорентен, в Пале-Рояле некий Камиль Демулен, молодой адвокат и коллега Жоржа Дантона, произнес захватывающую подстрекательскую речь. Он упрекал парижан в трусости.

— Вы заслуживаете того, чтобы тираны порабощали вас, — страстно кричал он, — потому что ни у одного из вас не хватает мужества выступить в защиту прав, дарованных вам от природы. Вас можно истязать до крови, а вы все будете благодарно целовать тирану ноги. Станете и дальше вести себя так трусливо, как полагается только рабам, с вами всегда будут обращаться как с рабами, а не со свободными людьми.

Как рассказывал Флорентен, молодому демагогу ответили бешеными аплодисментами и криками «За оружие, граждане» и «Речь идет о нашей чести, братья». Нисколько не думая о присутствующих солдатах, бушующая толпа двинулась по садам Тюильри. Солдаты даже не мешали им.

— Но вдруг стало опасно, — продолжал Флорентен свой рассказ. — Появился полк немецких солдат под предводительством принца фон Ламбеска, дальнего родственника королевы.

Когда он вытащил свою саблю, двинул свою лошадь вперед, бесцеремонно прокладывая себе дорогу в кричащей толпе, топча женщин и детей, и убил гвардейца, примкнувшего к протестующим, на мгновение чернь отступила.

О том, что было дальше, я узнала от папаши Сигонье.

— Стычка продолжалась до захода солнца. Прислали бы подкрепление королевским немцам, они победили бы восставших. Но они были предоставлены сами себе. Когда стемнело, восставшие получили подкрепление, и немцам пришлось отступить.

Наконец-то вмешался король, заявив, что не потерпит, чтобы пролилась кровь французских граждан. Вопреки разуму он снова вывел войска из столицы. Так его величество хотел продемонстрировать свои мирные намерения.

— Мария-Антуанетта рвет и мечет, — волновалась мадам Франсина. — И я не могу ее за это винить. Король мог бы, если бы захотел, покончить со всем этим хаосом, но по каким-то непонятным причинам он этого не делает.

Десятки тысяч солдат все еще окружали парижские предместья; полки стояли наготове. И поскольку все об этом знали, то многие граждане верили в уловку монарха. Но никто всерьез не воспринимал, что Людовик потерпит по отношению к себе такие провокации.

Далее было необходимо, чтобы все вооружились, потому что если король из мести прикажет начать резню, народ не хотел быть беззащитным.

Рабочие — многие из них от голода и слабости едва ходили — собирались в предместьях и рассказывали жуткие истории о свирепом немце Ламбеске и его кровожадных солдатах. Это подогрело ослабевший боевой дух, и люди снова начинали сжигать ненавистные барьеры.

Потом грабили мастерские оружейников и лавки с оружием. Теперь на сторону восставших переходили даже французские гвардейцы. Ситуация грозила полностью выйти из-под контроля.

— Правительство утратило всякую власть над бушующей толпой, — поведал мне позже Флорентен. — Мне повезло, что никто не узнал во мне лакея графини Монморанси, иначе меня разорвали бы на части. В тот день я переоделся рабочим.

Граф д'Артуа, ломая руки, просил своего брата наконец показать железный кулак.

— Ваша сдержанность, сир, ободряет бунтовщиков и анархистов.

На это король холодно сказал:

— Я все хорошо обдумал. Оказать сейчас сопротивление — значит подвергнуть монархию ненужной опасности. Мы, возможно, потеряли бы тогда все. Наши войска покинут Париж — так мы больше не будем провоцировать их. Я предприму более осторожные меры. Не говорите мне больше о применении силы. Я хочу выждать, пока пробудятся люди, исполненные доброй воли и любви к своему королю.

Это прозвучало очень благородно, но оказалось ужасной ошибкой. Граждане ободрились, так как никакие войска не вступали в бунтующий город, но, с другой стороны, хотели быть готовыми ко всему. Это снова привело к грабежам лавок и зерновых складов. Собирали все съедобное или то, что могло бы послужить оружием.