Белая кость

21

Штабс-капитан Бекешев успел. Это были его лучшие дни за всю войну. Он шел вперед и вперед со своей ротой, легко преодолевая спорадическое сопротивление деморализованных австрийцев. Его солдаты были хорошо вооружены и экипированы, в подсумках хватало патронов. Бекешев без устали мотался на коне с передовой в тыл, чтобы уследить за подводами, и потому его орлы могли позволить себе рассчитывать на своевременное пополнение боезапаса. Самым трудным оказалось уберечь солдат от мародерства. Штабс-капитан с удивлением заметил, что лишился покоя. Сидя в обороне, по ночам он мог даже иногда (очень редко) снять сапоги и раздеться до белья, находясь на передовой, настолько были вышколены его солдаты. Куда все девалось, когда их отводили на очередной отдых в деревню? Бессонные ночи штабс-капитану были обеспечены. То там завизжит притиснутая к забору женщина, то тут заорут, что москали грабят, то его унтер не расплатился за сало, то еще что-то… Особенно скверно обстояло дело с еврейскими деревушками. Его солдаты не считали евреев за людей и смотрели на своего командира роты с большим удивлением, когда тот заставлял их вернуть награбленное. Они знали, что в других ротах офицеры смотрели на грабеж евреев и насилие над ними сквозь пальцы и гнали жалующихся вон. Бекешев видел, что бессилен, и только его высокий авторитет сдерживает животные инстинкты солдат. Они были настроены против этого народа, и никакие увещевания не смогли бы убедить их, что евреи тоже люди. Да Бекешев и не читал им мораль — знал, что бесполезно метать бисер.

Он облегченно вздыхал, когда рота возвращалась на передовую. Там было все ясно, его командирский авторитет быстро восстанавливался.

А наступление притормаживалось. Вскоре они столкнулись с немецкими частями, которые пришли на помощь изнемогающим австрийцам. Их прорыв не поддержали должным образом другими фронтами. Артиллерии, как всегда, не хватало, и немцы неуклонно стали выдавливать их с завоеванной территории.

Безлунной ночью немецкие батальоны обошли русские позиции и жестким ударом не только отсекли полк Бекешева от основных русских частей, но и разрезали его. Точность их ударов в темноте была обеспечена воздушной и наземной разведками и перехватом практически открытых радиоразговоров между русскими командирами. Полк, лишившись всяческой связи, перестал существовать как единая боевая единица. Противник вышел к штабу полка и разгромил его. Подполковник Никитаев погиб, не успев даже одеться. Рядом с ним полегли все офицеры штаба, рота охраны, связисты… Батальоны оказались предоставленными самим себе, и началось повальное отступление с неприятелем на плечах, больше похожее на бегство. В этой неразберихе комбат сумел связаться с Бекешевым, который спал, даже не подозревая, что наступила катастрофа, — на его участке все было тихо.

— Штабс-капитан Бекешев у телефона, — проговорил Дмитрий, не проснувшись толком.

— Штабс-капитан! Немедленно поднимайте роту. Мой штаб атакуют. Я приказываю вам…

Связь прервалась. Бекешев услышал стрельбу, доносившуюся из района расположения штаба батальона.

— Давно стреляют, Авдей? — спросил он денщика, пристегивая к ремню саперную лопатку, которая с первых же дней его пребывания на фронте заменила ему саблю. Штабс-капитан прохладно относился к умению фехтовать, как всегда приняв за истину слова учителя, что для воспитания фехтовальщика самурайского уровня требуются годы. А для царского офицера он владеет саблей на высшем уровне, тем более что нескольким приемам учитель его все же обучил.

— Только начали, вашбродь. Да вы бы сами проснулись, если б давно…

— Поднимаем роту. Давай быстро. Надо штаб выручать. Немцы нас обошли.

Он оставил один взвод в окопах и повел своих солдат на выручку. На полпути к штабу в лесу они напоролись на немцев. Ночь была почти черной. Бекешев не пустил вперед дозор, как того требовал устав. Он же не вперед шел. Вот почему два его взвода буквально врезались в немецкую роту. Немцы тоже не развернулись. Предпочли держаться протоптанной широкой тропы, ведущей к передовой.

Бекешев, увидев надвигавшуюся на него массу, остановился. Бежавшие сзади чуть было не смяли его.

— Примкнуть штыки! — приказал он придушенным голосом и услышал, как дружно лязгнуло железо. Испытал секундное удовлетворение — не зря он обучал своих солдат вслепую надевать штыки.

— В цепь! — отдал он вторую команду и скорее услышал, чем увидел, как его солдаты веерно стали разворачиваться среди деревьев. С тоской понял, что дать залп рота не успеет: немцы уже накатились.

Он левой рукой выхватил наган из кобуры, правой выдернул из-за пояса саперную лопатку.

Взлетевшая в расположении батальонного штаба ракета тускло осветила немецкие мундиры и остроконечные каски. Немцы тоже развертывались в цепь. Их офицер выстрелил в Бекешева почти наугад. Он видел только расплывчатое пятно. И получил в ответ пулю в лоб.

Ночную рукопашную описать невозможно, как невозможно ощутить страх, витающий над местом схватки. Хрипы, матерная ругань, скрежещущий лязг железа, глухие удары, предсмертные проклятия и стоны, торжествующий вскрик над поверженным врагом, ослепляющие вспышки выстрелов… Все мастерство Бекешева в стрельбе, умение убивать, калечить было использовано им сполна. Он стрелял еще шесть раз, опережая врага на мгновения, и шесть трупов легли на землю. А потом уже не стрелял — бельгийский наган неудобно перезаряжать. Работал саперной лопаткой, как на тренировке в своей школе. Когда удавалось разглядеть, что перед ним враг, нападал мгновенно. Солдат ли, офицер с саблей, сталкиваясь с ним, не подозревали, что они больше не жильцы на этом свете. Им казалось, что русский офицер, вооруженный всего лишь саперной лопаткой, — легкий противник. И не успевали даже удивиться: как это получается, что офицер легко уходит от профессионального выпада штыком или саблей и оказывается так близко с занесенной для сокрушающего удара лопаткой? Бекешев дрался и убивал, сохраняя ясную голову. Батальона больше нет, и, может быть, полка тоже, ибо не подходило к ним подкрепление. Не было помощи, хотя дерутся они на своей территории! Этот бой невозможно выиграть, он безнадежен, и надо спасать тех, кто еще жив. Немцы берут количеством. Их становится все больше и больше, они появляются из-за деревьев, как будто их штампуют неподалеку и тут же бросают на остатки его роты.

Бекешев поднес болтающийся на кисти свисток и дважды свистнул. Первый раз длинно, второй — коротко: все в роте знали, что это сигнал отступать. Вместе с ним отошло не более взвода солдат, перемазанных своей и вражеской кровью. Практически у каждого были колотые или резаные раны. На теле штабс-капитана не было даже царапины. Они оторвались в темноте от наседающих немцев, которые настолько остервенели от больших потерь, что безжалостно перекололи всех раненых русских, оставшихся на поле схватки. Дмитрий знал, что в лесу сдаваться нельзя, — их все равно бы растерзали. И по-своему были бы правы. Он довел солдат до своих окопов, где по-прежнему стояла тишина, как будто и не было страшного рукопашного боя еще десять минут назад. Тут же выслал разведчиков проверить фланги на предмет отхода к своим. Все быстро вернулись с плохими вестями: немцев кругом больше чем достаточно, остатки его роты взяты в плотное кольцо. Немцы не торопились, они спокойно ждали рассвета.

Штабс-капитан раз за разом втыкал лопатку в землю, чтобы очистить металл от налипших мозгов и человеческой крови. За два года войны он это проделывал многократно, и потому отвращение, испытанное им, когда он в первый раз расколол череп австрийского унтер-офицера, давно испарилось.

Подозвал командира третьего взвода и своих унтеров — увы, их осталось только трое из его команды — и сказал, что надо дожить до рассвета. А потом, если наши не подойдут на выручку, они сдадутся.

Совсем молодой прапорщик был поражен. Он только-только пришел в роту, но уже наслушался историй о подвигах штабс-капитана. Да к тому же у него еще не успели выветриться романтические представления о войне. Он запротестовал:

— Господин штабс-капитан, не совсем понял вас. Почему надо сдаваться? У нас прекрасная позиция. Мы можем продержаться до подхода главных сил… Мы русские!..

— Все свободны, — проигнорировал слова прапорщика Бекешев. — И не спать, братцы… Мы должны дожить до рассвета. А вас, прапорщик, прошу остаться.

Когда они остались одни, Бекешев, забывшись, крикнул в темноту:

— Авдей!

И осекся — Авдей остался в лесу. Больше он его не увидит. Перекрестился — вечная тебе память, верный солдат. Повернулся к молодому офицеру.

— Вам известно, прапорщик, как закончила свое существование наполеоновская гвардия?

— Знаю, — после недолгой паузы ответил прапорщик. — Ее расстреляли из пушек при Ватерлоо.

— Да! Красивая была история. Храбрые французы, сдавайтесь, в ответ — merde! Вы, конечно, знаете перевод.

— Говно! — сказал прапорщик, в упор глядя на Бекешева.

— Близко. Важно, что почти всех расстреляли. Погибли без всякой пользы… И знаете, французы в тех пор поумнели — они, паскуды, с места не сдвинулись в пятнадцатом, когда нас били на всех фронтах! Они нас не выручили, а ведь мы их спасли в четырнадцатом… Так что сегодня эта же гвардия сдалась бы. Это к вопросу о славе и гордости… Вы говорили о главных силах? Где они? Нас просто расстреляют из орудий прямой наводкой, когда рассветет, и все… Я и так потерял почти два взвода за двадцать минут. У меня такого позора за всю войну не было. С меня хватит — я хочу спасти тех, кто остался жив. Надеюсь только, что немцы остынут и не станут нас расстреливать за эту рукопашную. Кстати, к вашему сведению: один я смогу уйти и пройду где угодно. Но я никогда не брошу роту.

Когда штабс-капитан принял решение спасти остатки роты от бессмысленного уничтожения, ему в голову не могло прийти, что через четверть века за такой же поступок советские будут расстреливать или в лучшем случае отправлять в лагерь.

Бекешев не обманул своих солдат. Все, кто пережил ту ночь, сдались в плен и остались живы.