Белая кость

18

— Наскрозь светится! Нет, ты только погляди на него, Дарья Борисовна, наскрозь, — запричитала Марфа, старая дева и их бессменная кухарка, которую Дмитрий помнил с тех пор, как помнил себя.

Бекешев, поддерживаемый братом, медленно спускался с коляски. Все домашние вышли из дома встретить молодого барина, героя войны, приехавшего в отпуск после тяжкой болезни. Он покачнулся, и Ира тут же подхватила его. Благодарно улыбнулся ей, почти равнодушно отметив про себя, что его невестка еще больше похорошела. Мать и отец подошли первыми и обняли его. Долго стояли обнявшись с закрытыми глазами. Отец первым расцепил руки и отошел. Дмитрий заметил, что Платон Павлович вытер подглазье, как будто слезинку смахивал. А у Дарьи Борисовны слезы текли в три ручья.

Он приветливо поздоровался со всеми домашними и осчастливил Марфу, сказав ей, что соскучился по ее пирогам. Увидел и Машеньку, которая стояла во втором ряду среди слуг. Она тоже была искренне рада его приезду. Пожалел на одну лишь секунду, что вышла замуж. На пороге остановился и с удивлением спросил:

— А где мой племянник? Где мой тезка?

— Спит он, — ответила Дарья Борисовна. — Скоро поднимем.

— Говорил я тебе, Даша, что это будет его первым вопросом. Мог бы твой внук и не поспать один день, — проворчал Платон Павлович.

Дорога совсем доконала Дмитрия, и торжественного обеда не получилось. Брат, можно сказать, помогал ему стянуть с себя форму, и он с блаженством растянулся на прохладных простынях в своей кровати, в которой последний раз спал два года назад перед отъездом в действующую армию.

Это было незабываемое время. Вся семья провожала его, и все тогда, даже Ира, были охвачены каким-то мистическим подъемом, объединены патриотическим порывом. Впервые в его семье открыто заговорили о долге перед Родиной… Часть драгоценностей с полного согласия ее номинального владельца была пожертвована в фонд обороны… Ира поразилась, впервые увидев сверкающее богатство. Дмитрий в патриотическом восторге готов был пожертвовать фронту все. Брат слова не сказал, только пожал плечами, и этого оказалось достаточно, чтобы Дмитрий отступил. Он всегда смотрел на Павла снизу вверх, признавая его умственное и моральное превосходство. Если брат против, то он не будет этого делать. Достаточно и части драгоценностей — это тоже на много тысяч. А семья есть семья, и надо думать о будущем. Никто не знает, как все обернется.

Это был не последний его финансовый взнос: сдал свои Георгиевские кресты в фонд обороны через две недели после того, как расправился с австрийскими разведчиками. Когда его унтера узнали об этом, все они присоединились к нему, хотя штабс-капитан их вяло отговаривал.

— Паш! Извинись за меня. Все одно толку от меня сейчас как… сам понимаешь. Устал я… Первый раз признаюсь в слабости. Тебе только. Все. Спать… Спать…

Павел накрыл его, поцеловал в щеку и сам смутился этого жеста. Войдя в столовую, где за накрытым столом сидела все семья, доложил:

— Герой спит. Велел передать, что будет к ужину. Если проснется. Я бы на его месте спал до утра. Он у нас на три недели, так что торопиться все равно некуда.

— Всегда ты его покрываешь, — уже привычно для всех заметил отец. — Ладно, пообедаем без него. Л на ужин я сам его разбужу. Все мы хотим послушать, что он об этой войне думает.

— Лицом к лицу лица не увидать, — пробормотала Ира.

Дмитрий проснулся под вечер, с удовольствием потянулся, с умилением посмотрев на неизменные трещинки в потолке. Увидел рядом с кроватью на подносе чашку с бульоном и большой пирожок. Сел, опершись на подушки, с удовольствием и быстро выпил бульон, в два укуса проглотил пирожок с мя сом и понял, что сейчас не только пирожок, но корову слопает. Попытался, как он это всегда делал, одним движением соскочить с кровати, но, с трудом устояв на ногах, смекнул, что в его кондиции таких упражнений проделывать не стоит. Надо медленно, спокойно… тогда и голова не закружится, и в глазах не потемнеет. Когда одевался, к зеркалу не подходил. Была у него слабость — любил смотреть на свое отражение. Считал себя красивым, хотя ничего особенного в нем не было. Но женщины уверяли его в этом, и не одна… Дмитрий легко поверил возвышающему его обману. Сейчас же не было никакой охоты разглядывать свое исхудавшее тело, короткий ежик волос и обтянутый сероватой кожей череп. Где его стрижка с боковым пробором и аккуратной челкой, козырьком нависшей над широким лбом?

На стуле лежали брюки и рубашка — когда он надевал цивильное в последний раз? И сейчас не будет. Привык к галифе и гимнастерке.

Когда Дмитрий бросил взгляд на накрытый стол, то невольно усмехнулся, с легкой горечью вспомнив сервировку и блюда, которые стояли на столе по случаю окончания им «Александровки». Это было век тому назад, в совсем другой жизни! По теперешним временам ужин тоже был роскошный — с домашними копченостями, салатами, рыбкой… Его домашние расстарались, все было, как в лучших домах… Но не Парижа и не Амстердама. Никаких устриц, французских вин, голландских сыров… Ничего этого не было на столе и не могло быть — страна получала помощь от союзников только через северные порты. Не до разносолов было.

За ужином выяснилось, что Дмитрий забыл правила хорошего тона. Между тостами он поглощал снедь в таких количествах, что его домашние только переглядывались между собой. А маленькому Диме родной дядя показался людоедом из сказки. Бекешев порой забывал, что есть ножи, вилки, ложки… Не всегда — полным дикарем все же не стал, и потому не чавкал, как его унтера, с которыми он делился домашними продуктовыми посылками. Но контраст между довоенным Димой и фронтовым офицером был настолько разителен, что Дарья Борисовна хотела даже вмешаться в этот поистине пантагрюэлевский процесс поглощения снеди. Платон Павлович предостерегающе поднял руку — пусть так лопает. Придет в себя… Он оказался прав. Дмитрий, уловив брезгливый взгляд невестки, опомнился. Проглотил почти непережеванный кусок и отвалился от стола. Сумел вовремя сдержаться и не рыгнул.

— Простите меня, совсем одичал на фронте, — виновато произнес он, к облегчению родных вытирая рот салфеткой.

Они ожидали, что рукав в ход пустит.

— И потом, после тифа все время жрать хочется. Я понимаю — это не извинение за такое обжорство, но…

— Хорошо, сын, — остановил его излияния Платон Павлович. — Ты наелся?

— С голодным точно сравнялся, — он поднял рюмку водки. — Давайте еще выпьем… за что теперь? Сколько уже было тостов. Я даже пьян… немного. А-а, давайте за мою роту! Чтоб они там были живы…

— Ты совсем перестал пить вино, — с грустью сказала мать.

— Перестал, мама. Мне водка и неразведенный спирт жизнь спасли в Карпатах. Так что извини…

— Да ничего, ничего, — совсем потерялась Дарья Борисовна.

— У тебя хорошая рота? — спросил Павел, когда они выпили.

— Лучшая в полку. Только с каждым днем все труднее и труднее становится.

— А что так? — спросил Платон Павлович.

— Да так, отец. Пополнение стали присылать хуже некуда… Резервисты второго разряда и ополченцы — старики без всякой подготовки. Мои унтеры учат их, как с винтовкой обращаться. Куда это годится! Да и самих винтовок не хватает.

— И сейчас не хватает? — удивился Павел. — Все же не пятнадцатый год на дворе. Что же мы здесь, зря работаем?

— Сейчас получше стало, — признал Дмитрий. — А ведь доходило до того, что солдаты шли в атаку на немецкие пулеметы, вооруженные только штыком и гранатой. К окопам пробивались любой ценой, бросали гранаты и шли врукопашную. Я думаю, что мы выиграли тогда просто потому, что немцы не ожидали такой одержимости, не думали, что будем глотки грызть, как в первобытные времена. Мы вообще лучше их в рукопашной. Они там на кулачках, на валячку, а наш солдатик штопор в кулачок зажмет и в морду, в глаз… Не смотрите так на меня, Ира, это война! Я их этому обучал! А как еще, если из нас еще алебардистов хотели сделать?

— А что это такое? — спросила побледневшая невестка. У Иры было хорошее воображение.

— Топор на длинной рукоятке. Весьма-а современное оружие против пулеметов и артиллерии.

— A-а, страшно тебя слушать, Дима, — махнул рукой Павел. — Если б нам сразу дали возможность размещать военные заказы на частных предприятиях. А то ведь больше года Гучков потерял, пока выгрыз это разрешение у петербургских бюрократов. Чего они все время боятся?

— Чего? — ехидно спросил отец. — Не чего, а кого! Вас, либералов, и боятся. Что вы власть узурпируете. Разве не так? Или вы не хотите взять бразды правления? Не посягаете на прерогативы царя? Да вы мечтаете из России республику сделать. А Россия,

Павел, должна оставаться монархией — иначе погибнет. Помяни мои слова.

— Вот видишь, Дима, с кем поведешься, от того и наберешься: отец в Питер ездил недавно, наслушался своих петербургских друзей. Приехал оттуда реакционер реакционером, — сказал Павел, улыбкой смягчая резкость своих слов. Он обратился к брату, как бы приглашая того в арбитры.

Но Дмитрий только пожал плечами в ответ. Его никогда не интересовали общественные, партийные и классовые склоки. Сколько их разных, всяких… На него при этих разговорах только тоска наваливалась.

— Реакционер, ретроград, — с горечью проговорил Платон Павлович. — Горазды мы ярлыки вешать. Я вот тоже двадцать лет назад… ладно, ладно, Дашенька, не буду…

Он опять повернулся к старшему сыну:

— Но неужели вы не понимаете, что сейчас, в годину испытаний, мы все должны сплотиться вокруг государя?

— Да какого государя? — непочтительно перебил Павел. — Это государь? Это… — он даже затрясся, не желая оскорбить отца грубостью, и Ира, успокаивая, накрыла его руку. — Разве мы не сплотились вокруг него два года назад? Разве Россия не была тогда единой? Но ведь двор противится всем нашим попыткам принять участие в военных усилиях.

Да как тут не расколоться стране? А что делает царь в это время? Пытается умиротворить всех! И вас, и нас, и свою жену… Да у нас настоящего совета министров нет, чехарда министерская — и это сейчас, когда… Неужели он у вас еще пользуется авторитетом? Ну не тянет он, не тянет!.. Мозгов ему не хватает. Упрямства — вагон, а воли царской нет и в помине. Вот и правят у нас немка с Распутиным! Неудачник он, отец!

— Эта немка ненавидит Германию, — парировал отец. — Она ж из Гессена, независимость которого Бисмарк раздавил силой. А вы, либералы, своей бескомпромиссностью страну раздираете… Греете руки на несчастье народа. Вы не о России думаете — вам у кормила власти встать хочется! Вы хуже немцев!..

Павел аж задохнулся от возмущения.

В горячке спора они забыли о Дмитрии. А он смотрел на них и думал, что отец и Павел любят друг друга, — в этом нет сомнения. А если у таких противников нет родственных чувств, и ничего их не связывает? Тогда остается только ненависть друг к другу. Ею заражена вся страна! Пропасть становится настолько широка и глубока, что туда ухнутся не только партии — разного рода либералов, консерваторов, радикалов, умеренных… вся Россия рухнет!

— Вот вы тут перетягиваете веревку власти, а придет Верховенский и ножичком так — чик! — вдруг вступила в разговор Ира, и голос ее был неожиданно резким. Надоел ей перманентный спор отцов и детей. — По натянутому-то легко резать. И полетите вы в грязь со всеми своими склоками… Вот тогда и будет все «сразу», чего вы очень боитесь, Платон Павлович. И вас, и тебя, Павел, первых перебьют! Вас что, Бог разума лишил, что вы спорите из-за власти?

— Я не боюсь Верховенского, — после недолгой паузы ответил Платон Павлович. — У него не будет армии, которая всегда на стороне престола. Армия меня защитит, как сделала это в пятом!

— Нет у тебя армии, отец, — негромко произнес Дмитрий.

Все посмотрели на него.

— Как это нет? А кто же сейчас сражается? Куда же армия подевалась? — усмехнулся Платон Павлович и даже покачал головой: что-то ты, Дима, не то говоришь.

— Твою армию уничтожила немецкая артиллерия, она утопла в Мазурских болотах, замерзла в Карпатах, полегла на полях, идя в бессмысленные лобовые атаки на пулеметы. У тебя нет той армии, которая была оплотом режима и потому спасла трон, вовремя вернувшись с Дальнего Востока. Это была единственная армия в Европе, у которой офицеры и унтера имели боевой опыт. И вот эта армия почти уничтожена. Ее убило бездарное руководство и слабое вооружение.

Он замолчал. Никогда не смог бы так выразиться, не пройдя через ужасы фронта. Эта война изменила его. Дмитрий редко переводил в глагол свои мысли, слывя молчуном среди офицеров, и сейчас был даже удивлен, что так легко нашел рельефные и нужные слова.

Все молчали, и пауза была долгой.

— И что же нас ждет, Дима? — спросила Дарья Борисовна.

— Если проиграем войну — катастрофа. Винить станут правительство. Начать смуту будет очень легко. А в России вместо армии — вооруженные крестьянские орды и люмпены. И возглавит их этот… как его — Верховенский?

— Да, — сказала Ира.

— Вот он придумает какой-либо хлесткий лозунг… не знаю… «землю отдать крестьянам» например, и полетят миллионы голов! Наши головы не уцелеют, это уж точно.

Он налил себе рюмку водки и выпил, никому не предложив присоединиться.

Все смотрели на него, как будто впервые увидели. Дмитрий был младшим в семье, любимцем, но до этого вечера к нему относились как к непоседливому юноше, несмотря на его подвиги и ордена. А сейчас перед ними сидел мужчина. Он вдруг оказался старше их всех, и потому его мысли вслух показались им не только верными, но и пророческими. Это было страшно.

— Я устал, пойду спать. Прошу меня извинить, — Дмитрий встал из-за стола и вышел из комнаты, даже не обернувшись.

— Я бы тоже ушла на его месте. Спорите, спорите… Диме-то это зачем слушать? — закончила разговор Дарья Борисовна.