Белая кость

6

Подпоручик Бекешев еще раз задумался над своим выбором. Что он скажет родителям, старшему брату, от которого у него не было секретов?

Сколько писем они написали друг другу — не счесть! Не великий любитель эпистолярного жанра, Дмитрий писал своим родителям по обязанности, но с братом сложилось иначе. Павел учился в Петербурге на экономическом отделении университета и к тому времени, когда Дмитрий поступил в юнкерское, уже заканчивал учебу. Первое же письмо Павла поразило его откровением и напугало — брат писал ему как равному по возрасту и опыту человеку. Он вспомнил их полудетский спор, насчет того, что мужчины покупают женщин, и признал правоту брата! Дмитрий уже давно так не думал, хотя и жил по этому правилу. Он ни в кого не влюблялся. Если ему нравилась женщина, он обхаживал ее со строго определенной целью — переспать. Всё! Несмотря на молодость, почти всегда добивался своего. И на тебе! Его рыцарь-брат соглашается с той пошлостью, которую сам же разгромил, приведя в пример родителей, — что могло быть убедительнее?! В тот день Дмитрий еще раз перечитал письмо и по его тону понял, что брату очень плохо. Надо ехать… Он вымолил отпуск на один день и в пятницу уехал в Петербург. Да! Брат влюбился в девушку, которая оказалась недостойной его чувств. Она вышла замуж за человека с положением, не любя его, потому что перед свадьбой отдалась Павлу и дала понять, что не возражает против отношений и после замужества. Ее холодный цинизм буквально убил молодого романтика. Дмитрий тогда провел весь день в компании с Павлом, и что-то ему удалось сделать. Как — он не задумывался, но на вокзале его провожал совсем другой человек. И пошли письма… Но о будущей жене Павел не написал ни строчки. Просто поставил родителей и Дмитрия перед фактом.

Павел поразил всех своим внезапным браком, хотя по тону последних писем можно было догадаться, что брат влюблен. Женился же он на еврейке, не испросив родительского благословения. Да он никогда и не получил бы его! Она, конечно, приняла христианство… Но все равно, как можно было?!

Подобно большинству офицеров царской армии, Дмитрий Бекешев был весьма умеренным антисемитом. Его нелюбовь к этому племени не имела религиозной подоплеки. Вместе с другими он пел на молитве «Отче наш», но вера как таковая его не интересовала. Конечно, он знал историю Христа, но никогда не вникал в детали — неинтересно было. Об Александре Македонском и Ганнибале знал много больше, нежели об Иисусе. В повседневной жизни руководствовался правилами типа: «Бог-то Бог, да и сам не будь плох», «лучше слава Богу, нежели дай Бог!» Но он наслушался речей своих наставников о том, что именно евреи являются главными разносчиками революционной заразы, а революционеров Дмитрий не любил.

Да и почему он должен был их любить? Во-первых, они выступали против монархии, а Бекешев был монархистом по убеждению и в самом начале своей взрослой жизни не сомневался в мудрости и прозорливости самодержца всероссийского. А потом, как случилось со многими в армии, веру в царя, как ржа железо, разъели распутинские скандалы и невзрачность самого императора (Бекешев видел его однажды, когда тот приезжал со своим семейством в Москву, и Николай II ему совсем не показался), который как будто нарочно делал все, чтобы подорвать доверие к себе, а значит, и к самой монархии. И все равно Дмитрий остался монархистом! Молодой человек сознательно не вникал в политику, считая, что это не дело армии. Ее дело — охранять устои государства российского. Иначе — катастрофа!

Он не любил революционеров и за то, что те хотели отнять у него всё. Что он и его родители сделали плохого, что эти смутьяны настраивают крестьян против них? Разве не его родители отреставрировали церковь, выстроили школу, возвели больницу в селе, в которую приезжают крестьяне даже из соседних уездов? Разве… да что говорить! Его родители оказались даром Божьим для местных крестьян. Неудивительно, что во времена смуты в их уезд не пришлось вызывать войска. Помещичьи усадьбы почти не горели.

А что всегда будут бедные и богатые — в этом Дмитрий не сомневался: так и должно быть! Они, Бекешевы, богатые, и за свое богатство он готов драться, только не хочется со своими-то. А эти бунтовщики воду мутят, кричат о каком-то имущественном равенстве… Но все не могут быть богатыми — это настолько ясно, что не является даже предметом для разговора. А если все должны быть бедными, то к чему тогда стремиться? Он не лез в глубокие материи, но инстинктивно ощущал ущербность позиции революционеров и переносил нелюбовь свою на евреев как на главных зачинщиков.

Бекешев вскочил с полки и подошел к вагонному окну. Однообразный русский пейзаж проплывал мимо. Лес, поля, перелески, снова поля, коричневые перевалистые дороги, мелкие речки с гулкими мостами, черные крестьянские хаты, полоски ржи и пшеницы — все одно и то же… Верста за верстой, из года в год… Но подпоручик даже не замечал всего этого. Появись в окне нечто экстраординарное — все равно не заметил бы. Он думал о жене брата. Он думал о ней все время и ничего не мог с собой поделать.

Год назад Дмитрий приехал домой на каникулы подгоняемый любопытством: кого же это его брат привел к ним в дом?

Ее звали Ира. До крещения она носила другое имя — Юдифь. Перед Дмитрием предстала высокая женщина с гибкой фигурой, лицом иудейки — красивый рисунок большого рта с полными пунцовыми губами, глаза, которые поначалу кажутся слегка навыкате. А потом видишь, что они просто большие, зеленые и грустные… Впалые щеки с высокими скулами, крупный с маленькими крыльями и заметной горбинкой нос. Густые черные волосы, море волос! Говорила она без акцента, который так любили пародировать юнкера, рассказывавшие антисемитские анекдоты. Голос — меццо-сопрано с едва заметной хрипотцой… Нет, не русская красавица, близко не стоит. К тому же бесприданница. Да и какое приданое она могла принести мужу, если вырвалась из местечка, где очень богатым считается человек, у которого лошадь с жеребчиком. Но, узнав Иру поближе, ощутив ее внутренний огонь и силу, Дмитрий понял брата. Перестал удивляться, почему так скоро его родители смирились с этим браком, — они увидели, что их сын счастлив и готов на все, чтобы остаться с этой женщиной. Их Павел не был из когорты героев, но в нем было бекешевское упорство в достижении цели, упрямство в той мере, в которой оно необходимо каждому, чтобы добиться желаемого. Их сын был личностью, он заставил родителей выслушать себя… В этой Ире была какая-то притягательная истома, волновавшая Дмитрия, его тянуло к ней, как наверняка потянуло старшего брата, когда тот познакомился с ней в холодном Санкт-Петербурге.

Прошлогодний вечер за торжественным ужином по случаю его приезда запомнился надолго. Стол ломился от домашней снеди и привезенных заморских и отечественных деликатесов из города. Ему, привыкшему к простои пище училища, даже на какое-то мгновение стало не по себе от такого изобилия. Но понял, что родители, сами не великие гастрономы, зная о его слабости, накрыли этот стол специально для него. Однако не разнообразием пищи остался этот вечер в памяти.

Тогда он еще раз увидел, насколько мудры его родители, как деликатно они повели себя с невесткой, когда Ира начала говорить, что они едят икру и французских устриц, пьют шампанское, а крестьяне в их деревне перебиваются с хлеба на квас. Невестка была достаточно умна и постаралась не затронуть никого персонально за этим столом, успев за короткое время даже полюбить своих новых родственников. Да и разве возможно было иначе? Кто способен невзлюбить его родителей? Но ее мучило ощущение несправедливости этого мира, когда одним — всё, а другим — лишь бы выжить на полтинник в месяц. И потому удержаться Ира не смогла:

— Как ужасно живет наш народ! Грязно, бедно… Я проходила мимо пруда и видела, как брали из него воду для домашних нужд, стирали белье и поили скотину. И все из одного, совсем маленького пруда — как можно так?

— Да, Ира, вы правы насчет пруда. Я поговорю в земстве, и мы постараемся найти средства на артезианский колодец, — ответил Платон Павлович, втыкая вилку в большой кусок жареного молочного поросенка с нежно-розовой корочкой. Положил себе на тарелку, взял один из ножей, лежащих справа, и приготовился разделать его.

— Да разве дело в этом грязном пруде? Разве изменится суть крестьянского бытия после бурения скважины? Вы же понимаете, что… — Ира, не найдя нужных слов, рукой обвела стол, и все, естественно, поняли значение этого жеста. Как часто все же безмолвные руки или глаза красноречивей языка.

Дарья Борисовна пожелала возразить, но Платон Павлович поднял руку, и жест его был решителен — отвечать будет он. А до Дмитрия вдруг дошло, что сейчас может решиться судьба его семьи, потому что, если отец не убедит Иру в ее неправоте, они потеряют Павла, который, совсем не разделяя идей жены перевернуть устоявшийся мир на благо страждущего человечества, все равно пойдет за ней. Любовь поведет!

— Простите, Ира, за неделикатный вопрос: вы читали «Бесов»? — спросил Платон Павлович после недолгой паузы, которая, видимо, понадобилась ему, чтобы найти верные слова.

— Реакционный роман, — безапелляционно ответила невестка.

— Не спорю. Писатель не любил революционеров. Не очень понятно, кого он вообще любил. Но уж господина Верховенского он явно ненавидел. И там этот господин подлавливает нормальных, в сущности, людей, задавая им один вопрос: «Вы хотите сразу или ждать еще двадцать лет?» И обратите внимание — все ответили: «Мы хотим сразу!» И вы, Ира, хотите сразу… Я верно излагаю?

— Да! — с вызовом сказала Ира.

— Вы даже не представляете, как я боюсь этого «сразу», потому что будет разор и бесчинства… Вот представьте себе, что сюда пришли вооруженные вилами крестьяне или бандиты, которые всегда появляются в смутные времена — это свойство сволочи возникать из ниоткуда и вылезать на гребень любого брожения. Они придут, потому что не будет ни жандармов, ни полиции, ни армии. Что сделают с вами, Павлом, со мной, Дарьей Борисовной, Дмитрием, если мы попадемся им под руку? Усадьбу разграбят, картины сожгут, мебель либо перерубят со злости, либо перетаскают в свои дома и поставят там в грязь. Они поделят мою землю. Но жить-то будут по-прежнему в грязи, скотстве и зависти. Знаете, у меня есть материалы по губернским волнениям пятого года. Они в кабинете — если хотите, можете взглянуть. Помещики почти не пострадали — до них у бунтовщиков руки не успели дойти. А вот нескольких крестьян, которые нашли в себе силы вырваться из общины, убили именно за то, что они разбогатели. Их дома были покрыты не соломой, а жестью. Таков наш народ — его зависть душит! И не дай нам Бог, если Верховенские толкнут его в революцию. Глотки перервет богатым, не осознавая, что делает хуже только себе. А богатые нужны! Без них очень плохо с устройством общества.

— Вы не верите в народ, в его созидательную силу, — по тону Иры было ясно, что Платон Павлович ее не убедил.

— Не верю! — тут же согласился с ней Платон Павлович. — А что он создал, этот народ? За тысячу лет своей истории! Государство и культуру создавали личности. Их немного… А народ, перед которым вы готовы шапку ломать, кроме примитивных песен, подобных стону, ничего не создал. Бессловесных крестьян согнали строить Санкт-Петербург, и они забивали сваи, не подозревая даже, что создают Зимний. Откуда эти мысли о созидательной силе народа? Какой-то очень неглупый демагог придумал, а вы, Ира, уж извините старика, повторяете бездумно.

Ира молча смотрела на Платона Павловича, и Дмитрий, видя, как она комкает салфетку, вдруг понял, что она судорожно ищет наглядный пример. Догадался об этом и его отец:

— Не мучайтесь, Ира, вы не найдете примера. Но дело-то даже не в этом. Вот представьте: прошел угар революции, народ все отнял у богатых. Дальше что? На грабеже чужого долго не протянешь. А кормить детей надо, покупать им обувку, отдавать в школу, заботиться о стариках-родителях… Значит, надо опять работать, как и раньше… Вы читали у кого-либо, что потом? Через год, два, десять после оконча тельной победы… Как будет обустроена новая жизнь? Я бы хотел почитать… Но Маркса с его утопиями не смог осилить. Занудно до неприличия.

— Люди будут работать на себя!

— Я работаю на себя, потому что я владелец, — Платон Павлович постучал себя в грудь. Дмитрий впервые увидел этот жест и понял, что отец очень напряжен и очень старается говорить мягким голосом. — И я хочу работать, но мне уже за семьдесят! А после революции владельцев не станет, а работать-то все равно надо. И получается, что работать люди будут на Верховенских, которые устроили эту революцию для себя! Прочтите еще раз — там есть глава об избранных! А если такие, как вы и Павел, присоединитесь к ним, они быстро от вас избавятся.

Недолгое молчание было прервано Дарьей Борисовной:

— И от вас, Ира, избавятся в первую очередь.

— Это почему? — вспыхнула Ира, сразу поняв, что имела в виду ее свекровь.

— Я приведу только один пример, — спокойно продолжила Дарья Борисовна, — когда убили Александра Второго — кстати, тоже хотели «сразу», а вышло только хуже. Вы, надеюсь, не будете этого отрицать?

— Его убили дворяне и разночинцы! При чем тут моя национальность? — в голосе невестки появились истерические нотки.

— Там была заговорщица, — Дарья Борисовна сознательно не обратила внимания на истеричные интонации и продолжила свой монолог: — Кажется, ее звали Гельман. Я точно назвала ее фамилию? — повернулась она к мужу.

— Да, Дашенька.

— Так вот. Она была на вторых ролях, но этого оказалось достаточно, чтобы по стране прокатились погромы и десятки евреев были убиты. В бедах любого большого народа всегда виновато национальное меньшинство. Во многих странах это евреи, которые за все расплачиваются.

— Это политика, — сразу успокоилась Ира, осознав наконец, что в этой семье вопрос ее еврейства останется только ее вопросом. — Власти специально натравливают… — она повернулась к Дмитрию: — Вот вы, Дмитрий Платоныч, скажите, вам говорили о нас как о смутьянах?

— Да! — после небольшой паузы ответил Дмитрий.

— Вот видите! Против нас настраивают! А норма процентная и черта оседлости? Это разве справедливо?

— Нет, конечно! — ответил ей Платон Павлович. — Но есть легальные способы борьбы. Хотя с таким царем… а ты, Дмитрий, не слушай меня. Политика — не дело военных. Россия придет рано или поздно к равноправию наций, — Платон Павлович поджал губы и дополнил: — Не опоздать бы… Но… Все равно, Ира, не надейтесь, что евреев оставят в покое.

— Да, Ира! Мне очень жаль, но евреи всегда будут виноваты, — сказала Дарья Борисовна. — И потому у вас нет другого выхода, кроме как нести людям свет просвещения. И медленно, медленно приобщать народ к культуре. Вы учительница — вам и шашки в руки.

— И все же это ужасно, когда видишь детей в коросте и… так хочется вмешаться! Изменить все…

— А это уже мессианство, — улыбнулся Платон Павлович. — Знаете, Ира, я думал об этом и не могу представить Христа греком, римлянином, сирийцем, египтянином… Только евреем! Только еврей готов пострадать за все человечество, хотя человечеству этой жертвы не надо!..

Платон Павлович отрезал кусок поросенка, намазал горчицей и отправил в рот.

— А! Остыл, черт… — деланно скривился он. — Вот они, плоды политики — не поешь толком.

Все нарочито засмеялись, как бы желая поскорее забыть весь этот спор, даже не спор, в сущности, а монолог старого умного человека, который давно избавился от прекраснодушия и воспринимает жизнь такой, какая она есть. Платон Павлович поднял пустой бокал, и один из слуг, безмолвно стоявших у стены, быстро подошел и наполнил вином хрустальный фиал. Хозяин что-то тихо сказал ему, слуга кивнул и, подойдя к своим, выпроводил их из залы и вышел сам, затворив тяжелые резные двери. Хозяева остались одни.

— Ира! Вы член нашей семьи, и от вас никаких секретов быть не может. С этого момента мы никогда больше не обсуждаем тему доверия. Но… — Платон Павлович замолчал, как бы ожидая реакции невестки. И она последовала:

— Я слушаю вас, Платон Павлович. Вы хотите сказать что-то важное, потому и попросили всех выйти.

— Да! — Платон Павлович помолчал и взглянул на жену.

Дарья Борисовна слегка кивнула, и Дмитрий понял, что сейчас действительно будет сказано важное, и это важное уже обговорено родителями. Они приняли какое-то решение и теперь надо просто дождаться, когда его огласят.

— Вы сейчас сделаете выбор, и он должен быть окончательным. Все зависит от вашей воли. Дело в том, что я уже стар для такого хозяйства, и потому мы с Дарьей Борисовной решили передать все Павлу. С завтрашнего дня он вступает в права владельца нашего имения, и отныне все будет на его плечах. Он будет распоряжаться всем здесь. Его слово будет приказом для исполнения. Но!.. — Платон Павлович опять сделал паузу, на сей раз короткую. — Это произойдет, только если вы, Ира, навсегда оставите революционные бредни и займетесь настоящим делом здесь, в нашей усадьбе. Работы невпроворот, поверьте мне. Это не глупости с баррикадами, флагами, бомбами, ссылкой, каторгой… Если вы предпочтете баррикады, то даю вам слово Бекешева, что Павел на бесовщину не получит ни копейки. Мы тут в провинции не такие уж серые. Я читал одну работу этого, как его… Ленина по крестьянскому вопросу. Этот господин написал, что помогать голодающим крестьянам не надо было, потому что голодных легче подбить на бунт…

— Погоди, отец, — неожиданно для всех встрял Дмитрий.

Все посмотрели на него, ожидая, что он выступит со словами несогласия по поводу решения родителей. Но до Дмитрия в этот момент еще не дошло, что его лишили наследства, настолько его поразила идея этой статьи.

— А если война, то пусть Россия проиграет? Так, что ли, получается?

— Да, Дмитрий, так! Для этих людей, как для бесов у Федора Михайловича, — чем хуже, тем лучше. Почитал бы книгу! — Он повернулся к невестке: — Если вы, Ира, хотите быть с ними, воля ваша! Бедствовать особо не будете, но революционная сволочь моими деньгами не попользуется. Вы решите это сегодня ночью, и завтра я жду ответа.

Дмитрий не мог тогда представить, о чем думала Ира, когда принимала решение. И дело было не в речах Платона Павловича. Старики в социальных вопросах всегда ретрограды, которых можно только терпеть — в лучшем случае. Ира думала о Павле, которого любила и с которым была счастлива. Она знала, что муж пойдет за ней, если она решит и дальше бороться за благо народа. Пойдет! У нее власть над ним. Но счастлив не будет, потому что он только морщился, когда она заговаривала с ним об угнетении рабочего класса. А если он не будет счастлив, то зачем ей вся эта борьба? Зачем неопределенное будущее, когда есть новая семья, в которой хорошие люди, дом, хозяйство, которым Павел хочет заниматься и которое он получает! Если это приманка, чтобы она осталась, пусть так. Она проглотит ее. С удовольствием. Она остается!

А Дмитрий увидел только, что Ира, опустившая голову на последней фразе Платона Павловича, будто и впрямь решив подумать над словами свекра, вдруг взглянула на него.

Заметив, что не только она смотрит на него, но и матушка, и Павел, он вдруг понял причину их внимания к своей персоне. Какой-то там Ленин тут же вылетел из головы.

Его отставили от усадьбы. Минуту назад он был равноправным членом семьи и мог рассчитывать на свою долю в доходах по праву сына. Что говорить, отец своих сыновей, мягко выражаясь, в детстве не баловал. Так он понимал воспитание. Дмитрий и не думал обижаться, он спокойно смотрел в будущее, зная, что, став офицером, не будет бедствовать. Оказывается, он ничего не получит. Майорат, как в Англии, где старшему доставалось все! А младшему оставалась только фамилия. А как же мама? Почему она это допустила? Она предала его! С ним, Дмитрием, поступили не совсем хорошо. Даже плохо, черт возьми!..

Дмитрий понимал, что сейчас надо просто смолчать, как будто и не прозвучало это решение. Да, самое умное — потом поговорить с родителями. Только поговорить, оспаривать их решение он не будет. Но не смог удержаться — обида оказалась сильнее. Встал и поднял бокал:

— Тост! Попрошу всех встать. Сегодня большой, можно сказать, судьбоносный день, и я поднимаю этот бокал за новых хозяев имения, за их удачу, за то, чтобы продолжили дело моих родителей с тем же, нет, с большим успехом! За тебя, Павел, за вас, Ира! Я думаю, вы уже приняли правильное решение. С Богом! — он почти залпом выпил бокал и вышел из зала, никем не удерживаемый.

Павел, отбросив салфетку, вскочил было из-за стола, но отец усадил его на место:

— Павел! Мы еще с ним не говорили, а ты уже все знаешь. Я сам объяснюсь с Димой.

— Ты повел себя неприлично, — сказал ему отец, когда в ту же ночь Дмитрий пришел в его кабинет для объяснения.

Сидя после обеда в своей комнате, он услышал стук в дверь, подошел и услышал голос отца: «Я жду тебя в полночь». Платон Павлович даже не приоткрыл дверь.

— Обидно стало. Как я вам не сын…

— Не говори глупостей, — отец устало махнул рукой. Налил себе фужер портвейна, вопросительно взглянул на Дмитрия. После короткого кивка сына налил и ему.

— Сигару не предлагаю. Ты ведь совсем не куришь, спасибо Муссе Алиевичу. Ты когда к нему собираешься?

— Ты меня за этим позвал?

— Дмитрий! Выслушай меня. В последние два года дела в имении идут прекрасно. Доходы растут. Как ты думаешь, почему?

— Я откуда знаю. Новшества вводишь удачно.

— «Я откуда знаю». Вот в этом все и дело. Большая удача пришла после того, как Павел взялся за дело. Ты прошлым летом ходил на охоту с Егором, мотался с Акбаром, бегал за деревенскими девками, а Павел работал. Фактически он уже два года управляет имением, я почти не вмешиваюсь. Не зря мы деньги платили за его экономическое образование… Он всем руководит, наш Павел. Он — хозяин! А ты — офицер. Что ты в этом понимаешь? Почему мы должны делить имение? Ты что, думаешь, тебя нищим оставили? Как ты вообще мог такое подумать о нас? Павел как раз о тебе подумал. Позавчера, когда я сообщил ему о нашем решении, первый вопрос, которой он задал мне: а как же Дмитрий?

— А почему ты со мной не поговорил сначала?

— Да потому что ты только сегодня приехал, а разговор возник из-за Иры. Я не хочу терять сына из-за революционных химер, а он настолько влюблен, что готов ради нее на все! Эти еврейки… — Платон Павлович отпил вина и поставил бокал на стол. — Ты пей! Портвейн хорош. Я потому и поставил так жестко, да или нет, что боюсь за Павла.

— Ты победил…

— Дай-то Бог…

Они помолчали, выпили немного вина, отец с удовольствием закурил сигару. Откинулся в кресле и смотрел на сына, который сильно возмужал за эти полгода, — настоящий мужчина. А ведь ему только восемнадцать. Он правильно сделал, что не стал копить обиды и пришел для мужского разговора. Но что делать? Нет идеальных решений в подлунном мире! Они долго спорили с Дашей. Жена хотела, чтобы ее любимец тоже получил причитающуюся ему долю в усадьбе, но он в конечном счете убедил ее, заявив даже, что так будет справедливей, ибо Павел трудом своим зарабатывает наследство, а Дмитрий, не приложив никаких усилий, получит все это просто по праву наследника и, как совладелец, ограничит Павла в свободе распоряжений. Дело даже не в самой усадьбе. Не дом (большое двухэтажное здание с колоннами) и сад составляли основу богатства Бекешевых, но крупное хозяйство с десятками работников. Элеватор, амбары, конюшня с породистыми лошадями на продажу, хлевы, лесопильня, молочный заводик, откуда ежедневно уходило в город несколько подвод с бидонами жирного молока, творога и сметаны, сыроварня, большой ледник, покрытый толстым слоем опилок, теплицы, мясобойня, оранжерея с круглый год цветущими растениями, пойменные луга, лес, поля с урожайными сортами пшеницы… Все это легло на плечи Павла, когда Платон Павлович понял и почувствовал, что становится стар. Это хорошо, что младший сын не горячится, не задает неизбежных в таких случаях вопросов, но выжидает, когда начнет отец, — мальчик умеет быть выдержанным. Ну что ж, он тоже умеет держать паузу. Пускай все же сын начнет первым. Даже интересно, что-то он скажет? Когда человек ощущает несправедливость по отношению к себе, в речах проявляется его истинное лицо.

— Я пойду? — неожиданно спросил Дмитрий и встал с кресла. — Портвейн был хорош. Спасибо.

— Сядь, — указал на кресло Платон Павлович и повторил с легким нажимом, видя, что Дмитрий не торопится выполнить его просьбу. — Сядь!

Сын сел на место и приготовился слушать. Но, к его удивлению, отец заговорил не о деньгах:

— Знаешь, Дима, оглядываясь назад, я признаю, что был излишне строг с вами. Можно было и побаловать… Но я искренне считал, что так будет лучше для вас, если вы рано начнете самостоятельную жизнь с малыми средствами. Сейчас я не знаю… Может, Даша права, и я должен был понять, что вы еще дети в тринадцать лет. Что скажешь? Имеете обиду на отца?

Дмитрий пожал плечами:

— Как вышло, так вышло. Знаешь, отец, для меня было потрясением, что ты выдал меня обществу за орехи. Я тогда считал, что ты меня предал… Как это так?! Меня, дворянина, выдать этим… Потом дошло: ты дал мне понять, что нет привилегий у преступника. Это был хороший урок.

Отец нагнулся к столу, открыл ключом один из ящиков и с заметным усилием вытащил оттуда шкатулку, искусно выточенную из камня и размером с хороший книжный том. Поставил ее на стол и придвинул к ней настольную лампу.

— Полгода назад у тебя здесь стояли свечи, — заметил Дмитрий, бросив только мимолетный взгляд на ларец.

— Благодаря Павлу у нас теперь и в подвале электричество, — говоря это, Платон Павлович вставил маленький ключик в замок шкатулки и открыл ее.

— Сокровища аббата Фариа, — произнес Дмитрий, скрывая за усмешкой восхищение. До этого он видел только небольшую часть сокровищ.

Восхищаться было чем: блестело золото, сверкали драгоценные камни колец, браслетов, сережек, брошей, диадем… Это было не многотысячное богатство, счет мог идти на десятки тысяч рублей.

Отец взял золотой с сердоликами браслет и мягко пропустил его между пальцев, укладывая обратно в ларец. С характерным для благородного металла тихим звуком, никак не напоминающим лязг железа, он лег обратно среди своих драгоценных сотоварищей.

— Это теперь твое, Дмитрий, — сказал он. — Твоя доля от нашего с Дашей наследства. Пусть она не равноценна Павловой, но уверяю тебя: она достаточно велика, чтобы ты считался богатым человеком и смог сделать хорошую партию. Надеюсь, ты в этом не сглупишь как твой брат. Бери, — он символически подтолкнул шкатулку к Дмитрию.

— А Павел знает о вашем решении? — Дмитрий указал на шкатулку.

— Павел все узнал после того, как задал вопрос, что тебе останется. Ира, естественно, нет. И не надо ей знать.

— И что я с этим буду делать?

— Это твое — делай что хочешь. — Отец посмотрел сыну в глаза, и Дмитрий понял, что не очень-то властен он над своими сокровищами.

Дело совсем не в том, что кто-то может запретить ему сделать подарок дорогой кокотке, что-то заложить в случае карточного проигрыша, просто продать для того, чтобы иметь деньги на цыган в «Яре»… Он может себе это позволить, но никогда не сделает, потому что это не только богатство, но память о предках — эти семейные реликвии должны передаваться из поколения в поколение. С ними расстаются только в случае жизненной необходимости, когда ситуация хватает за горло, и если пожадничаешь — погибель!

— Ты сам знаешь, папа, я ничего с этим не буду делать. С собой уж точно не возьму. Так что это ничего не меняет. Ты бы не держал эти цацки в столе — неровен час… Лучше всего какой-нибудь тайник иметь в доме. Чтобы только ты, мама, я и Паша. И все!

— Да, я скажу Павлу, — согласился отец, сознательно не упоминая невестку. — Больше никто знать не должен. Но это не все. Сколько тебе нужно будет, когда закончишь училище?

Дмитрий пожал плечами:

— Меня считают богатым в училище. Но юнкер — это одно. Порой синенькой на месяц хватает. А офицер — совсем другое.

— Можешь мне не говорить. Начнем с того, что квартира должна быть приличной. Ты ведь в первом десятке по учебе… Значит, при распределении как минимум губернский город достанется. А может, и Москва — гнездо старых дворянских родов… там надо соответствовать. Мы знаем твой характер: не мот, не игрок, не любитель «Яра», но… единственные белые перчатки сам стирать не должен — и не будешь! И не потому, что денщик… Нет! У тебя должно быть много белых перчаток. И на подарок барышне ты не должен и не будешь просить у старшего брата.

Дмитрий покраснел, вспомнив детскую историю. Ну, Павел, не удержался все же… Ладно, чего там вспоминать. Сколько лет назад это было. А отец продолжал, ничего не заметив, что было неудивительно, — настольная лампа не освещала лица Дмитрия.

— Каков месячный оклад у подпоручика?

— Сорок в месяц.

— Сорок?! При прожиточном минимуме в пятьдесят? В какой еще стране так издеваются над своими офицерами? Забыли изречение Наполеона, что народ, не желающий кормить свою армию, будет кормить чужую?

— Наполеон для нас, отец… Мы его до Парижа гнали, — Дмитрий усмехнулся.

— В общем, так! В январе мы положим на твой счет десять тысяч. И каждый год будем докладывать по три тысячи — распоряжайся ими по своему усмотрению. Если денег не хватит, обращайся либо ко мне, либо к матери. У Павла не проси. Деньги будут незамедлительно высланы.

— Спасибо, — Дмитрий все это время ощущал неловкость, как будто он вырывал у родителей свою долю. А они отдавали ее не потому, что ему полагалось, но из любви к нему. Так пользоваться любовью неблагородно! Но он не просил ни о чем, не настаивал, не требовал! Он уже забыл о своем демарше за ужином. И сейчас ему было даже жалко отца, который беседовал с ним, как будто виноват в чем-то. Отказавшись от драгоценностей, Дмитрий не считал, что поступил благородно, ему не нужны были слова признательности, да отец и не собирался их произносить, почти наверняка зная, что сын так и поступит.

— Слушай, пап! А мама здесь хоть раз их надела?

— Да! На губернском балу. Это был фурор! Представляю, какой скандал закатили потом жены своим благоверным, — с удовольствием вспомнил Платон Павлович.

— Тогда о чем мы говорим. — искренне улыбнулся Дмитрий. Ему сразу полегчало. — Это мамино и всегда останется только ее. И твое, конечно! Кстати, здесь хорошие мужские кольца. Носил бы на здоровье. Посмотри на этот перстень с печаткой, — он вытащил из ларца золотое кольцо с крупным полудрагоценным камнем. Примерил на свой безымянный палец — великовато оказалось. Снял и протянул отцу, который положил кольцо в ларец. — И хватит об этом, — закончил сын. — О тайнике подумай. А деньги возьму. Спасибо…

Он вышел в длинный темный коридор и пошел в свою комнату. Остановился, заметив тоненькую женскую фигурку, прячущуюся в одной из ниш. Мелькнуло на мгновение — Ира! Неужели подслушивала? Нехорошо-то как.

Но это была не невестка. Фигурка вышла из ниши и неуверенно приблизилась к нему, и Дмитрий тут же признал ее. На секунду стало стыдно, что плохо подумал об Ире.

— Дмитрий Платоныч! Это я, — прошелестел голосок горничной. — Неужто запамятовали?

— Как можно? — он на мгновение запнулся, со стыдом сознавая, что забыл имя девушки, с которой в прошлый приезд прекрасно провел время в любовных забавах. Но тут же вспомнил и с облегчением произнес: — Машенька!

— Помните все же, Дмитрий Платоныч. Хорошо-то как. А я уж думала, забыли вы меня совсем после московских-то барышень, — и она приблизилась к нему, не будучи совсем уверена, что молодой барин примет ее, не прогонит…

Дмитрий уловил ее сомнения и сразу же развеял их, крепко обняв девушку. Нашел ее губы…

— Как ты могла подумать, что я забыл о тебе? — по-мужски солгал он. Поднял ее на руки. В прошлый раз это удавалось ему с несколько большими усилиями.

— Какой вы сильный стали! — Машенька доверчиво прижалась к нему, пока он нес ее в свою комнату.