Арабская империя

Глава IX ПРАВЕДНЫЙ ХАЛИФ

Приход к власти Сулеймана ибн Абд ал-Малика - 715 г.

Осада Константинополя - 716―717 гг.

Смерть Сулеймана - 717 г.

Воцарение Омара ибн Абд ал-Азиза.

Смерть Омара ибн Абд ал-Азиза - 720 г.

Воцарение Йезида II ибн Абд ал-Малика - 720 г.

Рождение Абдаллаха ибн Мухаммада ибн Али из клана Аббасидов - 722 г.

Смерть Йезида ибн Абд ал-Малика - 724 г.

Халифы.

Сулейман ибн Абд ал-Малик.

Омар ибн Абд ал-Азиз.

Йезид ибн Абд ал-Малик.

Византийские императоры.

Маслама ибн Абд ал-Малик, главнокомандующий армией.

Мухаммад ибн Али ибн Аббас, организатор революционной пропаганды в пользу клана бану Аббас.

Величайшей военной акцией, предпринятой в правление Сулеймана ибн Абд ал-Малика, стала осада Константинополя. На этот шаг его побудило существовавшее якобы пророчество о том, что столица Византии будет захвачена мусульманами при правителе, который будет носить имя пророка[72]. Еще в правление Валида арабские армии проложили себе путь через Малую Азию, не дойдя ста пятидесяти миль до Константинополя, чему весьма способствовало то состояние хаоса, в котором пребывала Византийская империя при Юстиниане II Безносом. Но после смерти последнего беспорядки только усилились.

После Юстиниана царскую порфиру надел военачальник, возглавлявший мятеж, в итоге которого и свергли императора. Однако, процарствовав всего восемнадцать месяцев, узурпатор Филиппин сам был убит, а новый император, под радостные крики народа, принял имя Анастасия II. В течение его короткого правления до Константинополя дошли вести о масштабных приготовлениях, которые велись в Сирии и имели конечной целью захват Константинополя. Сообщения были достаточно тревожными, чтобы побудить правительство Византии собрать внутри городских стен огромные запасы продовольствия и приказать всем слабым и немощным покинуть столицу. Огромные башни и зубцы стен отремонтировали и увеличили в высоту. Были собраны большие запасы оружия, снарядов и военного снаряжения, а флот получил подкрепление за счет поспешного сооружения дополнительных судов.

Однако в 716 г. Анастасий был свергнут, а войска провозгласили императором никому не известного правительственного чиновника по имени Феодосий. По мере того как Маслама ибн Абд ал-Малик во главе арабской армии подходил все ближе к Константинополю, столица все глубже погружалась в хаос. Тем не менее в самый критический момент неминуемой опасности на сцену вышел человек, которому предстояло спасти государство.

Лев, по прозвищу Исавр, был незнатного происхождения, родился в 680 г. на границе с Сирией вблизи Марата[73]. Рассказывают, что он мог свободно изъясняться по-арабски. Он сделал выдающуюся военную карьеру в византийской армии, и Анастасий II поручил ему командование восточными частями, отвечавшими за оборону границ Армении. Когда же трон Анастасия захватил узурпатор Феодосий, Лев двинулся на Константинополь, в результате чего Феодосий был свергнут и заточен в монастырь, а Исавр стал императором под именем Льва III. Нельзя было терять ни минуты, потому что Маслама с 80 000 воинов уже беспрепятственно переправился через Дарданеллы у Абидоса и шел маршем через Фракию, чтобы напасть на город с запада. Халиф повелел ему любой ценой продолжать осаду, пока город не падет. Чтобы доказать свою решимость, Маслама приказал каждому всаднику в своей армии навьючить по два мешка зерна на своего коня. Как только армия расположилась под стенами города, осаждающие вспахали землю вокруг своих лагерей и посеяли зерно, которое привезли с собой, приготовившись терпеливо ждать всходов и урожая, пока победа не увенчает их оружия.

Они быстро выкопали себе траншеи напротив стен, возвели над ними деревянные хижины, чтобы сделать их неуязвимыми для вражеских снарядов, и привели в боевую готовность свои подвижные башни и катапульты.

Ситуация казалась настолько безнадежной, что сначала Лев решил прибегнуть к дипломатии, то ли в надежде достичь взаимопонимания, то ли стремясь просто выиграть время. Масламе было отправлено письмо с просьбой выслать полномочного представителя, которому был предложен выкуп в размере одной золотой монеты с каждого жителя города, если арабы согласятся снять осаду. «Мы сражаемся за веру, — ответил Ибн Хубайра, — а не за земное богатство». — «Это правда, что в прошлом вы и мы сражались за веру, — ответил Лев, — но теперь это не так. Теперь мы ведем войну за власть и империю», — и в том, что касалось бану Омейя, это утверждение, вероятно, было справедливым. Во всяком случае, предложение денежного выкупа было отвергнуто, и осада началась всерьез. Город Константинополь был построен на узком мысе, окруженном водой с трех сторон. Четвертую сторону защищали огромные стены с башнями, и, хотя их многократно штурмовали на протяжении тысячи лет, они ни разу не были взяты силой вплоть до 1453 г., когда пали под натиском турок-османов. Для армий VIII в. город, вероятно, и правда был неприступным.

Вскоре после прибытия арабской армии через Дарданеллы в Мраморное море прошел флот, чтобы замкнуть блокаду города со стороны моря подобно тому, как это сделала армия со стороны суши. Византийцы протянули цепь поперек входа в залив Золотого Рога. Когда арабские корабли заняли позицию напротив города, цепь, очевидно, была ослаблена; неожиданно к арабскому флоту устремилось множество судов, извергающих знаменитый греческий огонь, и в этом морском сражении арабы потерпели полное поражение. На море тактика арабов почти полностью сводилась к нападению на вражеские корабли и абордажу, то есть к превращению морского боя в хорошо знакомую им на суше отчаянную рукопашную схватку. Подобная стратегия оказалась неприменимой против кораблей, оснащенных огнеметами. Греческие галеры были оборудованы форсункой на носу, из которой вырывался сноп огня, предположительно под давлением, и поджигал вражеские корабли раньше, чем они успевали подойти на расстояние абордажа. Та же самая горючая жидкость применялась в снарядах, которые обертывались каким-то материалом вроде пакли, предварительно пропитанной маслом. Паклю поджигали, после чего снаряд выпускали из катапульты, и он, окутанный пламенем, несся по воздуху, издавая характерный пугающий звук. Горючей жидкостью можно было также обливать с зубцов крепостной стены воинов, пытавшихся вскарабкаться по приставным лестницам.

Благодаря необычайно успешным мерам безопасности византийским властям в течение четырех столетий удавалось сохранять в тайне состав жидкости, служившей материалом для греческого огня, пока, в конце концов, секретом не завладели мусульмане — как раз вовремя, чтобы применить это смертоносное оружие против крестоносцев. Открытие пороха, последовавшее в XIV в., способствовало тому, что в наших глазах значение греческого огня, опередившего его на несколько веков, упало. Тем не менее, если бы византийцы не имели его в своем распоряжении, сегодня наш собственный мир мог бы оказаться совершенно иным. Дело в том, что, по убеждению многих историков, без греческого огня Константинополь не смог бы выстоять против арабов, а они, захватив восточную столицу, хлынули бы дальше в Европу. Варварским государствам в Греции, Италии и Галлии едва ли удалось бы помешать неумолимому наступлению мусульман, тем более что в это самое время началось вторжение арабов и берберов из Испании на юг Франции.

Сегодня подобные рассуждения представляют чисто академический интерес. Достаточно сказать, что Лев Исавр, уничтожив арабский флот, выиграл первый бой в период осады. Во втором победил «генерал Зима». По воле рока, явно не сочувствовавшего арабам, зима 716―717 гг. была необычайно суровой, и глубокий снег покрывал арабский лагерь более трех месяцев. Продовольствия и фуража остро недоставало, а одежда воинов, большинство которых прибыло из стран с теплым климатом, несомненно, совершенно не соответствовала погоде. Как сообщает один из историков[74], арабам приходилось есть своих коней (причем не только мясо, но и шкуры), корни и листья деревьев, и вообще все, что им удавалось отыскать, кроме земли. Лишения, которые они испытывали, дрожа в своих деревянных хижинах, очень напоминают нам о невзгодах, которые одиннадцать веков спустя претерпела британская армия в Крыму. К тому же потеря флота лишила их надежды получить дополнительное продовольствие или снаряжение из Сирии или Египта.

С началом весны положение осаждающих улучшилось, а новые эскадры, снаряженные в Африке и Египте, доставили им подкрепление, оружие и пищу. Но хотя у арабов имелась возможность разгрузить суда на некотором расстоянии от Константинополя, блокировать город они уже не могли, опасаясь нового огневого удара по своим кораблям. Таким образом, в Византий продовольствие могло поступать в изобилии через Босфор, в то время как осаждающие продолжали свое полуголодное существование у городских стен. Вместе с тем энергия и мужество Льва постоянно укрепляли боевой дух византийцев.

Однако, без сомнения, величайшим триумфом императора стало то, что ему удалось убедить дунайских болгар напасть на арабов с запада.

Вскоре осаждающие обнаружили, что сами оказались зажаты между городской стеной и ордами варваров, наступающих на них через Фракию. Утверждают даже, что византийцам удалось пустить в арабском лагере слух о том, что на защиту христианства от завоевателей идут франки и другие неведомые западные народы. В результате летом арабы, вместо того чтобы с большей энергией вести осаду, отчаянно боролись на два фронта против болгар и византийцев, в то время как еды и снаряжения по-прежнему не хватало, поскольку наступление варваров лишило арабов возможности добывать продовольствие в деревнях Фракии.

* * *

Пока в битве у стен Константинополя решались судьбы мира, молодого халифа Сулеймана признала вся Арабская империя. Арабские историки относятся к его памяти благосклоннее, чем к памяти большинства Омейядов. Отчасти такое предпочтение может быть связано с тем, что Абд ал-Малик и Валид поддерживали Хадджаджа, в то время как Сулейман, по общему мнению, порицал его методы. Хадджадж, Кутайба и Мухаммад ибн Касим, главнокомандующий индийской кампанией, были из племени Кайс, а Сулейман благоволил к партии йеменитов.

Стоит напомнить, что, когда Валид попытался лишить Сулеймана права наследования, его кузен Омар ибн Абд ал-Азиз отказался изменить клятве в верности Сулейману, которую он принес у смертного одра Абд ал-Малика. За это Валид бросил Омара в тюрьму. Сулейман испытывал к Омару ибн Абд ал-Азизу чувство глубокой благодарности за выказанное им нравственное мужество, и вследствие этого, став халифом, часто прислушивался к советам Омара. Эти двое мужчин очень различались по характеру, поскольку Сулейман был человеком тщеславным и светским, а Омар — благочестивым и серьезным. Тем не менее новый халиф восхищался своим двоюродным братом и безоговорочно доверял ему. Так, одним из первых шагов Сулеймана стало устранение некоторых нарушений, вкравшихся в порядок, которому следовали во время общей молитвы, и эту меру, вероятно, можно с полным основанием отнести за счет влияния Омара. Запрет на пение под предлогом того, что Пророк не одобрял музыки, возможно, восходит к тому же источнику.

Сулейману не было еще и сорока лет, и потому, вероятно, можно считать извинительным то, что он был большим любителем удовольствий. Мы читаем о том, как он, облачившись в зеленое шелковое одеяние, присланное из Персии, и любуясь своим отражением в зеркале, громко воскликнул: «Воистину, я молодой царь». Сами использованные им слова, если они точно переданы, говорят о произошедшей перемене, так как первые халифы видели в себе глав религиозной общины и с возмущением отметали обвинение в том, что являются царями.

Однако Сулейман прославился, главным образом, ненасытностью своего аппетита, и именно эта особенность стала причиной его ранней смерти. О нем рассказывается, что за один присест он съедал целого ягненка, шесть цыплят, семьдесят гранатов и корзинку смородины. Даже ночью рядом с его кроватью стояли корзины сластей, и, когда он просыпался, ему стоило всего лишь протянуть руку, чтобы взять какой-нибудь лакомый кусочек. Едва ли приходится удивляться тому, что умер он от расстройства пищеварения. Однако, несмотря на свое обжорство, он питал живой интерес к событиям на фронте, намеревался взять Константинополь и даже умер в военном лагере.

Когда он лежал, страдая от болезни, которая оборвала его жизнь, то попросил у одного из доверенных людей совета по поводу выбора наследника. Его старший сын Дауд находился под Константинополем вместе с армией. Если бы наследником был назначен он, последовало бы долгое междуцарствие, прежде чем он успел бы вернуться в Дамаск, и в этот период безвластия могла бы снова разразиться гражданская война. Его второй сын был слишком молод.

«Как насчет Омара ибн Абд ал-Азиза?» — спросил его советник.

«Ни мои сыновья, ни сыновья Абд ал-Малика не примут его», — ответил халиф.

«Назначьте его своим прямым наследником, — парировал Райа, — а ему пусть наследует ваш брат Йазид ибн Абд ал-Малик. Когда родственники увидят, что халифат вернется к сыновьям Абд ал-Малика, они позволят Омару править в промежутке».

Этот дипломатичный план был принят. Сулейман написал завещание, назвав своим наследником Омара ибн Абд ал-Азиза, но указав, что в случае его смерти халифат вернется к Йазиду ибн Абд ал-Малику. Затем документ был положен в конверт и запечатан. Тем не менее Сулеймана беспокоило то, как встретят это завещание. Поэтому он приказал Райе собрать принцев семьи Омейядов, чтобы они присягнули человеку, названному в запечатанном завещании халифа, кто бы это ни был. Несколько дней спустя Сулейман умер.

Когда печать была сломана и выяснилось что наследником избран Омар ибн Абд ал-Азиз, сыновья Абд ал-Мали-ка (а их после него осталось семнадцать) сначала готовы были оспорить завещание. Но услышав, что преемником Омара станет один из них, Йазид, они уступили. Затем были спешно проведены приготовления к церемонии публичной присяги. В двери ударили конские копыта, конюх вывел вперед великолепного скакуна, а принцы и знать, все на прекрасных конях, приготовились принять участие в процессии.

«Что все это значит?» — спросил новый халиф.

«Это скакун для Государя правоверных, чтобы ехать во главе процессии», — ответил придворный.

«Мне он не нужен, — тихо ответил Омар, — приведите мне моего старого мула».

И этот незначительный эпизод задал тон всему его правлению.

* * *

Тем временем у стен и земляных валов Константинополя и в полях Фракии по-прежнему полыхала отчаянная битва. Каким мог быть ее исход, теперь остается только гадать, потому что халиф Сулейман до самой смерти оставался таким же решительным, как и прежде, и деловито собирал людей и все необходимое для подкрепления армии. Однако Омар ибн Абд ал-Азиз был человеком абсолютно другого мировоззрения, потому что руководствовался скорее совестью и религией, чем воинским честолюбием или чувственным сластолюбием. И одним из первых его шагов стало письмо к Масламе ибн Абд ал-Малику с приказом снять осаду и вернуться в Сирию.

* * *

В первые годы существования ислама, за восемьдесят или девяносто лет до того времени, о котором сейчас идет речь, первые два преемника Мухаммада жили в Медине как простые бедуины, а их армии уже сокрушали великие империи Персии и Византии. По материнской линии Омар ибн Абд ал-Азиз был правнуком второго наследника Пророка Омара ибн ал-Хаттаба, известного своей аскетической жизнью, что, впрочем, не отличало его разительным образом от его последователей, которые все без исключения были полны религиозного рвения. Но с тех давних дней арабы успели создать величайшую империю своего времени, и халифы жили во дворцах, окруженные толпами придворных, охраняемые со всех сторон стражниками и армией слуг.

В веселом светском городе Дамаске Омар ибн Абд ал-Азиз попытался подражать суровому аскетизму своего прадеда. Утверждают, что у него была всего одна грязная и заплатанная рубашка, а питался он практически одной постной похлебкой. Он с такой щепетильностью отделял свое личное имущество от государственного, что пользовался казенной свечой, когда занимался своей официальной корреспонденцией, но как только работа была завершена, зажигал свою собственную лампу и гасил светильники, принадлежавшие государству.

Многие из тех историй, которые о нем рассказывают, без сомнения, содержат преувеличения, тогда как другие могут показаться нам откровенным абсурдом. Тем не менее порой вопреки историкам, мы начинаем подозревать, что в том, что касалось государственных дел, халиф Омар ибн Абд ал-Азиз обладал острой проницательностью. В течение шестидесяти лет вражда между курайшитскими кланами ба-ну Хашим и бану Омейя разделяла империю на два враждебных лагеря — и эта распря привела к убийству Хусейна и возникновению движения шиитов. Со времени Муавии I мечети Сирии призывали проклятия на семью Али ибн Аби Талиба во время общей молитвы. И только в период халифата Омара ибн Абд ал-Азиза эта практика была прекращена. Ее запрещение было отнесено, возможно, оправданно, за счет благочестия халифа, но и с точки зрения политики стремление к прекращению распрей, которые уже столько раз ввергали империю в гражданские войны, несомненно, было проявлением мудрости.

Вместо проклятий, дотоле произносимых в адрес врагов бану Омейя, он приказал во время пятничного богослужения зачитывать с кафедры следующую молитву:

«О Господи, помилуй нас и наших братьев, которые предшествовали нам в вере. Не оставь в наших сердцах какой-либо вражды против наших единоверцев. О Господи, Ты всегда готов миловать и спасать нас».

Омар назначил наместником Мосула некоего Яхью ал-Гассани. Приступив к своим обязанностям, тот обнаружил, что воровство и разбой в городе считаются в порядке вещей. Он написал халифу, сообщая о положении дел и спрашивая: «Должен ли я хватать людей по подозрению и наказывать их по одному обвинению, или же арестовывать их при наличии ясного доказательства и в соответствии с законом?» В ответ Омар ибн Абд ал-Азиз написал, что людей следует лишать свободы только в том случае, если их вина безусловно доказана, и в соответствии с законом, «ибо если правосудие не научит их честности, то и Бог, возможно, их не исправит».

Эта краткая выдержка из переписки VII в. проливает яркий свет не только на те взгляды, которых придерживался благочестивый халиф, но также и на действовавшие тогда методы управления. Наказывать людей, даже отрубать им головы на основании простого подозрения — возможно, именно так действовали Убайдаллах ибн Зайяд и Хадджадж, но показательно, что наместник Мосула счел для себя необходимым получить указания халифа относительно образа действия, которого ему надлежит придерживаться. В нижеследующем рассказе о времени своего правления наместник написал со ссылкой на письмо Омара, «поэтому я действовал соответствующим образом и покинул Мосул только тогда, когда он стал одним из самых спокойных городов, а кражи и грабеж в нем сделались редким явлением».

Возможно, нам трудно не упрекнуть арабское правосудие за то, что вопрос, вроде того, что задал наместник Мосула, вообще нуждался в ответе. Поэтому следует вспомнить о том, что в тогдашнем мире бессистемность методов правосудия была повсеместной. Даже хваленая римская юриспруденция применяла такой же грубый и примитивный подход. Например, в Деяниях (22:24) мы читаем о римском тысяченачальнике, который вместе со своими воинами спас Павла от толпы разъяренных иудеев. Доставив его в замок, тысяченачальник приказал «бичевать его, чтобы узнать, по какой причине так кричали против него». Даже в британской истории «подвергнуть допросу» означало пытать с целью вырвать признание. Поэтому в своих взглядах на правосудие Омар явно опережал свое время.

Арабские историки объясняют административные меры Омара лишь его благочестием и с удовольствием распространяются о его аскетизме, благотворительности и привычке регулярно проводить большую часть ночи в молитве со слезами, струящимися по лицу. Исполненный сарказма Гиббон, идя по их стопам, осудил правление Омара одной фразой. «Трон, — пишет он, — был унижен бесполезными и пагубными добродетелями фанатика». Должны ли мы принять эти оценки за чистую монету, или же в действительности Омар был правителем и администратором, опередившим своих современников? Разве он не действовал как мудрый государственный деятель, пытаясь прекратить жестокую вражду, разобщившую бану Омейя и бану Хашим? Неужели же тщательное разделение государственных и личных расходов и наказание обвиняемых только после подтверждения их преступления в соответствии с законом суть «пагубные добродетели фанатика»?

Исследователя ранней истории Арабской империи неизменно удивляет та внезапность, с которой идеалистическая теократия первых двух халифов с 632 по 644 гг. обернулась тиранией, жадностью и ожесточенными гражданскими войнами, которые через каких-то пятьдесят лет стали скорее правилом, чем исключением. Правда, произвол в управлении и внутренние неурядицы в ту эпоху были обычными и для христианской Византии, например, при Юстиниане Безносом. В VIII в. мятеж, интрига и личное честолюбие были характерной чертой государственной жизни во всех странах, а убийство, пытки и заключение без суда были обычными средствами всех партий. Исключением как раз был идеализм Абу Бакра, Омара ибн ал-Хаттаба и Омара ибн Абд ал-Азиза.

Мы уже упоминали о том, что Пророк заложил основу политики, согласно которой христиан и евреев не следовало насильственно обращать в ислам, но на них возлагалось более тяжкое налоговое бремя, чем на мусульман. Таким образом, принятие ислама людьми, исповедующими другие религии, приводило к тому, что новообращенные платили меньше налогов, а казна терпела убыток в своих доходах. Однако на деле эти правила нередко не исполнялись, и новообращенным приходилось по-прежнему платить налоги по старым расценкам. Омар ибн Абд ал-Азиз постановил, что первоначальная политика должна соблюдаться со всей аккуратностью. Это решение привело к огромному всплеску обращений в ислам по всей империи. Очевидно, что эти перемены веры были обусловлены скорее финансовыми, чем религиозными мотивами, но тем не менее ислам от этого сильно выиграл. Сами новообращенные и впрямь могли быть не вполне искренни, но их дети воспитывались как мусульмане. Через два-три поколения соображения, ставшие причиной первых обращений, оказывались забытыми.

Омар ибн Абд ал-Азиз, безусловно, был прав, настаивая на равенстве мусульман неарабского происхождения с арабами. Последние представляли собой лишь малочисленный правящий класс империи, а неарабское большинство становилось все более беспокойным. Единственной альтернативой революции было объединение. К тому же равенство всех мусульман было основополагающим законом ислама, который не признавал расовых различий.

Однако в финансовой сфере Омар столкнулся с дилеммой, которую ему так и не удалось разрешить. Предоставление равенства в статусе мусульманам-неарабам должно было повлечь за собой два следствия. Во-первых, казна понесла бы колоссальный убыток. Во-вторых, неарабы получили бы право на ежегодное жалованье от государства, но со времен второго халифа Омара ибн аль Хаттаба его платили только тем, кто в переписи населения значился как араб. Таким образом, в тот момент, когда государство решилось бы взять на себя это тяжелое новое обязательство, связанное с выплатой жалованья, его доходы должны были резко упасть. Без сомнения, халиф Омар ибн Абд ал-Азиз рассматривал этот вопрос прежде всего в религиозном, а не финансовом ключе. В ответ на замечание, что, если все покоренные народы обратятся в ислам, казна разорится, он сказал: «Бог послал Своего Пророка, чтобы тот исполнял работу апостола, а не сборщика налогов». Первейшей целью Омара было привести в действие систему, зародившуюся при Пророке и первых двух халифах. Проще всего было бы сказать, что условия изменились, а халиф был глупцом, но это значило бы пренебречь фактом существования почти непреодолимой проблемы.

Омар ибн Абд ал-Азиз, имевший мужество следовать своим убеждениям, распорядился, чтобы мусульмане-неарабы платили лишь те налоги, которые взимались с арабов, и тоже получили право на ежегодное пособие. В результате казна скоро стала испытывать трудности, и невозможно сказать, что бы случилось с государственными финансами, если бы в скором времени халиф не умер. Его наследники отменили его распоряжения и восстановили прежнюю систему налогообложения новообращенных, как если бы они не были мусульманами. У покоренных народов это, естественно, вызвало острое неприятие, которое тридцать лет спустя вылилось в революцию.

Теперь, оглядываясь назад, мы можем увидеть эту дилемму яснее, чем Омар и его современники, но даже сейчас непросто, если вообще возможно, найти для нее реалистичное решение. Если, что рано или поздно должно было стать неизбежным, неарабам предстояло платить одни и те же налоги с арабами, тогда понадобилось бы реформировать всю налоговую систему, и арабам пришлось бы платить больше, чтобы размер государственного дохода остался прежним. Иными словами, финансовые меры, принятые веком ранее в примитивном сообществе Медины, больше не годились для величайшей империи мира. Назрела необходимость в коренном преобразовании фискальной системы.

Ни Омар ибн Абд ал-Азиз, ни его современники не могли видеть этого. Для них проблема сводилась к одному частному вопросу: должны мусульмане-неарабы платить такие же налоги, как арабы, или нет? Но даже если бы Омар осознал необходимость финансовых реформ, маловероятно, чтобы у него или кого-то другого хватило силы для их претворения в жизнь. Тут существовали два непреодолимых препятствия. Во-первых, арабы, все еще остававшиеся правящим классом, вполне могли воспротивиться изменениям и спровоцировать новую гражданскую войну. Во-вторых, существовавшие методы и тарифы налогообложения восходили к Пророку и двум первым халифам, а значит, обладали религиозным авторитетом, преодолеть который, вероятно, не было возможности.

В правление Омара ибн Абд ал-Азиза не велись крупные военные кампании. Незначительный всплеск движения хариджитов в Джазире был подавлен. Халиф Омар в этом случае действовал совершенно иначе, нежели его предшественники, которые, когда дело касалось хариджитов, прибегали к отрубанию голов, рук и ног с большей готовностью, чем при подавлении других мятежей. Омар ибн Абд ал-Азиз, напротив, предложил им прислать в Дамаск делегацию, чтобы рассказать о своих бедах.

По прибытии двух представителей хариджитов халиф изо всех сил старался опровергнуть их доводы и объяснить, что сам Мухаммад запретил мусульманам убивать друг друга, хотя хариджиты считали справедливым предавать смерти всякого человека, исповедующего ислам, если он не принадлежит к их собственной узкой секте. Хотя еретики остались при своих ошибочных убеждениях, при жизни Омара они больше не становились источником беспокойства.

Примечательно, что правление доброго халифа обошлось без подстрекательства к бунту и междоусобных войн, однако можно утверждать, что именно в его время были посеяны семена революции, которая, в конце концов, уничтожила правящую династию. И это не удивительно, а вполне соответствует нормальному политическому процессу. Нередко случалось так, что в периоды самовластного и единоличного управления какая-то страна пребывала в покое, но как только к власти приходила более справедливая и либеральная администрация, вспыхивало восстание. Так и милосердный халиф Омар положил начало движению, которое должно было привести его семью к краху.

Омар ибн Абд ал-Азиз умер 10 февраля 720 г. в возрасте тридцати девяти лет, пробыв на вершине власти всего два года и пять месяцев. Некоторые источники намекают, что он был отравлен своими кузенами из клана бану Омейя, чьи доходы он сократил, которые жаждали, чтобы халифат перешел к тому, кто даст им возможность по-прежнему наслаждаться придворной жизнью. Однако впоследствии против Омейядов действовала столь мощная политическая пропаганда, что подобные обвинения нельзя с готовностью принимать на веру.

* * *

Если бану Омейя почти в полном составе перебрались в Сирию, откуда они правили империей, раскинувшейся от Пиренеев до Инда, то их соперники по племени курайш, бану Хашим, оставались в Мекке и Медине, где продолжали жить в безвестности, не принимая участия в жизни государства. Сами хашимиты теперь делились на две ветви — потомков Али ибн Аби Талиба и Аббаса[75]. Обе ветви были одинаково близкими родственниками Пророка по мужской линии, поскольку и Аби Талиб, и Аббас были дядями Мухаммада. Но потомки Али имели то преимущество, что последний женился на дочери Пророка Фатиме. Значит, через нее дети Али ибн Аби Талиба стали прямыми потомками Посланника Божия. К тому же они играли более важную роль в становлении ислама. Али был халифом, а его сын Хусейн, как мы видели, принял мученическую смерть в Кербеле, породив тем самым секту шиитов.

Потомки Аббаса не играли никакой политической роли вплоть до правления Омара ибн Абд ал-Азиза. В 718 г. главой семьи Аббасидов являлся некий Мухаммад ибн Али ибн Абдаллах ибн Аббас[76], который жил в Шере, области к западу от Маана, ныне на территории королевства Иордания. Сирия была довольна бану Омейя и верна им. Поэтому Мухаммад ибн Али ибн Аббас направил секретных эмиссаров в Ирак и Хорасан, которые всегда завидовали Дамаску и бурлили от недовольства, чтобы те вели в этих городах политическую пропаганду в пользу дома Аббаса. Вскоре это движение обрело размах, особенно в Хорасане, издавна славившемся своей необузданностью, волнениями и воинственностью.

В 722 г. на территории современной южной Иордании у Мухаммада ибн Али ибн Абдаллаха ибн Аббаса, главы аббасидского клана племени курайш и создателя этой подпольной пропагандистской сети, направленной против Омейядов, родился сын. Младенца назвали Абдаллахом. Случилось так, что через несколько дней из Хорасана прибыла тайная миссия заговорщиков, чтобы обсудить свои планы с Мухаммадом ибн Али. Агитация, сообщили они, набирает ход, а наместникам провинций так и не удалось изобличить никого из эмиссаров, которые обычно маскируются под торговцев, чтобы оправдать свои перемещения с места на место. Гордый отец вынес на руках своего крошечного сына и показал своим тайным сторонникам. В будущем этому ребенку предстояло сделаться первым в долгой череде императоров и стяжать вполне заслуженное прозвище Кровавого.

* * *

Как только Омар умер, в соответствии с завещанием его старшего брата, халифа Сулеймана, халифом был провозглашен Йазид ибн Абд ал-Малик. Этот несколько бесцветный персонаж правил четыре года и умер в Ирбиде, расположенном на севере современной Иордании, 28 января 724 г. Он находился по влиянием Омара ибн Абд ал-Азиза, пока тот был жив, и, говорят, следовал его примеру сорок дней после того, как стал халифом. Затем испытание властью и соблазнами оказалось ему не по силам, и он предался удовольствиям.

У Йазида ибн Абд ал-Малика были две певицы, имена которых вошли в историю, Хабаба и Суллама. Хабабу он купил за четыре тысячи динаров, совершая паломничество в Мекку и Медину в обозе своего старшего брата халифа Сулеймана. Однако последний по какой-то неясной причине (поскольку Сулейман и сам не был блюстителем нравов) запретил эту покупку, и Хабабу продали одному египтянину. Через четыре года Йазид сам стал халифом. По этому торжественному случаю его жена Суада спросила его, осталось ли на земле что-то, чего он желает, или все его чаяния теперь вознаграждены. «Я все еще хочу Хабабу», — ответил бестактный муж. Суада послала в Египет на поиски рабыни, выкупила ее за четыре тысячи динаров и устроила, чтобы ее тайно доставили во дворец. Омытую, надушенную и облаченную в восхитительные одежды, Хабабу посадили в комнате за занавесом. Когда вошел муж, Суада безыскусно повторила свой вопрос: «Есть ли на земле, мой дорогой, что-то, чего ты все еще хочешь?» — «Ты уже спрашивала меня об этом, — с раздражением ответил Йазид, — и я сказал тебе, что все еще хочу Хабабу». — «Ладно, вот Хабаба, мой дорогой», — ответила лучшая из жен, широким жестом убирая занавес и тактично удаляясь из комнаты.

Но этой настоящей любви было отпущено лишь краткое время, поскольку вскоре после этого Хабаба умерла. Сраженный горем, халиф заперся в своей комнате, где провел семь дней, отказываясь видеть кого-либо, к раздражению своего воинственного брата Масламы, не терпевшего подобной несдержанности в эмоциях. Встревоженный тем, что по вине Йазида сам халифат может оказаться посмешищем, он убедил брата снова показаться на люди.

Йазид II производит на нас впечатление человека со слабым и мелким характером. Он склонялся к благочестию, пока был жив Омар ибн Абд ал-Азиз, но когда влияние последнего прекратилось, быстро стал совершенно светским человеком. Быть может, достаточно сказать, что мы и пом-ним-то его, главным образом, как владельца двух прекрасных рабынь, Хабабы и Сулламы.