Белая кость

1

Платон Павлович Бекешев покинул столицу после суда чести над Петром Ильичем Чайковским, в котором он принял участие как его однокашник по юридическому училищу более тридцати лет назад. Никто из них тогда не подозревал, что с ними в классе учится будущий великий композитор. Была жалоба какого-то барона, что композитор развращает его сына. Самозванные судьи единодушно потребовали от своего соученика добровольного ухода из жизни из страха, что позор однополой склонности Петра Ильича может каким-то образом пасть и на их головы. Не подумали, а кто они есть, чтобы судить гордость России, даже не задали себе вопроса, как это может отразиться на них — ничтожных по сравнению с гением. Страх сделал их безжалостными. Но когда после самоубийства композитора до Платона Павловича донесли слова императора: «Экая беда! Баронов у нас хоть завались, а Чайковский один!» — Бекешев понял, что натворил движимый боязнью за свою карьеру. То было как мгновенное прозрение слепого, потерявшего зрение годы и годы назад. И вот теперь, увидев себя в зеркале, он осознал, что выглядит ужасно, много хуже, чем представлял себе. Платон Павлович почувствовал отвращение к своей профессии, к себе, поддавшемуся беспочвенному страху… Что движет им? Что делает он в этой холодной столице? Ему за пятьдесят, а он, как выясняется, ничего путного не создал, пользы никому не принес, но способствовал смерти гения, прославившего Россию! Прочь отсюда. Прочь!.. Пока не причинил еще больше вреда.

Платон Павлович оставил службу в чине тайного советника и вместе женой и двумя сыновьями покинул Санкт-Петербург.

Бекешевы легко купили усадьбу в средней полосе России. Время дворянских гнезд заканчивалось, потому что старые помещики уходили из жизни, а их наследники не рвались из столиц в провинциальную глушь. Так и вышло с их покупкой: молодой наследник даже не удосужился взглянуть на свое хозяйство. Продажу осуществлял старый управляющий по доверенности. Особняк надо было ремонтировать, обветшавшее хозяйство восстанавливать, и потому имение досталось им весьма дешево.

Когда представители от крестьян пришли знакомиться с новым барином, Платон Павлович, в свое время поработавший в суде, знал, как надо встретить делегацию. Выкажи уважение «обчеству» — и люди будут твои! Крестьян пригласили зайти в дом, и никто не говорил им, чтобы ноги вытирали. Всем нашлись стулья. Народу сразу понравился новый помещик, тем более, что при старом их и к крыльцу-то не подпускали. Бекешев больше слушал, чем говорил. Даже записывал. Вник в общинные проблемы, пообещал содействие… Он сразу объявил крестьянам, что уменьшает выкупные платежи за землю в три раза, и пообещал через пару лет совсем отменить их. Слово сдержал, тем самым больше чем на десять лет опередив распоряжение Витте об отмене этих платежей.

Бекешевы могли позволить себе такую роскошь, ибо глава семейства был богат, да и его жена, Дарья Борисовна, оказалась единственной наследницей семьи потомственных ювелиров. Кроме того, ее рано ушедший из жизни первый муж оставил ей значительное состояние. Она принесла Платону Павловичу в приданое не только большие деньги, но и то, что теряет ценность разве что на необитаемом острове — ювелирные драгоценности, стоимость которых определялась и весом золота, и размером камней, и искусной работой как мастеров далекого прошлого, так и современных умельцев. Она безоглядно любила своего мужа, который был старше ее почти на двадцать лет. С радостью родила ему двух сыновей в достаточно позднем для женщины того времени возрасте. Когда пришел черед Дмитрия появиться на свет, делала кесарево сечение, иначе бы… могло и не быть Дарьи Борисовны.

Платон Павлович вник в проблемы «своей» общины. Когда-то это была одна из деревень, принадлежавшая вместе с ее обитателями бывшему хозяину усадьбы. Бекешев сразу ощутил нечто вроде ответственности за благосостояние соседских крестьян. Он тряхнул стариной и выиграл в суде старинную тяжбу между двумя общинами за пойменный луг, навсегда закрепив его за «своими» крестьянами. Взял с них символическую плату в один рубль. Драки, порой кровавые и членовредительские, навсегда ушли в прошлое. Крестьяне зауважали барина, и в разрешении конфликтов, когда приходили к нему за советом, его слово могло быть даже решающим.

Состояние Бекешевых позволяло им нанимать домашних учителей своим сыновьям, и первые классы гимназии дети прошли заочно. Когда Павел повзрослел, ему пришлось покинуть уютную усадьбу для продолжения учебы в губернском городе К. Дарья Борисовна была против отправки сына. Не хотела разлучаться, но доводы, конечно, приводила иные: «Зачем поступать так жестоко? Мы выкидываем Павлушу в совершенно незнакомую ему обстановку. Как он там один справится? А если, не дай Бог, заболеет? Может, все-таки пошлем с ним кого-нибудь из взрослых? Да и чем плохо домашнее образование?»

Но супруг оставался непреклонен:

— Ты, Даша, как всякая мать, хочешь сыновей возле юбки своей держать до старости лет. Нет уж! Никаких Савеличей! Не в пугачевские времена живем. Пускай Павел помыкается один, поучится самостоятельности. Он уже взрослый.

— Ему еще четырнадцати нет! — аж вскрикнула супруга.

— Скоро стукнет. Нечего, нечего… Я верю в Павла.

— Но мы можем себе позволить…

Платон Павлович перебил жену, может быть, впервые в их совместной жизни:

— Да, мы можем себе позволить домашнее образование, и дети получат аттестат, не переступив порога гимназии. А что потом? Уйдут в жизнь, совершенно не зная ее?

— Но Павел, он такой… — Дарья Борисовна, не найдя слов способных выразить ее беспокойство, только пальцами пошевелила, желая сказать этим, что ее старший сын — существо нежное и хрупкое.

Платон Павлович понял, что хотела выразить его супруга этим жестом:

— Вот именно. Он нежный, как твои пальчики. Пора черстветь. А через пару лет мы ему твоего любимчика подсунем, и пусть смотрит за ним. Ответственность взрослит!

Так и было сделано. Через два года из имения «выслали» Дмитрия, и спокойная жизнь, к которой уже привык его старший брат, закончилась. Глаз да глаз требовался, чтобы смотреть за неугомонным пацаном. Зимой они скучали по огромному дому, домашней еде, приволью, матушке — отец много чаще навещал сыновей, приезжая в город по делам земства.

Но лето было их!

Со старшим проблем не было. Книги, книги, книги… Возами завозили. Но Дмитрий! Этот был еще та заноза.

Драки с деревенскими за верховодство, ночные набеги на огороды, сады: яблоню с зелеными яблоками отрясти, делянку горохового поля опустошить — хоть охрану выставляй. И ведь все от пустого озорства. Чего ему не хватало? А уж что он с конями выделывал в ночном! Вместо отдыха уведенный им жеребец возвращался под утро вконец измочаленный дикой скачкой… Чашу терпения общества переполнили его походы в орешник. Никто не смел рвать орехи до праздника Воздвижения Креста Господня — для крестьян это было неписаным законом. А для этого чертенка ничего святого нет. Всем миром пришли жаловаться к отцу, не очень-то рассчитывая на справедливость барина в таком деле. Сын все же! Но с надеждой, что вразумит сорванца…

Выслушав ходоков, Платон Павлович был краток:

— Поймаете, посеките, как положено по обычаю. Шею не сломайте, малец еще…

У крестьян аж бороды поотвисли. Ай да барин!..

Поймали! Скрутили, связали, привели к старосте. Народу набилось — полная изба. Два только вопроса решали: сколько ударов должна принять его барская задница и где пороть. Горячие головы стояли за то, чтоб под сотню и на площади перед домом старосты, — впредь другим неповадно будет. Дурной пример, он заразный. Уже ихние мальцы этого Димку, белую кость, за предводителя держат…

— Мужики! — в первый раз услышали они голос пойманного. — Все равно сколько ударов. Но пороть себя на улице не дам.

— Тебя не спросили, Димитрий, — староста покачал грязным пальцем перед самым носом пленника. — А вот пущай все видють, что бувает за…

Договорить староста не успел. Голова Дмитрия метнулась, будто змея ударила. И палец старосты оказался крепко зажатым между зубов пленника.

Мужики все как один подались вперед, но замерли, услыхав одно только слово Дмитрия, произнесенное им сжатыми зубами:

— Откушу!..

Старосте было больно, он попытался выдернуть палец, но Дмитрий еще сильнее прикусил, и кровь потекла по подбородку пацана.

— А-а-а!!! Прокусил, паскуда! — заверещал староста.

— Не дергайща, впрямь откушу, — прошепелявил Дмитрий.

— Че ты хотишь? — заголосил староста.

— Не на площади…

— Будет тебе не на площади, будет… Отпусти Христа ради…

Дмитрий выпустил палец и тут же сплюнул кровавой слюной, потом собрал все, что осталось во рту, и сплюнул еще раз.

Ему дали сорок розог. Последние десять — староста лично. И уж он-то малого не щадил, мстя за прокушенный палец. Но Дмитрий ни разу не вскрикнул. Только те, кто стояли впереди, видели, как он прикусывал губу и закрывал глаза в ожидании очередного удара.

— Упорный пащенок, — староста с удивленным видом крутил перевязанный белой тряпицей палец и сокрушенно покачивал головой.

— Этот пащенок волком вырастет, — заметил стоявший рядом крестьянин.

В то лето навсегда закончилось озорство, как будто Дмитрий враз перемахнул из детства в отрочество. Но не в наказании было дело. Малец был упрям и мог сделать назло, чтоб показать мужикам свое я. Круто вмешался отец, наконец-то поняв, что парень бесится от переизбытка сил. В усадьбу позвали егеря, ветерана турецкой кампании, которому Платон Павлович вручил своих сыновей и дал учителю полную волю. Он хорошо знал старого охотника, сам истоптал с ним версты лесных троп и доверял ему полностью. Началась другая жизнь. Егор Степаныч оказался хорошим учителем, Димка — толковым учеником: егерю не пришлось особо раздавать подзатыльники, которые пацан, к своему собственному удивлению, воспринимал как должное. Павла егерь вообще ни разу пальцем не тронул. Очень скоро младший брат в любую погоду легко разводил костер с одной спички, строил шалаш, в котором можно было и заночевать, и дождь переждать, и, конечно, справно стрелял по летящей птице, бегущему зайцу, качающейся на тоненькой веточке белке…

— Дар у него, хотя всего-то тринадцать годков, — уважительно докладывал хозяину Егор Степаныч. — Но жестковат он, Платон Палыч, жестковат… Его бы с братцем, Павлом, смешать и поделить поровну, самая плепорция получилась бы…

— А что же Павел? Никак? — по инерции поинтересовался Бекешев, зная, что зря спрашивает. Видел, что Павел отбывает номер только из уважения к отцу. Но это не расстраивало Платона Павловича. Он придерживался мудрой позиции: каждому свое, — и понимал, что пора уже отставить Павла от этих упражнений. Пусть в проблемы хозяйства вникает, благо оно расширяется с каждым днем. Да Павел сам уже с вопросами лезет. И вопросы задает очень и очень неглупые.

Егор только рукой махнул:

— Попал он раз в вальдшнепа. Да как углядел, что тот крылышками на земле трепещет, аж затрясся весь, сердешный. Ружье бросил, лицо закрыл, не могу, грит, больше. В нашем деле нельзя так… Либо ты охотник, либо не стоит тебе влазить в это дело.