Белая кость

22

Сколько их, лагерей для военнопленных, было создано в годы Первой мировой! Тысячи по всей Европе. Дело это оказалось совершенно новым, и оно потребовавало гигантских усилий от воюющих стран. Тогда и появилось впервые в человеческом языке название «концентрационный лагерь». Это сейчас, после ужасов правления двух диктаторов, оно приобрело зловещий смысл. Для этого надо было изменить не только сам характер войны, когда сознательно стали атаковать мирное население, но и превратить геноцид в статистическое понятие и тем самым свести практически к нулю ценность самой человеческой жизни. А тогда немцы, которые воевали жестко, но соблюдали нормы приличия (если о существовании таковых вообще можно говорить во время войны), были вынуждены концентрировать десятки тысяч русских военнопленных в одном месте, как правило, под открытым небом. Пришлось строить бараки на сто — сто двадцать человек с нарами в два этажа и обносить их колючей проволокой. Так появились лагеря. Солдатам было нелегко, но сознательно над ними никто не издевался, как это происходило спустя четверть века. А вот с офицерами была совсем другая песня. Они могли носить погоны, получали газеты, продуктовые посылки через Красный Крест, в некоторых лагерях жили даже в комнатах на два-три человека, в столовой могло стоять пианино. С едой было плохо — брюква с картошкой на обед. Но ведь вся страна немецкая голодала. Почему пленных офицеров надо было кормить лучше, чем собственное население? Офицеры часто сбегали из мест заточения, их рутинно ловили, символически наказывали… И всё! Золотые были времена…

Все это закончилось с началом второго мирового безумия, когда два диктатора не смогли поделить мир, который они ошибочно считали лежащим у себя в кармане.

В лагере Бадштуер вновь прибывших приветливо встречали старожилы. Бекешев увидел двух офицеров своего полка и тепло поздоровался с ними. К сожалению, их камера была, как они выразились, под завязку — там уже жили три человека. Его представили высокому голубоглазому поручику с по-детски пухлыми щеками. Он как раз оказался один — его сокамерник только что бежал. Даже если его поймают, он все равно вряд ли вернется в этот же лагерь: отправят в строже охраняемый.

— Поручик Тухачевский, — старожил хмуро протянул руку.

— Штабс-капитан Бекешев, — и, пожимая руку поручика, Дмитрий вдруг почувствовал, что тот проверяет его на крепость рукопожатия.

Он посмотрел в глаза Тухачевскому и столкнулся с жестким взглядом. Этот офицер сразу хочет устано вить старшинство в их камере, понял Дмитрий. Ну что ж, потягаемся.

Секунды прошли, никто не заметил противостояния, но Тухачевский ослабил хватку, молча признав, по крайней мере, равенство в силе.

«За такое рукопожатие я б тебе сделал мельницу и приложил бы спинкой к бетонному полу, не будь ты старожилом, — подумал Дмитрий. — Ты мне уже не понравился, но выбирать не приходится».

И в дальнейшем, когда они беседовали, неприязнь Дмитрия к Бонапарту — так он прозвал сокамерника — только усилилась. Бекешев видел, что поручик умнее, мыслит глубже, дает правильную оценку ситуации в России, лишен иллюзий. Но не зависть была причиной нелюбви. Выросший в тени старшего брата, Дмитрий не комплексовал, признавая умственное превосходство собеседника. Он был спокоен за себя, зная, что морально его никто никогда не подавит! Его даже миновал так называемый психический столбняк, через который проходит практически каждый пленный. Он начал думать о побеге с того самого момента, когда протянул свой наган немецкому офицеру. А ум — не заслуга. Кому-то Бог больше дает, кого-то совсем обделяет.

Дмитрий не часто отваживался спорить с говорливым поручиком, но когда Тухачевский дал нелестное определение русскому народу, назвав его вялым и при этом анархистским и разрушительным, Бекешев не смолчал. Не любил обобщений, считая, что синтез разрушает принцип справедливого подхода к проблеме. Тем более вызывало неприязнь, когда плохо отзывались о русских. Он принимал это как личное оскорбление.

— Поручик, мне не нравится, когда так пренебрежительно говорят о моем народе. Я очень попрошу вас впредь хранить свое мнение при себе. Если вас интересует мое, то могу заметить, что к народу никогда по-человечески не относились, считая его в лучшем случае удобрением для будущей славы России. Ваш Петр, которым вы так восхищаетесь, был деспот, и я не знаю, принес ли он больше вреда России или пользы. Мой брат…

— О! — перебил Дмитрия Тухачевский. — Опять ваш брат. А свои-то мысли у вас есть?

— Мысли-то есть. Я о выводах сейчас, — Бекешев даже не подумал оскорбиться. — Большинство людей, к вашему сведению, своих выводов не делает. Все только заемное — где-то подслушали, что-то прочли… а выдают за свое. И я многое занял у Павла. Но, в отличие от большинства, не скрываю, что это не мое. Так вот! Он говорит, что многие реформы вашего любимого царя оказались губительными для страны. Даже связал их с нашим позором сегодня. Честно признаюсь — не очень понял, но верю ему. Он у меня, как вы уже знаете, экономист.

— Вы не могли бы поподробнее о роли Петра в сегодняшнем позоре? — искренне заинтересовался Тухачевский.

— Попробую, — задумался Бекешев, пытаясь припомнить слова брата. Тогда они звучали убедительно. Вспомнил:

— Вот что он сказал. Не ручаюсь за точность. Петр приписал деревни к чугунолитейным заводам и тем самым лишил хозяев стимула к новшествам. Это понятно?

Поручик коротко подумал и кивнул:

— Нет возражений. Действительно, зачем вводить механизацию, если есть дармовая рабочая сила. Это всё?

— Нет, не всё, — продолжил Бекешев. — А если нет прогресса, говорил мой брат, значит стагнация неизбежна. Таковы законы экономики. И Россия так отстала в тяжелой промышленности, что до сих пор не может ликвидировать разрыв. Пушек у нас не хватает из-за Петра! Я вам точно передал слова брата. А если уж вернуться к теме народа, то я уверен, что, не насилуя его, можно достичь большего. Дайте ему нормальные условия. В нашем имении не было ни одного случая, чтобы сознательно что-либо сломали. Мы хорошо платили своим работникам, кормили от пуза, лечили заболевших, и люди отвечали добром на добро. Имение наше процветает. Мы в губернии — как оазис в пустыне. Вокруг нас помещики разоряются. Вот неплохо было бы опыт моего брата на всю Россию… Тогда не сидели б мы с вами в плену.

— Народу все равно нужен деспот, иначе он пойдет вразнос. И дело не в русских, но в природе любой нации! Я, в отличие от вас, читал Макиавелли — в его бессмертном труде о том же.

— Вы хотите диктатуру в России? — Бекешев, смутно ощущая правоту поручика, не знал, как возразить. В армии должно быть единоначалие — тут никаких споров быть не может. Но страна — не армия!

— Да! Я считаю, что моей родине всегда будет нужен диктатор. Без него она развалится опять же в силу качеств русского народа, пусть вам не нравятся мои слова.

— Знаете, поручик, диктатор прикончит вас первым делом, потому что увидит в вас соперника в борьбе за власть. Для таких, как вы, диктатор — это катастрофа.

На эти слова Тухачевский только загадочно усмехнулся, как бы давая понять, что не так-то легко с ним справиться.

О чем бы ни говорили офицеры, согласия между ними не было. Бекешев увидел в поручике талантливого и беспринципного человека, которого ничто не остановит, если надо победить. Когда речь идет о сражении, можно как-то оправдать жестокость в бою, но, когда во имя победы надо сознательно уничто жить мирных жителей, с таким подходом Дмитрий никак не мог согласиться.

Вечерами, собравшись в столовой, офицеры подолгу рассуждали о России, царе, русском командовании, Распутине — этого проходимца ненавидели все! Бекешев больше молчал. Он видел, что даже отношение к возможной революции у офицеров неоднозначное. Люди разочаровались в царе и свое разочарование переносили на весь строй, что было справедливо. Тухачевский, например, о революции чуть ли не мечтал. Дмитрий, уже составивший свое суждение о нем, понимал, что для поручика революция никак не освобождение народа, не установление царства равенства и справедливости, но возможность выбиться наверх! Этот офицер не даст пощады людям во имя своей карьеры.

Единственное, в чем они сходились, так это в отношении к побегу. Оба мечтали вырваться из лагеря и вернуться в Россию, в русскую армию. За Тухачевским уже тянулась слава беглеца, и этот лагерь был для него третьим. Бекешев же знал, что, если он сбежит, это будет его первый и последний побег.

Однажды в ясный летний день офицеры устроили соревнование по борьбе. На лужайке образовали круг из зрителей, охрана тоже подошла, и каждый желающий по очереди вставал в круг, чтобы помериться силой с победителем предыдущей пары. Тухачевский побеждал всех подряд. Он был в ударе и не ощущал усталости. Против него никто не мог устоять больше одной-двух минут. Стоило ему обхватить противника за пояс, как исход схватки был предрешен. Бросивший ему вызов обязательно летел на землю.

Бекешев стоял среди зрителей и машинально регистрировал удачные приемы или ошибки при их исполнении. Ничего не мог с собой поделать — Мусса Алиевич приучил его анализировать любую борьбу или драку. Не важно, сам ли он дрался или был праздным наблюдателем, как сейчас.

— Силен, — восхищенно произнес стоявший рядом подполковник. — Он, пожалуй, будет самым сильным в нашем лагере. Наверняка скоро в побег пойдет.

— Да, пожалуй, — согласился с ним Бекешев. Ему не нравился триумф сокамерника, но разрушать представление окружающих о нем не хотелось.

— Штабс-капитан, — услышал он, когда уже развернулся, чтобы уйти. — Как насчет побороться? Или вы так же сильны в борьбе, как и в словесных поединках?

Дмитрий повернулся. Все смотрели на него. Два офицера, которые знали его по службе, улыбнулись. Об умении Бекешева драться в полку ходили легенды.

Первая родилась, когда Бекешев был еще поручиком и командовал взводом. Его роту атаковали австрийцы, и во время боя ее командир был убит. Авст рийцы ворвались в окопы, и рукопашная постепенно стала перерастать в резню. Австрийцы давили численностью. Взвод Бекешева был в резерве, и он, не дождавшись условленного приказа командира роты, взял на себя риск самостоятельных действий — повел своих солдат на выручку. Они пришли вовремя. И вот тут солдаты и офицеры увидели, на что способен поручик Бекешев, вооруженный саперной лопаткой и наганом. Он ворвался в ряды австрийцев, подобно закрученному мастерской рукой шару, который одним ударом сбивает все кегли. Солдаты его взвода были поражены буквально выкошенной полосой, оставшейся после одного только прохода поручика через ряды австрийцев. Дмитрий дрался, сохраняя ясную голову, успевая не только отбивать атаки врага, но и наносить смертельные удары. Ему совершенно не приходило в голову, что это его Тулон или Аркольский мост. Не до того было! Он просто сражался за свою жизнь и жизни своих солдат. Когда австрийцы дрогнули под его смертоносным напором и штыковым ударом его взвода, он принял на себя командование ротой, и положение было восстановлено. В рассказах солдат и младших офицеров о той рукопашной он вырос до масштабов Ильи Муромца.

Так пошли легенды о его умении драться. И кстати, этот подвиг в самом деле стал его Тулоном. Его поставили командовать этой ротой и присвоили внеочередное звание штабс-капитана. О такой стремительной карьере в мирное время в царской армии и мечтать глупо было.

Потому его однополчанам показался смешным вызов Тухачевского. Но остальные смотрели на штабс-капитана с любопытством. Почему вдруг Тухачевский вызвал его? Они сокамерники, и поручик наверняка сильнее этого сутуловатого офицера. Выше, тяжелее, знает приемы французской борьбы… Зачем он хочет фактически опозорить штабс-капитана? Тот не выстоит и минуты. Наверняка что-то они не поделили между собой. И неужели штабс-капитан не примет вызова? Тухачевский не прав, что вызвал: бороться или нет — личное дело каждого из них, но сейчас он превратил простой вызов в дуэльный, и отказываться нельзя… То есть можно, конечно, но уважение будет потеряно.

Для Тухачевского это было делом принципа. Он хотел сломать Дмитрия морально, ибо нутром ощущал его духовную силу. Он понимал, что Бекешев силен, был свидетелем его странных каждодневных упражнений, видел, как штабс-капитан каждый день наносит сильные удары по доске ребрами ладоней… Как-то раз начал считать, но надоело после пятидесяти ударов.

Однажды он проснулся раньше обычного, когда рассвет только забрезжил, и увидел, что его сокамерник стоит на коленях перед своей кроватью и что-то выговаривает речитативом. Поручик никогда не слы шал такого языка, но догадался, что штабс-капитан молится. Потом он спросил Бекешева об этом. Штабс-капитан не ответил и впервые смутился. У поручика хватило такта не настаивать на ответе.

Бекешев не стал отказываться от поединка. Понимал, что офицеры расценят его отказ как попытку уйти от борьбы. Стянул с себя сапоги и вышел в круг. Вспомнились «дуэли» в школе. Не счесть, сколько раз он выходил против своих однокашников! Но то были друзья, и они учились друг у друга. Никто не думал о превосходстве над соперником. Как жаль, что многих уже нет на свете!

А Тухачевский слеплен из другого теста. Бонапарт неспособен на дружбу — хочет только доминировать. А раз так — пусть получит. Он не будет играть с ним во французскую борьбу. Впервые ударит русского офицера так, чтобы тому неповадно было.

Он заметил, что охрана делает ставки, и догадался, что ставят на поручика. Может, даже из расчета один к десяти, если не выше.

Когда Тухачевский, клешней расставив руки и выставив голову вперед, приблизился к нему, Бекешев круговым движением ноги ударил поручика по голове. Бил с расчетом не сломать шею, не дай Бог — просто отключить противника на несколько секунд. Никто ничего не понял. Тухачевский рухнул на траву, а Бекешев, не задержавшись даже на секунду, неторопливо покинул круг не оглядываясь.

— Это не по правилам, штабс-капитан, — заметил ему подполковник. — Вы, кажется, ударили его ногой?

Тухачевский уже сидел и, часто моргая, мотал головой.

— Вы наблюдательны, господин подполковник, — холодно ответил Бекешев. — Но какие во французской борьбе правила — не знаю. Да и знать не желаю. В рукопашной они бесполезны. Я только так дерусь и никого не вызываю.

Как ни странно, но эта дуэль сблизила их. Тухачевский окончательно понял, что штабс-капитан при кажущейся неказистости может быть очень опасен. Это не означало, что поручик начал искать дружбы или просто расположения. Но он, привыкший третировать людей, стал относиться к Бекешеву как к равному, что уже было для него моральным подвигом. А Дмитрий, со своей стороны, никогда не напоминал поручику о его поражении и держался с ним так же, как и раньше. Они решили вместе бежать.

Тухачевскому пришел в голову план использовать русских солдат, которые занимались хозяйственными работами в лагере. Должны же они помочь соотечественникам! Бекешев вызвался поговорить с ними. До этого момента он даже не подходил к ним — нужды не было, а когда подошел, узнал, что его денщик пережил ночную мясорубку. Сразу исчезло смутное чувство вины перед своим верным солдатом.

— Авдей! — потрясенно проговорил Бекешев, распахивая руки для объятия. — Так ты живой, братец! Я ж тебя похоронил. Боже мой… как же ты уцелел-то?

— Ваше благородие! — расплылся в улыбке солдат и крепко обнял своего командира к удивлению всех стоявших рядом. Они никогда не видели, чтобы рядовой запросто обнимался с офицером. — А я вас тоже… Вот радость-то, вот радость-то…

— Так как ты… A-а! Неважно это. Живой — и все…

— Как?.. А вот так… прикрылся я Копыткиным — помните его?

— Конечно! Я всех вас помню…

— Они в него потыкали штыками и ушли восвояси. В темноте-то меня под ним и не заметили, благо я много меньше комплекцией. Ну а там уже, как сами понимаете, — податься-то все одно некуда. Ну я и сдался…

— Правильно сделал. Жить будешь…

В этот раз Бекешев решил не обращаться ни с какими просьбами. Знал, что Авдей сделает для него возможное и даже невозможное. А пока что сбегал на кухню и принес солдату котелок с кашей, в которой можно было при большом старании выловить даже малюсенькую косточку с несколькими волокнами мяса на ней. Это была его обеденная порция — ничего, не сдохнет, если раз не поест. Авдей отощал на немецких харчах — смотреть на него страшно.

— Братцы, всех накормить все равно не смогу, — Бекешев увидел, с какой жадностью смотрят солдаты на этот котелок. — Пусть хоть один поест. Идите с Богом…

Но Авдей не доел кашу. Почти половину котелка без сожаления отдал товарищам по несчастью.

Когда Бекешев вернулся в свою камеру, Тухачевский сразу же спросил о результатах.

— Понимаете, поручик, я тут своего денщика встретил, которого давно похоронил. Не до просьб было…

— Ну и что? — искренне удивился Тухачевский. — Тем более надо было договариваться. Не понял я вас, штабс-капитан.

Дмитрий открыл было рот для достойного ответа, но проговорил только:

— Завтра поговорю. Успеем еще побегать.