Беседы великих русских старцев. О Православной вере, спасении души и различных вопросах духовной жизни

Рассказы монаха Тихоновой пустыни, Калужской епархии, С.

Монах С., бывший ученик старца отца Леонида, рассказы­вал о себе следующее: «Когда жил я дома, многие из нашего села приходили в Оптину пустынь и, сподобившись слышать от батюшки отца Леонида мудрые христианские наставления, славили его в разговорах друг с другом. Захотелось и мне ви­деть батюшку, а ежели примут в обитель, то и остаться при нем. Нашел я себе товарища нашей же деревни, человека, который знал немного грамоту, но много о себе думал. Идучи с ним дорогой, я часто ему напоминал об отце Леониде, гово­ря: «Что-то, — посоветует ли нам старец идти в монастырь или нет?» На что мой товарищ отвечал гордо: «Что его совет?

Я сам умею «в грамоти». Наконец приходим мы к отцу Лео­ниду, который шуточно и ласково нас приветствовал. Про­жив несколько дней, мы стали просить у батюшки благосло­вения, чтобы нам остаться в монастыре. Но старец мне благословил остаться, а моему товарищу велел сказать, что­бы он шел в деревню. «Я ему не советую, — сказал он, — идти в монастырь». Оскорбленный этим, мой спутник начал роптать на старца, говоря: «Какой это старец! Я и тебе не советую, брат, слушать его». Но я, несмотря на его гордели­вые советы, по батюшкину благословению остался в монас­тыре, а мой товарищ отправился в деревню и, не послушав совета старца, пошел все-таки в монастырь. Пожил в одной обители немного; увидел свою немощь, как страсти воюют и нападают на одинокого борца, не имеющего помощи от духовных советов опытного старца; перешел в другой мона­стырь — надеялся там найти себе лучшее. Но наши страсти везде с нами. Наконец вышел он из монастыря, потеряв усер­дие к иноческой жизни. После я слышал, что он женился. Вот до чего довела его глупая гордость: «Что старец? Я и сам «в грамоти» знаю».

Теперь буду говорить о себе. Я каждый день ходил к стар­цу, говорил о своих худых помыслах и о страстях; но вскоре эту бдительность о своей душе потерял. Сперва начал утаивать от старца самые маловажные, по моему мнению, помыслы; потом потерял веру к старцу и усердие жить в святой обите­ли; начал думать о сельской жизни и о женитьбе. Наконец прихожу к старцу с лицемерной преданностью и прошусь на малое время побывать домой. Но не укрылось мое лицемерие от прозорливого старца. Он с осклабленным лицом и грозя пальцем, говорит: «Смотри, брат, ты не обманываешь ли меня?» Я стал себя оправдывать: «Нет, батюшка, я только по­видаюсь с братом и немедленно возвращусь». Наконец старец сказал: «Ступай, брат, с Богом; прибежишь сюда бегом, когда не хочешь теперь оставаться». С радостью ушел я из Оптиной пустыни, с таким намерением, что уже никогда не возвра­щусь. Так мне наскучило первоначальное нудничество о спа­сении своей души. Но случилось противное моей мысли, по предсказанию старца. Прихожу я домой в свое село, начал заниматься обыкновенными сельскими работами. В это вре­мя в нашем селе у одного крестьянина пропала лошадь. Он начал подозревать мужичка, замеченного уже прежде в коно­крадстве, и не ошибался в своей догадке, но явных улик не было — лошадь была перепродана из рук в руки. Так с вино­ватым он и не мог ничего сделать. Однажды крестьянин этот ехал из другого села с праздника, порядочно выпив; встре­тил нечаянно похитителя своей лошади на перелеске и в порыве гнева бросился на него, начал бить жестоко и убил несчастного. В эту ночь случилось мне караулить лошадей на поле. На другой день поселяне известили станового приста­ва, что нашего села крестьянин лежит на дороге, убитый неизвестно кем. Становой приехал. Начались допросы: кто где в это время был. На меня и показала одна женщина, что я в это время ночью пас лошадей в поле. Меня начали доп­рашивать. Я одни слова говорил, что знать не знаю. Но кре­стьяне наши просили станового запереть меня и морить го­лодом. Заперли меня в чулан и не давали ни пить, ни есть ничего трое суток. Как я в эти трое суток раскаивался, что не послушал доброго совета прозорливого старца, и от всего сердца молил Господа, чтобы за молитвы старца, мною об­манутого, избавил меня от беды! Наконец, утомленного го­лодом, меня вывели на новые допросы. Мужики наши пред­лагали становому еще жесточайшую первой пытку — раскалить сковороду и поставить меня на нее и уверяли ста­нового: «Повинится-де, ежели вы так сделаете». Я не наде­ялся этой жестокости вытерпеть и решился было на себя клеветать ложно. Но за молитвы старца избавил меня Гос­подь. Письмоводитель говорит приставу: «Вы за это будете отвечать, если так поступите, — это совсем против государ­ственных законов». Меня оставили. Начали допрашивать других. Дошли до виноватого, который перепутался в словах и в скором времени признался в своем преступлении. Я, об­радовавшись своему избавлению, немедленно поспешил от­правиться в Оптину пустынь. Как скоро увидал меня батюш­ка отец Леонид, то с любовной улыбкой благословил и сказал: «А, арясина23, пришел! Каково гостил? Сказывай нам». Я все рассказал батюшке: и прежние умышления не жить в мона­стыре, и случившуюся дома за преступление напасть. С этих пор боялся я малейшего помысла утаить пред старцем.

Когда я пожил несколько в монастыре, стал меня старец посылать в свое село: «Ступай, — говорит, — сходи домой на короткое время и опять сюда возвратишься». Мне идти не хотелось, и я просил батюшку, чтобы не посылал. Но батюш­ка непременно велел идти. Пришел я на свою родину, нашел брата своего помешавшимся в рассудке от излишнего упот­ребления вина. А крестьяне нашего села только хотели, на другой день моего прихода, послать за мной в монастырь, чтобы я пришел и управлял хозяйством вместо брата. Какая скорбь! Не хочется мне оставаться в миру. Не знаю, что де­лать. Наконец пришла мне мысль съездить с братом к святи­телю Митрофану Воронежскому. Мужички наши этому не попрепятствовали. Приехали мы в Воронеж и отпели молебен угоднику Божию. Брату стало полегче. На другой день опять просили отслужить молебен, и после молебна брат совершен­но поправился рассудком. Привез я его домой совершенно здоровым. Все удивились этой перемене. Удивился и я тогда прозрению батюшки, как он вперед провидел и предсказал оба мои похода на родину. После этого оставил я брата жить в миру, а сам поспешил возвратиться к старцу и уже шел к нему с верой и сыновней преданностью.

Еще замечал над собой, живши в монастыре: иногда на­падала на меня тоска, уныние и жестоко бороли помыслы. Пойдешь, бывало, к батюшке утешиться в своих скорбях, и при вступлении в его келью вмиг все исчезнет, и в сердце вдруг почувствуешь тишину и радость. Батюшка спросит: «Зачем пришел?» А ты и говорить не знаешь что. Возь­мет батюшка маслом помажет из лампады да благословит и пойдешь из его кельи с сердечной радостью и душевным миром.

Потом батюшка отец Леонид велел мне перейти в Тихоно­ву пустынь. Мне не хотелось расстаться с батюшкой, но не смел его ослушаться. Здесь мне стало жить тяжелее. Трудов много, а утешить некому. Старец приезжал сюда редко. Нако­нец я решился возвратиться опять в Оптину пустынь. В это время приехал сюда батюшка отец Леонид. Я ему рассказал свое намерение. Батюшка призвал меня в келью отца Меле­тия. Тут был и отец Алексий. Он велел им положить свои руки на мою голову и сам положил и, прочитав Трисвятое, сказал: «Живи здесь и никуда не ходи отсюда». С тех пор не стало у меня и мыслей о выходе из сей обители».

Рассказ послушника Оптиной пустыни Алексея Иванова (Васильева)

«Однажды, — говорил он, — я чувствовал в себе холод­ность с тонким смущением и рассуждал в себе, что это есть следствие рассеяния и самочиния. Вот уже прошло три дня, как я не был у своего старца, и не поверял моих дел, и не открывал помыслов. Одна мысль говорила мне, что идти к нему незачем, потому что в течение этого времени тобой про­тив совести ничего не сделано. Другая же, напротив, убежда­ла меня получить от него хотя благословение, могущее укре­пить противу козней диавола. А с тем вместе рассуждал в себе, что по благости Своей Господь, может быть, возвестит старцу о моих скрытых немощах, которых я по дебелости сво­ей не примечаю; и если получу в оных обличение с отеческим наставлением, то может ко мне возвратиться и прежнее ду­шевное спокойствие. Повинуясь этому внушению, понудил я себя идти к моему наставнику. Когда же я вошел к нему в комнату, старец занят был гостями. Увидев меня, вошедшего, спросил: «Что тебе надобно?» Я подошел к нему и, став на колени, сказал, что пришел испросить благословения и свя­тых молитв. Благословив меня, он сказал: «Спасибо тебе». Стал спрашивать, как я провожу время — занимаюсь ли дан­ным мне от начальника послушанием — пишу ли в живопи­сной порученные мне иконы? На сие я отвечал: «За молитва­ми вашими, батюшка, занимаюсь». Помолчав, старец сказал: «Хорошо; но я слышал, что ты и портреты пишешь». Эти сло­ва совершенно меня привели в замешательство, потому что в прошлый вечер намалевал я с одного брата портрет самочин­но. Испросить должного прощения, как новоначальный, я не нашелся, а в извинение свое сказал, что я «шалил», думая тем оправдаться. Старец, взглянув на гостей, повторял сие слово несколько раз: «Он шалил!» Взяв меня за голову и обратив к посетителям лицом, сказал: «Вот, господа, этот человек с лишком тридцати лет и уже имеет большую бороду; бывши в мирском звании, управлял тысячами людей24, — сюда же в монастырь, пришел «шалить». Ведь будет прок в этом челове­ке! — и вздохнув, прибавил: — Ну, брат Алексий, чтобы ты был вперед аккуратнее, положи несколько поклонов». Во вре­мя оных приказывал мне говорить за ним слова сии: «Хотя я и гордый человек, а смириться должен. Святой апостол Па­вел говорит: настой, обличи и прочее». — Потом с веселым духом и ласковостью благословил меня и сказал: «Ну, мое де­точко, теперь будешь мирен; ступай с Богом!»

«Однажды пошел я узнать различие молитв, коих разря­ды видеть можно в «Добротолюбии». Особенно мне хотелось читать главы Каллиста Катафигиота, но сомневался, что ста­рец дозволит читать мне их еще в новоначалии бывшему. Поэтому я начал у него просить книгу при многих посетите­лях, полагая, что он, быв занят знатными лицами, не войдет со мною в подробный расспрос о чтении. Сверх моего ожи­дания батюшка отец Леонид, оставив разговор с гостями, с особенным участием стал спрашивать — для чего мне пона­добилось «Добротолюбие» и какие места я желаю читать? Когда же я ему объявил, то он, посмотрев на меня, сказал: «Как ты осмеливаешься за такие высокие предметы браться? Шишка25! Тебе не Каллиста Катафигиота читать, а полезнее навоз чистить! Помни Симона волхва, как он, высоко под­нявшись, опустился низко; так и ты, буде не смиришься, то погибнешь». В это время я стоял пред ним на коленях как громом пораженный. Потом старец сказал мне: «Подай сюда щеки». И дав мне несколько легких пощечин, сказал: «Сту­пай с Богом!»

«Случилось мне пригласить к себе одного брата напиться чаю. Ставя посуду на стол, я нечаянно разбил чайную чашку. Пришел к старцу объясниться и нашел его спящим на крова­ти. Батюшка от шороха проснулся и, увидев меня, сказал: «Что тебе надо? Денег?» Я отвечал: «Я разбил чайную чашку». Он тотчас позвал келейника и сказал ему: «Поздравь Алексея Ивановича — он взял город». Я не понял, к чему было такое поздравление. Старец сказал мне: «Скажи, пожалуй, когда ты исправишься? Какого от тебя добра ждать? В миру ты был негодяй и теперь живешь без исправления. Если бы ты имел страх Божий, то ты смирил бы себя и подобного с тобою не случилось бы. Видно, ты с рассеянием, не помня себя, зани­мался угощением и от того разбил. А хуже того еще, что с гордым духом пришел к старцу хвастаться: я разбил чашку. Если бы ты был путный человек, то бы пришел со смирени­ем, сказав: батюшка, простите Бога ради, я нечаянно разбил чашку; как благословите? А то, как город взял, хвастаешься. Ступай вон!» Когда же я приблизился к двери, он, вздохнув, нежным тоном милостиво сказал: «Алексей Иванович! Воро­тись; надеюсь, что ты положишь начало к исправлению и бу­дешь впредь смиреннее». И приказал келейнику дать мне рубль»26.

Этот же брат уверял, что никогда ему не случалось от стар­ца выходить смущенным, но всегда укрепленным и утешен­ным. Когда же он являлся удрученным какою-либо скорбью, то отец Леонид, заметя вошедшего, встречал его с неизъясни­мой отеческою любовью и, по выслушании дел и помыслов, возлагал на него руки, а иногда, с шуткой взяв за голову, при­жимал к себе во время произносимой им молитвы и тем вод­ворял в душу страждущего спокойствие и утешение.

Рассказ Александра Смирнова

«В первый год моего вступления в монастырь пришел я однажды с смущенным духом к духовному моему отцу, стар­цу отцу Леониду, и, плача, говорил ему, что приезд моей матери и сестры смущает меня. Батюшка же, думая, что я побеждаюсь слабостью любви плотской к родительнице сво­ей и уже жалею о разлуке с ней, пришел от того в такую ревность по Бозе и досаду, что, сильно ударив меня по ще­ке, сказал: «Любовь ли к матери предпочел любви к Богу? И этим ли платишь Ему за изведение свое из мира, слабо­душный?!» Я хотя и не сознавал в себе пристрастия к род­ным, однако возрадовался духом, видя из поступка отца мо­его духовного истинного вождя к Богу, Которого он, видимо, возлюбил паче всего, к Которому, конечно, и меня незаблуд­но учил шествовать».

«Потом, спустя некоторое время, стоял я у батюшки в пе­редней и долго не мог быть допущен к нему за множеством странников, пришедших из дальних мест, с которыми он и занимался.

Не имея же терпения, как новоначальный и неопытный, я стал скучать, а наконец и роптать на старца своего. Когда же вошел ко мне его келейник, не затворив за собой двери, тогда я с досадой сказал, так что и старец мог слышать оскорби­тельнейшие для него слова, а именно: «Батюшка чуждых овец пасет, а свои у него алчут». От сих слов моих келейный его пришел в гнев и выговаривал мне за дерзость мою и нетерпе­ние. Батюшка же, напротив, кротко и ласково сказал мне: «Ах Саша, Саша! Ты смутился? Яша, дай ему чаю». Потом, обра­тясь ко мне, продолжал: «Ну что, Александр, успокоился ли ты? Ну как же тебе не стыдно безпокоиться о том, что я при­нимаю и других. Ведь ты хочешь получить от меня душевной пищи, а другие разве того же не желают? Ты всегда при мне, а другие, тебе досадившие, пришли из дальних стран, чтобы видеть меня, открыть мне свои нужды и получить от меня утешение, и их ли не допустить мне к себе? Да и хорошо ли нам любить самих себя только? Напротив, Бог хочет, чтобы мы любили и других и всем, как Он, желали спастися». Тако­вая истина его слов и кротость смягчили мое сердце, и я со слезами просил у него прощения и чувствовал вполне незло­бие его, как при сем случае, так и во время моего с ним пре­бывания».

«Сравнивая этот поступок его с первым, я еще лучше стал разуметь о моем старце; ибо он за сделанное ему личное ос­корбление не показал и следа неудовольствия ни лицом, ни словом, за предпочтение же мирской любви духовной, или любви к Богу, он пришел в гнев и не мог оставить меня за это без наказания».

Рассказы прочих Оптинских братий

«Будучи еще послушником, — рассказывал иеросхимонах Феодот, — однажды, стоя с другими на коленях пред старцем отцом Леонидом, я увлекся помыслами и стал размышлять, что вот такой-то монах, который хорошо понимал экономиче­скую часть, годился бы в настоятели. Только что я это подумал, как вдруг старец довольно сильно ударил меня по щеке со сло­вами: «Не в свое дело лезешь! Ты не знаешь, что это за чело­век». Нужно заметить, что монах, о котором так подумал отец Феодот, впоследствии вышел из Оптиной пустыни, переменил много монастырей, а в настоятели все-таки не попал».

«Вошел однажды к старцу отцу Леониду молодой послуш­ник Иоанн, поклонился ему в ноги и стал пред ним в очень смиренном положении. Старец, посмотрев на него и грозясь пальцем, промолвил: «Ох, Ванюшка, не перед добром ты сми­ряешься». Слова эти, заключая в себе предвестие, в то же вре­мя могли послужить предостережением для Иоанна, если бы он захотел вразумиться ими. Но как он оставил слова старца без внимания, то на другой же день и впал в неприличный монашескому званию проступок».

«Новоначальный брат оскорбил старого монаха, и оба при­шли жаловаться к отцу Леониду. Для всех очевидно было, что новоначальный был кругом виноват. Но не так рассудил ста­рец. «Не стыдно ли тебе равняться с новоначальным? — стро­го сказал он старому монаху. — Он только что пришел из мира, у него волосы еще не успели отрасти, с него и взыски­вать-то строго нельзя, если он недолжное скажет. А ты сколь­ко лет в монастыре живешь и не научился внимать себе». Так они и ушли. Новоначальный торжествовал, считая себя совер­шенно оправданным. Но вскоре после этого брат этот пришел один к отцу Леониду. Старец взял его за руку и сказал: «Что же это ты, брат, делаешь? Только что пришел из мира, волосы у тебя не успели отрасти, а ты уже старых монахов оскорбля­ешь!» Неожиданное вразумление сильно подействовало на брата, и он стал просить прощения. «Бог простит, — сказал старец, — только смотри, брат, исправляйся, а то плохо дело твое будет».

«В первое время по вступлении моем в обитель, — расска­зывал монах Н., — у меня была чрезмерная ревность к ино­ческим подвигам. Бывало, после утрени другие идут отдыхать, а я в это время займусь чем-нибудь по своему послушанию и потом уже, утомленный, прилягу для краткого отдыха, мыс­ленно заботясь о том, как бы мне не проспать, а поспеть к самому началу ранней обедни. Вот кто-то стал будить меня. При первом ударе в колокол кто-то будто творил молитву у моей двери. Встаю, смотрю — никого нет. На другой день опять. Только что заблаговестили к обедне, чей-то голос как будто читает молитву. Я подумал на нашего монаха отца И. Выхожу — никого нет. Я все это объяснил старцу отцу Лео­ниду. «Что же ты думаешь, — спросил он меня, — кто это те­бя будит?» — «Думаю, батюшка, — отвечал я, — уж не ангел ли?» — «С рожками, — возразил старец. — Посмотрим, что дальше будет». — На следующий день никто не будил меня, и я проспал службу. На другой день и на третий опять проспал. Так и постыдились оба мы — и неизвестный мой будильщик, и я, доверчивый ревнитель».

«Пришел однажды к отцу Леониду приверженный к нему сын его духовный и, просидев в его келье целый вечер, после спросил старца: «Вот я видел, как приходили к вам братия и как вы их принимали. Один брат пришел прежде всех, но всех переждал и подошел к вам последним. Другие, придя, немного ждали, потом подходили к вам и объясняли, что им нужно было. Некоторые же нисколько не хотели подождать, а как только приходили, сейчас же лезли вперед, домогаясь, чтобы вы их немедленно приняли. Есть ли в этом какое различие?» Старец отвечал: «Есть различие, и большое различие. Кто, при­дя ко мне, нисколько не хочет дожидаться и лезет вперед всех, у того не может долго держаться в памяти то, что я ему гово­рю. В другой раз спрашивает и опять забывает. А кто, придя для объяснения своих нужд, с терпением и смирением пережи­дает других и предпочитает их себе, у того каждое слышанное им слово твердо напечатлеется в сердце, и он целую жизнь бу­дет помнить то, о чем ему однажды было сказано».

Рассказ Петра Иванова, рясофорного скитского монаха

Был во дни старца отца Леонида один брат, который час­то изъявлял ему сильное желание мученичества. Старец не­однократно увещевал его, чтобы он оставил этот помысл, что небезопасно вдаваться самопроизвольно в великие искуше­ния. Но когда увидел в брате непреклонность, поступил так: в глухую зимнюю бурную ночь призывает к себе желавшего мученичества брата и посылает его сходить за каким-то де­лом, кажется, из скита в монастырь. Но так как монастырь и скит расположены среди густого огромного леса, то брат на­чинает отказываться тем, что страшно идти лесом в такую ужасную непогоду, да еще ночью. «Несчастный! — проговорил старец. — Ты желал мученичества, и тебе, может быть, уже готовился от Господа мученический венец, потому что, по воле Божией, в ответ на твое желание, могли волки растер­зать твое тело. И верь, что это вменилось бы тебе в мучениче­ство, потому что ты пошел бы в монастырь за святое послу­шание». Стыдно и горько стало тому брату, который с тех пор уже никогда не осмеливался напоминать старцу о своем же­лании мученичества.

Рассказ отца Моисея, бывшего Оптинского иеромонаха

Был в Оптиной один брат, который часто докучал старцу отцу Леониду, чтобы дозволил ему носить вериги. Старец, ко­торый сам с очень многих вериги снимал, долгое время никак не соглашался с желанием брата, всегда объясняя ему, что не в веригах спасение. Наконец, желая проучить брата самым де­лом, призвал монастырского кузнеца и сказал ему так: «Когда придет к тебе такой-то брат и будет просить тебя сделать ему вериги, дай ему хорошую пощечину». Через недолгое время на неотвязчивое прошение брата старец сказал: «Ну поди, поди к кузнецу, попроси его сделать тебе вериги». Брат с радостью прибегает в кузню, называет кузнеца по имени и говорит: «Ба­тюшка благословил тебя сделать для меня вериги». Занятый в это время делом, кузнец, проговорив наскоро: «Какие тебе ве­риги?» — как даст ему пощечину. Нестерпевший брат со своей стороны ответил ему также пощечиной, и тотчас оба отправи­лись на суд к старцу. Кузнецу, конечно, ничего не было. А бра­ту, желавшему носить вериги, была от старца хорошая нотация, вроде того: «Куда же ты лезешь носить вериги, когда и одной пощечины не мог потерпеть!»

Три рассказа Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия и вместе других монахов-старожилов

Жил в скиту вышеупомянутый ученик старца отца Леони­да, схимник отец Диомид. Он был уже в преклонных летах, вел строгую монашескую жизнь и, как передавали старожи­лы-монахи, имел охоту поучать людей, но не имел опытности духовной и старческого искусства, вследствие чего с его сто­роны в обращении с посетителями бывали большие промахи. Придет, например, к нему как к старцу отягченный грехами посетитель, с тем чтобы открыть ему свою жизнь и получить от него добрый совет к исправлению ее. Но отец Диомид, выслушав откровение, с ужасом начнет говорить ему в таком тоне и роде: «О! Да как же ты смел делать то и то? Да тебе и спасения нет. Ты попадешь в тартарары на вечные мучения, и выпуску тебе оттуда никогда не будет». Чрез это посетитель приходил в такое смущение, что впадал в совершенное отча­яние. Но вот кто-либо из монахов направит его к старцу отцу Леониду. Узнав, в чем дело, старец начнет его увещевать, что­бы отнюдь не отчаивался, что Господь сходил на землю не ради праведных, а чтобы призвать грешников к покаянию, что милосердию Его предела нет и прочее. Так, бывало, с ме­сяц убеждает и уговаривает старец впадшего в отчаяние, пока, при помощи Божией, возбудит в нем надежду на спасение. Подобные случаи повторялись неоднократно. Надоел старцу отец Диомид. Надо было его проучить. Упомянуто было выше, что в скиту, при старце Леониде, братия самоваров по кельям не имели и чай пить собирались все к старцу только по субботам и воскресным дням и по двунадесятым праздни­кам. Случилось, в один великий праздник, в зимнее время, и собрались скитяне в келью старца для чаепития. Видя, что отец Диомид не пришел, старец приказал его позвать. По­сланный, возвратившись, сказал, что отец Диомид отказался прийти по нездоровью. Тогда старец, зная, что отец Диомид не пришел просто по нежеланию, так как не имел к чаю при­вычки, и желая понудить его к покорности и послушанию, а кстати, и наказать за вышесказанные неразумные действия, возвысил свой голос: «Диомидка!.. Сходите за ним опять и принесите его на руках, если не пойдет. А когда понесете, — прибавил старец, — бросьте его в сугроб». Отправились двое и просят от имени старца: «Пожалуйте, батюшка, если вы слабы, мы вас на руках снесем». Не подозревая опасности, отец Диомид согласился: «Ну, пожалуй, несите». Взяв старич­ка на руки, носильщики понесли, но, выбрав самый большой сугроб, как бросят его туда. Старичок в снегу-то копых-ко­пых, кое-как выбрался и со всех ног сам прибежал к старцу с жалобой, что его обидели. Понятно, что из этой жалобы ни­чего не вышло, а только чаем отца Диомида напоили да в келью и проводили27.

Жил в скиту брат-старичок, который и в обитель пришел в преклонных летах. И как он в миру имел обыкновение во время богослужений ставить к святым иконам свечи, так и в скиту поступал. Обратился как-то к нему с замечанием скит­ский же монах N.: «Ну что ты все свечи ставишь? В монас­тыре монахи не ставят свечей. Сам будь пред Богом свечой». Смутился старик, подумав: «Целый век я ставил свечи, что считается добрым делом, а тут вдруг не велят ставить свечей». Пошел к старцу отцу Леониду и поведал ему свое смущение. Зная простоту смутившегося старичка, отец Леонид тотчас и начинает ободрять его: «Ну, слушай ты его! Он тебе нагово­рит. Станови свечи, как прежде становил! — и прибавил к этому: — Старого учить, что мертвого лечить». Успокоенный таким ответом, старичок идет к себе в келью и, встретившись после с отцом N., говорит с самодовольствием: «Вот ты гово­рил мне — не ставь свечей, а батюшка велел ставить. Он мне сказал: „Старого учить — что мертвого лечить“».

Поступил в скит какой-то господин, кажется, из мелких помещиков или что-то вроде этого, с сознанием своего пред другими преимущества. По обычаю стал ходить, вместе с про­чими скитянами, к старцу на вечернее правило. Известно, что старец сам чтецов у себя не назначал, а кто из братий желал читать, должен был поднять свою руку, давая тем знать стар­цу о своем желании читать. Новому брату хотелось читать, но поднять при всех руку ему казалось очень конфузно. И каж­дый раз, по окончании правила, уходя вместе с братиями от старца, выражал свое недовольство на заведенный старцем порядок: «Ну что это такое? Руку поднимать, к чему это? Вов­се это ни с чем не сообразно». Так кропотался-кропотался, терпел-терпел, наконец вышел из терпения, поднял руку, хотя с самопонуждением и не очень высоко. Увидев это, старец сказал: «А! И ты захотел читать? Ну, поди-поди, почитай. Послушаем, как ты читаешь». Вот он и начал читать по-свое­му — с чувством и с толком. Окончил. А старец заметил: «Ну, брат, плохо читаешь, ступай». Так старец при всяком удобном случае имел обыкновение смирять вознесенную гордыню живших при нем братий.

Рассказывал Киево-Печерский иеросхимонах Антоний

«Монах наш (Киево-Печерской лавры) отец Никодим, бывший Оптинский послушник, ученик старца отца Леони­да, долгое время проходя в лавре послушание просфорника, не отставал в этом тяжелом послушании от последнего ново­начального брата и весь этот долголетний свой подвиг припи­сывал силе молитв своего любимого старца. Никогда он не мог говорить про него равнодушно. Батюшка всегда его называл по фамилии — Титов. Часто заставлял его говорить под свою дик­товку обличительные слова тем, которых находил нужным об­личить, и обличаемые после сознавались в своих неисправнос­тях. Чрез это отец Никодим ясно видел и веровал, что старец отец Леонид получил от Господа дар прозорливости. Вот дос­ловный об этом рассказ самого отца Никодима: «Когда я с пас­портом отправился из своего города Белгорода, Курской губер­нии, для поступления в Оптину пустынь, в миру оставался на мою долю дом. Была у меня и сестра-девица, но она вполне обеспечена была к замужеству. Дядя же мой родной, который (вероятно, как опекун) должен был выдать замуж мою сестру, положил в намерение присвоить мой дом, на который у него и покупатели уже имелись в виду. Проживая временно в Опти— ной пустыни, я начал думать, как бы мне взять увольнение от общества. Для расхода на этот предмет у моего дяди было под сохранением моих трудовых денег сто рублей. Вот я пришел однажды к батюшке и говорю: «Батюшка, благословите мне от­правиться за увольнением». Старец сказал: «Бог благословит идти». Но, когда я возвратился в свою келью, мне что-то скуч­но стало, и у меня отпала охота идти за увольнением, потому я и оставил это дело до будущего времени. На следующий день говорю батюшке, что я раздумал идти за увольнением, а старец на это отрывисто сказал: «Ну, как хочешь». Прошло некоторое время, забота об увольнении у меня удвоилась — идти да идти. Говорю об этом батюшке, а он мне возразил: «Отчего же ты тогда не шел?» Я понял свою ошибку, — так как посамочинни­чал, — заплакал, поклонился старцу в ноги, стал пред ним на колени, зарыдал и говорю: «Простите Бога ради, батюшка, — виноват!» Старец: «Ну-ну, вставай да собирайся, тебе теперь лучше будет». Итак, я прибыл в Белгород и прежде всего зашел повидаться с сестрой. Из разговора с ней я узнал, что дядя при выдаче ее замуж не истратил и того обеспечения, которое ос­тавлено было для этой цели. Затем я повидался с дядей и, наконец, обратился в магистрат за увольнением. Там потребо­вали от меня денег и сказали, что увольнение можно бы вы­дать хоть сейчас. Я поспешил к дядюшке за собственными деньгами. Как он закричит на меня: «Какие тебе деньги? Ты еще расплатись со мной. Я твою сестру выдал замуж. Дай-ка мне вексель, а иначе я не выпущу тебя отсюда». Я сразу поте­рялся и говорю: «Делай что хочешь, только не удерживай здесь меня». — «Ну, говорит, пойдем к маклеру». Пришли. Дядя ухит­рился так устроить, что написал было вексель в пятьсот руб­лей. Оставалось мне только подписать его и в книге расписать­ся. Но в ту же минуту стали один по одному подходить люди, которых и набралось человек до десятка и которые заняли мак­лера. Мы ждали-ждали своей очереди и как увидели, что мак­лер не скоро будет свободен, то и согласились отложить свое дело до другого времени. Дядя пошел домой, а я к сестре и зятю и рассказал им, что дядюшка намерен со мной сделать. Тогда всем нам вполне открылась его злоумышленность. Меж­ду прочим, дяде в это время нужно было по своим делам отлу­читься из города, а меня в тот же день, когда мы с ним ходили к маклеру, отыскивали покупатели на дом. Таким образом, дом вскоре мной был продан за наличные деньги, а дня через два они и купчую получили. С деньгами я поспешил в магистрат и немедленно получил увольнение, но все-таки пошел с дядюш­кой проститься. «Куда же ты?» — спросил дядя. «Да опять в Оптину», — отвечал я. — «Как в Оптину? А вексель?» — Тут я рассказал ему все, то есть как я продал дом и получил увольне­ние. Он начал меня бранить, проклинать и волосы на себе с досады рвать, а я тотчас за дверь. Потом распростился со своей сестрой и зятем — да и обратно в Оптину, к моему святому и прозорливому старцу, который встретил меня такими словами: «Во! Наш Титов уже слетал да браво отхватал». С тех пор я не мог иначе смотреть на своего старца, как на великого угодника Божия».

Рассказывал о себе духовник Тихоновой пустыни, иеросхимонах Ефрем

«Поступил я сначала, в молодых летах, в число братства Оптиной пустыни, в скит, под руководство старца иеромона­ха Леонида. Объятый ревностью к иноческим подвигам, я положил себе в мысли ничего не делать без благословения моего старца, даже (кроме полуденной и вечерней трапезы, когда вместе с пищей предлагается братиям и квас для питья) ничего не пить, а терпеть жажду до тех пор, пока сам прозор­ливый старец велит и благословит напиться. Так и шло неко­торое время. Но вот настало покосное время, когда все сво­бодные братия монастырские и скитские обязаны были выходить с граблями грести сено. Вышел и я. День был очень жаркий, и я сильно от работы утомился. Жажда мучила меня, но я терпел — ничего не пил. Пришел в скит к старцу, сел на лавку и сижу в большом унынии и расслаблении. Старец по­нял, в чем дело. Отвернувшись на минутку в свою келью, он выносит кусок соленой селедки, подает мне и говорит: «Ешь».

Как я заплачу. «Неразумный! — так начал говорить мне старец. — Разве можно по своему произволу налагать на себя такой обет, чтобы не пить до тех пор, пока я сам тебе напом­ню? Можно было бы еще допустить это, если бы мы жили с тобой вдвоем в уединении, да и то по моему совету и благо­словению. А теперь, видишь, меня окружают сотни людей. Где же мне входить во все такие тонкости всех моих духовных детей? А ты, если захотел напиться, перекрестись с молитвой да и напейся». Тут он подал мне квасу, и я с жадностью стал глотать его. Смотря на меня, старец не преминул заметить: «У! Что ты, что ты так заспешил? Должно пить со страхом Божиим и с благодарением за поданный тебе от Бога дар».

«Летом 1833 года пришел в Оптину двадцатилетний юноша, Павел Трунов, с меньшим братом своим Симеоном. Родом они были из дворян Курской губернии, Щигровского уезда. Полу­чив воспитание в доме своих благочестивых родителей в духе строгого благочестия, они очень стали тяготиться мирской жизнью. Быв определены родителями на службу в Курскую ка­зенную палату, они решились, тайно от родителей, уйти в мо­настырь. Не раз поэтому Павел просил себе отставку, но его от службы не увольняли. Наконец он обратился к Богу с усерд­ной молитвой, чтобы Господь послал ему болезнь. Молитва была услышана. У Павла заболел глаз, и после того его уже не стали удерживать в палате. Таким образом он и получил воз­можность, вместе со своим младшим братом, немедленно от­правиться к заветной цели. По уходе же их в монастырь роди­тели их сначала погоревали о них, поплакали даже и сильно поскорбели за их самовольную отлучку, но, узнав, что они по­ступили в святую обитель на молитвенный подвиг, простили им эту вину. Между тем, по прошествии некоторого времени, любовь родительская побудила отца их, Феодота Саввича, на­писать в Оптину к детям письмо, в котором он убедительно просил, чтобы кто-нибудь из них приехал повидаться с роди­телями. По благословению старца решено было ехать Павлу. Немедленно он и отправился. (Заметим здесь, что Феодот Сав­вич, как человек благочестивый, любил в часы досуга читать Четьи-Минеи святого Димитрия Ростовского.) Как раз перед приездом Павла пришлось ему читать житие святителя Нико­лая, Мирликийского Чудотворца, положенное в 6-м числе де­кабря, где, между прочим, рассказывается, как молодой юно­ша, сын Африкана, взятый в плен персами и служивший в покоях их князя, по молитвам своих родителей внезапно неви­димой силой восхищен был из плена и представлен к родите­лям в персидской одежде и с чашей в руке, наполненной ви­ном, так как он прислуживал князю. В глубоком раздумье остановился Феодот Саввич над этим сказанием и начал рас­суждать: «Как это трогательно! Если бы со мною подобное слу­чилось, я не перенес бы сего». Но вдруг отворяется дверь, и входит Павел в монашеской одежде, которого Феодот Саввич, долго не видел, не узнал. Помолившись на святые иконы, не­знакомец поклонился Феодоту Саввичу в ноги и сказал: «Здравствуйте, батюшка, — я сын ваш Павел». Феодот Саввич как сидел, так и обомлел, и книга выпала из рук его; едва мог прийти в себя от радости, что видит пред собой сына, с кото­рым, думалось ему, уже и не придется свидеться в сей времен­ной жизни. Погостив некоторое время в доме своих родителей, отец Павел возвратился в Оптину.

Ознакомившись теперь, хотя заочно, с Оптиной пустынью, родной брат Феодота Саввича, Ермил Саввич, сын которого, Гермоген, прежде своих двоюродных братьев поступил в чис­ло братства Оптиной пустыни, и сам пожелал посетить эту обитель. А после посещения с каким уважением и благогове­нием вспоминал он о старце отце Леониде и вообще об Оп­тиной пустыни! Нередко говорил со слезами: «Ах, вот старец-то! Какой же он прозорливец! Все, бывшее в моей жизни, подробно пересказал мне, как будто сам был очевидным сви­детелем всех моих обстоятельств». С того времени он сделал­ся особенно благотворителен и нищелюбив, все долги своим должникам простил, перестал употреблять мясную пищу и до самой своей кончины через каждые шесть недель приобщал­ся Святых Христовых Таин.

Переведем теперь речь опять на отца Павла. С самого на­чала поступления в монастырь он всецело предал себя в по­слушание и руководство старцу отцу Леониду, которому и от­крывал всегда тревожившие его помыслы. По отношению к братиям монастырским он так был кроток и незлобив, что ни один из них никогда не слыхал от него оскорбительного сло­ва, или обидного спора, или ропота на кого-либо и за что-либо. Во все время краткого своего пребывания в обители, несмотря на свою болезненность, неленостно проходил мона­стырские послушания. Случалось, что некоторые из братий роптали на него и озлобляли его за неуспешность в делах, называя его ленивым, тогда как неуспешность эта происходи­ла от его болезненности и малосилия, а Павел, как агнец не­злобивый, или молчал, или только, бывало, скажет: «Виноват, прости Бога ради, я немощен». Между тем напрасные укориз­ны болезненно отзывались в его сердце. Часто он со слезами на глазах приходил к своему духовному отцу и наставнику, старцу отцу Леониду, и пред ним изливал скорбь души своей. Тот говорил ему в утешение: «Терпи, Павел! Ибо сказано в Священном Писании: многими скорбьми подобает нам внити во Царствие Божие (Деян. 14, 22). — И время сие таково: оби­дяй да обидит еще, и скверный да сквернится еще: и праведный правду да творит еще, и святый да святится еще (Апок. 22, 11). Итак, терпением да течем на предлежащий нам подвиг (Евр. 12, 1). И Господь сказал: в терпении вашем стяжите души ваша (Лк. 21, 19)». И другими словами из Священного Писания старец умиротворял смущенную душу Павла, доводя его до неизглаголанной радости, давая ему знать, что все де­лается с ним по воле Господней, для испытания его усердия, что все скорбные случаи должно принимать как неизречен­ные милости Божии и что самая болезнь дана ему от Бога, да прославит он Имя Его святое. Старец доводил его, таким об­разом, до крайнего самоукорения.

Давно чувствуемая Павлом болезненность была преддвери­ем чахотки. Телом он постепенно таял как свеча, а ум его по­гружен был во всегдашнюю молитву. Замечательно, что он знал наизусть всю Псалтирь. Почти за год до смерти он всегда гово­рил: «Ах! умру скоро; помолитесь за меня, отцы и братия». Наступил 1836 год. Чахотка у Павла обнаружилась во всей силе. Старец отец Леонид говорил приближенным братиям: «Павел на Святой неделе возьмется от нас». Всю зиму Павел едва бродил, а на пятой неделе Великого поста уже не вставал с постели и только молился. Почасту призывал своего отца духовного, старца отца Леонида, и тогда только бывал покоен, когда беседовал с ним. С сего времени он часто исповедовал­ся. В Лазарево воскресенье был облечен отцом строителем во святой малый образ монашества и неоднократно сообщался Святых Христовых Таин. 2 апреля, в Четверток Светлой неде­ли, во время утрени, был особорован, а после обедни снова был сообщен Святых Христовых Таин. После этого старец отец Леонид сказал ему: «Ну, Павел, ты скоро выздоровеешь». — «Знаю, батюшка, — отвечал страдалец, — только не в здешней жизни». Приближался вечер Светлого Четвертка. Одр умираю­щего окружили некоторые из его приближенных. В седьмом часу пополудни он закрыл глаза и заговорил про себя что-то непонятное. В это время старец отец Леонид сам прочитал ему отходную, а Павел взглянул на него с удивлением и потом бла­годарил его за прочтение. Старец спросил: «Желаешь ли, что­бы я еще к тебе пришел?» Тот ответил: «Я так желаю, чтобы и до самой смерти был при мне». Сказал он это ясно и громко и с этой минуты совершенно изменился. Затем, встав, сидел до самой блаженной кончины своей и был в полной памяти. По­том попросил находившегося при нем своего двоюродного бра­та Гермогена положить его на подушку, но едва тот наклонил Павла, он вздохнул и испустил дух. Это было в девять часов вечера. Трикратный удар колокола возвестил монастырской братии о переселении в вечность души Павловой. Братия тол­пой ринулась к келье новопреставленного, и старец отец Лео­нид опять сам совершил над ним «Последование по исходе души от тела». Лицо и все тело покойника побелело и было мягко, как у живого. На другой день отец строитель Моисей соборно, в присутствии всей братии, отпевал тело вновь усоп­шего. Тихо текли у некоторых слезы о разлуке с незабвенным братом, но всякий благодарил Бога, что сподобил усопшего такой мирной христианской кончины и внутренне желал, что­бы ему Господь даровал такую же кончину. После двоюродный брат почившего просил старца отца Леонида поведать ему о добродетелях Павла, но старец сказал ему только одно: «Велик Павел у Бога, и Господь прославит его».