Беседы великих русских старцев. О Православной вере, спасении души и различных вопросах духовной жизни

Преподобный Силуан, всю жизнь державшийся афонской традиции умаления, самоскрывания, внешнего безславия, был мало кому известен при жизни (к нему даже не повели писателя К. Зайцева, посетившего Афон в те годы и оставившего книгу о пребывании на Святой Горе). Но избранные знали, что слова, которые говорил этот простой монах, превосходят меру обычного человека. После кончины старца митропо­лит В., знавший о преподобном Силуане лишь по переписке, написал в письме отцу Софронию: «Пока еще живы вы и другие свидетели — собирайте и записывайте о нем все до мелочей... Это — история Цер­кви». Вскоре отец Софроний получил благословение своего духовника, отца Пинуфрия, писать житие старца Силуана, пересказывая духов­ные беседы со старцем. В 1952 году, через четыре года после заверше­ния (24 сентября 1948 года), книга «Старец Силуан» была, наконец, опубликована небольшим тиражом. Беседы преподобного Силуана из­влечены из этого издания.

Духовные беседы преподобного Силуана Афонского

Старец мог говорить просто, без малейшего тщеславия о вещах, выходящих за пределы человеческих норм. Если у слу­шателя была к нему вера, то через эту простую внешне беседу воспринимал он в доступной ему мере то вышеестественное состояние, в котором находился сам старец.

Помним его рассказ об одном замечательном русском по­движнике — отце Стратонике, приехавшем с Кавказа посе­тить Афон. Отец Стратоник имел редкий дар слова и молит­вы с плачем: многих пустынников и монахов на Кавказе восставил он от расслабления и уныния к новому подвигу, раскрывая им пути духовной брани. И на Афоне отец Страто­ник был принят в кругу подвижников с большой любовью, и вдохновенное слово его производило на многих глубокое впечатление. Богатое рассуждение, красивый и сильный ум, обширный опыт, дар подлинной молитвы — все делало его центральной фигурой в кругу подвижников. Провел он на Святой Горе около двух месяцев и начал уже печалиться, что напрасно поднял большой труд далекого путешествия ради «пользы»: сам он из встреч с афонскими монахами ничего но­вого не приобрел. Пришел он к духовнику русского монасты­ря Святого Пантелеимона — старцу Агафодору и, рассказав о своей печали, просил указать кого-либо из отцов, с кем мож­но было бы поговорить о послушании и других деланиях мо­наха. Отец Агафодор послал его погостить на «Старый Рус­сик», где в то время (до войны 1914 года) собралось несколько замечательных подвижников из братии монастыря.

Старый Руссик расположен в горах, на высоте, приблизи­тельно, двухсот пятидесяти метров над уровнем моря, на вос­ток от монастыря, в расстоянии — час и десять минут ходу. Там был установлен более строгий постнический режим, чем в монастыре. Место это пустынное, безмолвное, и потому туда тянулись монахи, желавшие большего уединения ради делания умной молитвы. В то время там жил и отец Силуан.

Отца Стратоника в Старом Руссике приняли с большим расположением. Он много беседовал с отцами Руссика и на­едине и в группах. Однажды в праздничный день схимонах отец Досифей пригласил к себе в келью его, а вместе и не­сколько других монахов, среди которых были отцы: Вениамин с Калягры, Онисифор и Силуан. Беседа была очень содержа­тельной. Все были увлечены тем, что говорил отец Стратоник, который не только как гость имел преимущество, но и по дару слова превосходил прочих. Отец Силуан из присутство­вавших был более молодой и потому, естественно, сидел в углу кельи и молчал. Он внимательно прислушивался к каж­дому слову кавказского подвижника. После беседы отец Стра­тоник, еще не посетивший отдельно отца Силуана, выразил желание побывать у него на «калибке», которую он выстроил себе в расстоянии пяти-шести минут на юго-восток от брат­ского корпуса ради уединения. Условились на следующий день, в три часа. В ту ночь отец Силуан много молился, что­бы Господь благословил их встречу и беседу.

Отец Стратоник пришел в назначенный час. Беседа между двумя подвижниками началась легко и сразу приняла жела­тельный характер. И тот и другой духом постоянно были уст­ремлены к единой цели, и ум их неотрывно жил все теми же вопросами, которые для них были единственно насущно важ­ными.

Силуан, накануне внимательно слушавший отца Стратони­ка, заметил, что последний говорил «от своего ума» и что сло­во его о встрече воли человеческой с волей Божией и о по­слушании было «неясным».

Беседу он начал тремя вопросами, на которые просил от­вета:

«Как говорят совершенные?»

«Что значит предаваться на волю Божию?»

«В чем сущность послушания?»

По-видимому, та удивительная атмосфера духа, в которой он пребывал, сразу повлияла на отца Стратоника; он почуял важность и глубину вопросов и задумался. После некоторого молчания он сказал:

— Я этого не знаю... Вы мне скажите.

Силуан ответил:

— Они от себя ничего не говорят... Они говорят лишь то, что дает им Дух.

Отец Стратоник в этот момент, видимо, переживал то со­стояние, о котором говорил Силуан. Ему открылась новая тайна духовной жизни, дотоле ему неведомая. Он ощутил свои недочеты в прошлом, он понял, как был еще далек от совершенства, мысли о котором ему приходили после стольких встреч с монахами, когда очевидным было его пре­восходство; а ведь он встречался со многими и замечатель­ными подвижниками. С благодарностью смотрел он на отца Силуана.

После того, как разрешился первый вопрос, в глубине души его из самого опыта этого состояния, данного ему по молитве отца Силуана, другие два ему уже легко было усвоить.

Беседа далее коснулась молитвы. Отец Стратоник говорил, что если молитва проходит без слез, то это значит, что она не достигла своего места и потому остается безплодной. На это Силуан ответил, что слезы при молитве, как и всякая иная сила в теле, могут истощаться, но тогда ум, утонченный пла­чем, переходит к некоему тонкому чувству Бога и чистый от всяких помыслов безмолвно созерцает Бога. И это может быть дороже даже плача.

Отец Стратоник ушел благодарный. После он приходил к Силуану еще несколько раз, и до конца его пребывания на Святой Горе между ними сохранилась большая любовь. В одно из своих последующих посещений он подтвердил сло­ва Силуана о молитве. Видимо, и это состояние Бог дал ему познать.

Вскоре после этой беседы отец Стратоник, покинув Ста­рый Руссик, пошел к пустыннику отцу Вениамину. Это был человек редкого благородства, умный, начитанный, с богатым рассуждением; во всем его облике, в лице и в тонком, высо­ком, сухом силуэте, отразилась какая-то невысказанная внут­ренняя трагедия. Он десятки лет безмолвствовал на Калягре, и нам хотелось бы многое рассказать об этом замечательном подвижнике, но не считаем возможным позволить себе здесь подобных отступлений, чтобы не удлинить повествования о главном предмете. Отец Стратоник и раньше часто посещал отца Вениамина, и они много беседовали, но на сей раз он, сверх обыкновения, был молчалив и задумчив. Отец Вениа­мин спросит его об одном — молчание в ответ; спросит о дру­гом — то же самое. Наконец, с удивлением раскрывая руки, со свойственной ему несколько театральной грацией, он спрашивает:

— Отец Стратоник, что с Вами? Я Вас не узнаю. Всегда Вы бывали таким бодрым, а теперь сидите печальный, и закры­лись Ваши вдохновенные уста... Что с Вами?

— Что же я Вам скажу на Ваши вопросы? — отвечает отец Стратоник. — Не мне об этом говорить; у Вас есть отец Си­луан, его спросите.

Удивился отец Вениамин; Силуана он знал давно, любил его и уважал, но не считал настолько великим, чтобы обра­щаться к нему за советами.

Не исключена возможность, что отец Стратоник в то вре­мя имел в душе очень сложное переживание. С одной сторо­ны, он приехал на Афон, ища себе «пользы», с другой — он из многих прежних встреч привык уже преимуществовать. Его исключительная выносливость в подвижничестве и редкий дар молитвенного плача могли давать повод к мыслям о до­стигнутом уже совершенстве, и вдруг так ярко и сильно обна­ружилась его недостаточность при встрече с монахом простым и как будто не обладавшим теми блестящими дарованиями, которыми сам он был богат. Возможно, что он молчал и был печален потому, что не удержал того состояния, которое по­знал во время беседы с отцом Силуаном.

Однажды отец Вениамин Калягрский, гуляя в празднич­ный день по монастырскому лесу с отцом Силуаном, предло­жил ему пойти к замечательному и весьма известному тогда на Афоне — старцу отцу Амвросию, духовнику Болгарского монастыря «Зограф». Силуан немедленно согласился... Идут... Отец Вениамин полюбопытствовал, о чем Силуан будет спра­шивать старца Амвросия.

— Я ни о чем не думаю спрашивать старца, — ответил Силуан. — У меня сейчас нет никаких недоумений.

— Тогда зачем же ты идешь?

— Я иду, потому что ты так хочешь.

— Но ведь к старцам ходят ради пользы.

— Я отсекаю мою волю пред тобой, и в этом моя польза, большая, чем от какого бы то ни было совета старца.

Удивился этой беседе отец Вениамин, но и на сей раз не понял он Силуана.

Незадолго перед своей кончиной отец Вениамин из пусты­ни приехал в монастырь Святого Пантелеимона. Он заболел водянкой и слег в больницу, которую содержит монастырь ради пустынников и вообще бездомных странников.

Называется эта больница «Покой». Помещается она в большом многоэтажном каменном здании, расположенном на самом берегу моря, вне врат собственно монастыря. Рядом с этим зданием есть другое, меньшее, где находятся продоволь­ственные магазины, которыми в то время заведовал отец Си­луан. Близость магазина от «Покоя» позволяла Силуану часто навещать отца Вениамина и помогать ему. Но и сам отец Ве­ниамин, хотя и с трудом, мог все же первое время ходить и тоже нередко посещал своего друга.

Вскоре после своего приезда отец Вениамин был у отца Силуана, и они имели большую и важную беседу. Нам при­шлось посетить отца Вениамина в больнице на другой день. Он весь был под впечатлением этой беседы с отцом Силуа­ном и много раз с нескрываемым чувством удивления и бла­годарности повторял: «Какого друга дал мне Господь!..» Вы знаете, как он все раскрыл во мне... Потом дал мне три ука­зания; несколько раз повторил их, чтобы я не забыл, и в за­ключение добавил строго, как бы большой гвоздь вбил: «Если не сделаешь так, как говорю, то не спасешься».

По всему было видно, что эта встреча с Силуаном для отца Вениамина была большим откровением. Случилось это в по­недельник, первый день Петрова поста. Несмотря на то что по уставу монастыря в этот день до вечера не полагается ни­чего вкушать, отец Силуан «напоил его чаем» и сам пил. И эта незначительная деталь была отмечена отцом Вениамином, как показатель свободы отца Силуана от форм, свободы не по презрению, а по превосходству, ибо он знал его великое воз­держание.

Мы провели у отца Вениамина около часа; все это время он был очень сосредоточенным и ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, и много раз повторял: «Какого друга дал мне Господь!»

Так только под конец своей жизни он узнал, кто был Си­луан; прежде он относился к нему хотя и очень дружест­венно, однако несколько снисходительно; как к хорошему монаху, но все же младшему. Подобным образом произошло и с некоторыми другими отцами на Святой Горе, которые лишь после смерти отца Силуана оценили его.

Монастырь Святого Пантелеимона очень большой, и хо­зяйство его сложно. Отдельные отрасли этого хозяйства име­ют своих заведующих, которые называются экономами. Эко­номы, в силу своих обязанностей, не могут иногда следовать общему порядку монастыря, и поэтому в большой братской трапезе имеется особый стол — «экономский», за которым они обедают, каждый, когда позволяют ему его дела. Послед­ние многие годы отец Силуан состоял экономом и ел в будни за этим столом.

В числе экономов был один из монахов — отец П., чело­век, резко выделяющийся из среды братии своими способно­стями, но как-то странно ему «не везло». Богатая инициатива отца П. в большинстве случаев не встречала сочувствия среди отцов, и его предприятия нередко кончались неудачами. Как-то, по случаю очередного провала одного из его начинаний, в трапезе за экономским столом его действия подверглись рез­кой критике. Отец Силуан был вместе с другими, но не при­нимал никакого участия в «суде». Тогда один из экономов, О. М., обращаясь к нему, говорит:

— Ты молчишь, отец Силуан, значит, ты за О. П... Тебе недороги интересы обители... Какой убыток причинил он монастырю.

Отец Силуан промолчал, быстро окончил свой обед, и за­тем, подойдя к О. М., который в то время уже отошел от сто­ла, говорит ему:

— Отец М., сколько лет, как ты в монастыре?

— Тридцать пять.

— Ты слышал когда-нибудь, чтобы я осуждал кого-либо?

— Нет, не слыхал.

— Так что же, ты хочешь, чтобы я теперь стал порицать О. П.?

Отец М. смутился и со стыдом ответил:

— Прости меня.

— Бог простит.

Когда отец Силуан впервые был назначен экономом, то, придя от игумена в свою келью, он горячо молился, чтобы Господь помог ему исполнять это ответственное послушание. После долгой молитвы был ему ответ в душе: «Храни благодать, данную тебе». Тогда понял он, что хранить благодать важнее и дороже всех прочих дел, и потому, вступив в свое новое послушание, он неусыпно следил за тем, чтобы не пре­рывалась молитва его.

Он имел под своим началом до двухсот рабочих. Утром, об­ходя мастерские, он давал в общих чертах указания старшим мастерам и затем уходил в свою келью плакать о «народе Бо­жием». Сердце его болело от скорби за рабочих; он оплаки­вал каждого.

«Вот Михаил, оставил свою жену с детьми в деревне и здесь за гроши работает. Ну каково ему быть так далеко от дому, не видеть ни жены, ни милых деток своих... Вот Ники­та, только что женился и оставил свою молодую беременную жену и старуху мать... каково было им отпустить этого еще юношу, любимого сына и мужа... Вот Григорий, оставил ста­риков родителей, молодую жену и двух малышей-младенцев и пришел сюда работать за кусок хлеба... и что он выработает здесь... Какая же бедность у них, чтобы решиться оставить всю семью... и какая должна быть у всех у них скорбь... И вообще, в какой ужасной бедности живет весь этот народ... Вот Николка, совсем еще мальчик... с какою болезнью от­пустили его родители так далеко, среди чужих людей, ради нищенского заработка; как должно скорбеть сердце родите­лей... О, в какой бедности и страданиях живет народ... И все они, как овцы заброшенные, никто о них не попечется, ни об их воспитании и обучении... научаются оки всяким порокам, дичают, грубеют...»

Так говорил блаженный старец, и страдала душа его за всех бедняков; страдала, несомненно, больше, чем все они сами, так как он видел в их жизни еще и то, чего они сами в себе не замечали по необученности своей.

«Сердце сердцу весть подает», — говорит народная посло­вица. Таино молился старец о «народе Божием», но рабочие это чувствовали и любили его. Он никогда не висел у них над душой во время работы, не подгонял их, но они, обласкан­ные, веселее работали и с большей энергией, чем у других. Другие экономы «наблюдали обительские интересы»; а кому не известно, что когда привходит забота об «интересах», тогда человека не видят. Интерес, подлинный интерес обители, ста­рец видел в том, чтобы соблюдалась заповедь Христа.

«Господу всех жалко», — говорил он, да и не только гово­рил, но и сам, исполненный Духа Христова, жалел всех. От видения окружающей жизни, из воспоминаний прошлого, от глубочайшего личного опыта — он жил страданием народа, всего мира, и не было конца его молитве. Он молился вели­кой молитвой о всем мире. Он забывал себя, он хотел стра­дать за народ от жалости к нему; за его мир и спасение он влекся проливать кровь свою и проливал ее в молитвах.

«Молиться за людей — это кровь проливать», — говорил старец.

Нужно ли говорить о том, показателем какого молитвен­ного напряжения и плача являются эти слова?

Однажды мы спросили старца: «Хлопотливое экономское послушание, при необходимости общаться со множеством людей, не вредило ли монашескому безмолвию?» На это ста­рец ответил:

— Что есть безмолвие? Безмолвие — это непрестанная молитва и пребывание ума в Боге. Отец Иоанн Кронштадт­ский всегда был с народом, но он больше был в Боге, чем многие пустынники. Экономом я стал за послушание, и за благословение игумена мне на этом послушании было лучше молиться, чем на Старом Руссике, куда я по своей воле отпро­сился ради безмолвия... Если душа любит народ и жалеет его, то молитва не может прекратиться.

Невозможно не отметить одну замечательную черту в ха­рактере старца, а именно — его отношение ко всякому несо­гласному и инакомыслящему. Самым искренним и глубоким бывало его желание понимать такового в наилучшем возмож­ном смысле и не оскорблять в нем того, что для него свято. Он всегда оставался самим собой; он до последней степени был уверен, что «спасение во Христовом смирении», и в силу этого смирения он всей душой хотел понимать всякого самым добрым образом; в каждом человеке он чутко воспринимал его одушевленность, его способность любить Христа.

Мы знаем о беседе старца с одним архимандритом, кото­рый занимался миссионерской работой среди инославных. Архимандрит этот очень уважал старца и неоднократно при­ходил беседовать с ним во время своих пребываний на Свя­той Горе. Старец спросил его, как он проповедует? Архиман­дрит, еще молодой и неопытный, жестикулируя руками и двигаясь всем телом, возбужденно отвечал:

— Я им говорю: ваша вера — блуд; у вас все извращено, все неверно, и нет вам спасения, если не покаетесь.

Старец выслушал это и спросил:

— А скажите, отец архимандрит, веруют ли они в Господа Иисуса Христа, что Он истинный Бог?

— Это-то они веруют.

— А Божию Матерь чтут они?

— Чтут, но они неправильно учат о Ней.

— И святых почитают?

— Да, почитают, но с тех пор, как они отпали от Церкви, какие же могут быть у них святые?

— Совершают ли они богослужения в храмах, читают ли Слово Божие?

— Да, есть у них и церкви и службы, но посмотрели бы Вы, что это за службы после наших; какой холод и бездушие.

— Так вот, отец архимандрит, душа их знает, что они хоро­шо делают, что веруют во Иисуса Христа, что чтут Божию Матерь и святых, что призывают их в молитвах, так что когда вы говорите им, что их вера — блуд, то они вас не послуша­ют... Но вот если вы будете говорить народу, что хорошо они делают, что веруют в Бога; хорошо делают, почитая Божию Матерь и Святых; хорошо делают, что ходят в церковь на бо­гослужения и дома молятся, что читают Слово Божие, и про­чее, но в том-то у них есть ошибка, и что ее надо исправить, и тогда все будет хорошо; и Господь будет радоваться о них; и так все мы спасемся милостию Божиею... Бог есть любовь, а потому и проповедь всегда должна исходить от любви; тогда будет польза и тому, кто проповедует, и тому, кто слушает; а если порицать, то душа народа не послушает вас, и не будет пользы.

Однажды старец беседовал с одним студентом, посетив­шим Афон и много говорившим о свободе. Как всегда, ста­рец с добрым вниманием следил за мыслями и переживания­ми своего живого, симпатичного, но наивного собеседника. Конечно, его представления о свободе сводились, с одной стороны, к исканию политических свобод, с другой — воз­можности действовать вообще по своим побуждениям и же­ланиям.

Старец в ответ изложил ему свои взгляды и искания; он говорил: «Кто не хочет свободы? Все ее хотят, но надо знать, в чем свобода и как ее найти... Чтобы стать свободным, нуж­но, прежде всего, себя «связать». Чем больше сам себя будешь связывать, тем большую свободу будет иметь твой дух... Свя­зать в себе нужно страсти, чтобы они не возобладали тобою; связать себя нужно, чтобы не делать ближнему вреда... Люди обычно ищут свободы, чтобы делать «что хочешь». Но это не есть свобода, а власть греха над тобою. Свобода творить блуд, или невоздержно есть и пьянствовать, или злопамятствовать, насиловать и убивать, или другое что в этом роде — совсем не есть свобода, а как Господь сказал: «всякий, творящий грех, раб есть греха». Надо много молиться, чтобы избавиться от этого рабства.

Мы думаем, что истинная свобода в том, чтобы не гре­шить, чтобы всем сердцем и всей силой любить Бога и ближ­него.

Истинная свобода — это постоянное пребывание в Боге».

Несмотря на то, что сказанное старцем по глубине своей превосходило меру понимания молодого студента; несмотря на то, что внешне слово старца было очень простым, собесед­ник его ушел под очень сильным впечатлением.

У нас сохранилась письменная заметка об одной беседе старца с посетившим его монахом; беседа эта происходила в нашем присутствии 18/31 марта 1932 года.

Старец говорил, что в опыте святых отцов можно усмот­реть несколько различных способов борьбы с помыслом, но лучший из них — совершенно не вступать в беседу с ним (помыслом).

Ум, вступивший в беседу с помыслом, встретится с его не­прерывным развитием и, увлеченный этой беседой, отрыва­ется от памяти Божией, что и составляет цель демонов, кото­рые оторванный от Бога ум так или иначе запутают, и из беседы с помыслом ум не выйдет чистым...

Пустынник Стефан, кормивший из рук леопарда («Лестви­ца», сл. 7, 50), перед кончиной, по привычке «противоречить» помыслам, вступил с ними в спор и потому находился в со­стоянии борьбы с бесами.

Преподобный Марк Фраческий за то, что пред исходом утешал свою душу исчислением своих трудов, был задержан в воздухе на один час; а это «на один час» — значит, что суще­ствовала опасность так и пребыть...

Другие отцы были более умудренными в духовной брани.

Преподобный Макарий Великий, проходя воздушные про­странства, не переставал смирять себя, и когда уже издали кричали ему бесы, что он избежал их, ответил, что еще не избежал. Так отвечал он потому, что привык держать ум свой во аде, и тем действительно избежал бесов.

Преподобный Пимен Великий, наученный долгим опытом борьбы с бесами, зная, что наиопаснейший и сильнейший враг есть гордость, всю жизнь трудился, чтобы стяжать сми­рение, и потому говорил своим ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду», но в глубине души, зная, как благ и милостив Господь, крепко уповал, что Он спасет его.

Так смирять себя — есть лучший способ хранить свой ум чистым от всякого страстного помысла. Однако многие под­вижники этого не разумеют и мыслить так не могут, но отчаи­ваются, не умея держать себя умом во аде и вместе уповать на милость Божию...

Не вступая вовсе в беседу с помыслом, всей мыслью и всей силой надо прилепиться к Богу и говорить: «Господи, я гре­шен и недостоин Твоей милости, но Ты по единому ми­лосердию Твоему спаси меня...»

Душа часто за один помысл сомнения в милосердии Божи­ем — «а ну-ка Господь не простит» — теряет много... Отчая­ние же хуже всего, это — хула на Бога, будто бы Он не в си­лах спасти, или мера грехов наших может превзойти меру милосердия Божия... Он грехи всего мира полностью взял на Себя... Если мать все прощает своему дитяти, потому что оно неразумно, то тем более Господь прощает, если мы смиряемся и каемся...

Духовная брань во многом похожа на обычную войну; и в этой нашей брани также нужно быть мужественным. Духовное мужество состоит в крепком уповании на милость Божию. Мужественный подвижник, если и падет в грех, или прельстится и собьется с доброго пути, или даже поклоне­ние воздаст бесу, не теряется, но сейчас же с полным упова­нием обращается к Богу с покаянием и тем побеждает вра­гов; а немужественная душа — смущается, отчаивается и так пропадает...

Когда кто собьется с доброго пути и впадет в прелесть, то, прежде всего, необходимо принести покаяние пред духовни­ком, рассказав ему все. После такой исповеди действие пре­лести ослабнет, а потом, хоть и не сразу, но придет и полное исправление.

Многие сбиваются, но, к сожалению, немногие исправля­ются.

Многие сначала получают благодать, но очень немногие возвращают ее после того, как потеряют.

Монах спросил:

— Почему преподобный Иоанн Колов стал молиться, что­бы возвратились на него страсти? На это старец ответил:

— Преподобный Иоанн Колов своим горячим покаянием скоро преодолел страсти, но любви к миру и молитвы за мир не получил, и когда ощутил покой от страстей, тогда ослабела в нем молитва, и потому он стал просить, чтобы возвратились на него страсти, так как, борясь со страстями, он пребывал в непрестанной горячей молитве. А если бы он, после пре­одоления страстей, достиг и молитвы за мир, то не нужно было бы ему, чтобы возвратились искушения, потому что ког­да человек борется со страстями, тогда не может он чисто созерцать Бога или пламенно молиться за мир... Я так думаю.

Монах спросил:

— Почему преподобному Пимену Великому спрошенный им старец сказал, чтобы он допускал помысл в сердце и уже потом боролся с ним, а другому брату, менее опытному, ска­зал наоборот, чтобы сразу отсекал помысл?

Старец Силуан ответил:

— Из этого совета видно, что некоторые отцы держались такого способа духовной борьбы, то есть допускали сначала помысл в сердце, а потом уже боролись с ним; но здесь воз­можны два положения: одно, когда человек не умеет хранить своего ума, тогда помыслы проникают в сердце, и лишь пос­ле этого начинается с ними брань. Это такая игра, в которой можно и проиграть. Другое — когда монах не по немощи сво­ей, а сознательно оставляет помысл пройти в сердце, чтобы рассмотреть все его действия, но и этот способ все равно не даст пребывать в созерцании, а потому лучше совсем не до­пускать помыслов, а молиться чистым умом. А тот неопытный брат, которому старец дал совет отсекать помысл сразу и ни­как не вступать с ним в беседу, получил этот совет потому, что был слаб и не мог противиться помыслу страсти; но несмотря на совет старца, все равно он еще не мог их удерживать как должно и по заповеди старца только начинал учиться трудной науке — бороться с помыслом. Так что преподобный Пимен был сильнее и опытнее в брани духовной, чем другой брат, но все же лучше всегда хранить ум чистым от всякого помысла и всей силой души молиться, потому что молящийся чисто ум просвещается от Господа.

— Как возможно хранить ум свой чистым? — спросил мо­нах.

— Святые отцы нам оставили учение об умно-сердечной молитве; ею хранится ум; и я не вижу другого пути, который дал бы лучшую возможность вообще сохранять заповеди Божии.

Спрошенный несколько раз молодыми людьми о том, ка­кой жизненный путь им избрать, старец отвечал по-разному. Некоторым он советовал учиться богословию, ради после­дующего пастырского служения в Церкви, других «благослов­лял» учиться, но так, чтобы учение совмещалось с молитвой и монашеским воздержанием, а некоторым советовал не стре­миться к образованию, а всю силу отдать молитве и духовно­му аскетическому подвигу. Последний совет был наиболее редким, потому что старец Силуан считал, что наступило то время, о котором предсказывал отец Стратоник, когда мно­гие «ученые» люди будут монахами в миру; он находил, что вообще условия для монашества в той форме, как оно суще­ствовало в древности, становятся неблагоприятными, но что призвание и стремление к монашеству всегда будет.

В старце мы заметили весьма твердое убеждение, что ду­ховная жизнь, то есть молитвенно-аскетическая при глубокой вере, выше всякой иной, и потому тот, кому она дана, ради нее, как ради драгоценного бисера, должен отстраниться от всего прочего, даже и от «учения».

Он считал, что если духовный человек обратится к науке, оставляя аскетическую жизнь, то проявит большие способно­сти в науке, чем тот, кто менее одарен духовно, то есть, гово­ря иным языком, человек, одаренный мистически, живущий духовно, живет в плане более высоком и большего достоин­ства, чем тот, к которому принадлежит научная жизнь, сфера логического мышления, и, как имеющий более высокую фор­му бытия, он, нисходя в план нисший, и в этом нисшем пла­не проявит большую одаренность, чем недуховный человек, хотя и не сразу. Он говорил, что сыны века сего умнее сынов света (Лк. 16, 8) не потому, что они «и на самом деле» умнее, а потому, что «духовный человек занят Богом и мало зани­мается мирскими делами».

В своих беседах с нами старец часто переходил на отвле­ченную форму, но в беседах с монахами он выражал свои взгляды в связи с конкретными случаями очень просто, что­бы быть понятым.

«Что удивительного в том, что недуховный человек устра­ивает житейские дела лучше, чем духовный. Один думает об этих делах, а другой умом старается пребывать в Боге. Это и среди мирян часто бывает; ловкий торговец смеется над уче­ным человеком, что тот не понимает в товаре, но это совсем не значит, что торговец умнее...»

Приведем здесь одну характерную для старца беседу.

Вскоре после Первой мировой войны 1914-1918-го годов в монастыре начали организовывать эксплуатацию мона­стырского леса: купили тогда паровую машину для лесо­пильни. Эконом, отец Ф., способный, естественно одарен­ный русский человек, после установки машины и пуска ее в ход, довольный ее работой, стал восхвалять немецкий гений (машина была немецкой фабрикации); превознося немцев, он поносил русское невежество и неспособность. Отец Си­луан, который в свободное время от своей работы в магази­не ходил на лесопильню «помогать», молча слушал отец Ф.; лишь к вечеру, когда рабочие-монахи сели за стол ужинать, он спросил отца Ф.:

— Как ты думаешь, отец Ф., почему же так немцы лучше русских умеют строить машины и другие вещи?

В ответ отец Ф. снова стал восхвалять немцев, как народ более способный, более умный, более даровитый, в то время как «мы русские никуда не годимся».

Отец Силуан на это ответил:

— А я думаю, что тут совсем другая причина, а не то что неспособность русских. Потому, я думаю, это, что русские люди первую мысль, первую силу отдают Богу и мало думают о земном; а если бы русский народ, подобно другим народам, обернулся бы всем лицом к земле и стал бы только этим и заниматься, то он скоро обогнал бы их, потому что это менее трудно.

Некоторые из присутствовавших монахов, зная, что в мире нет ничего труднее молитвы, согласились с отцом Силуаном.

Монастырь Святого Пантелеимона — один из самых боль­ших и организованных на Святой Горе. Он имеет прекрасную библиотеку, насчитывающую до двадцати тысяч томов, среди которых немало древних рукописей, греческих и славянских; много весьма ценных старых книг, составляющих библиогра­фическую редкость; богатые отделы — богословский, истори­ческий и другие. В больших и хорошо обставленных комнатах монастырской гостиницы часто принимают посетителей, пре­имущественно иностранцев, вступать в общение с которыми было поручено монаху отцу В., человеку богословски образо­ванному, владеющему многими иностранными языками.

В 1932 году монастырь посетил один католический доктор, отец Хр. Б. Он много беседовал с отцом В. по разным вопро­сам жизни Святой Горы и между прочим спросил:

— Какие книги читают Ваши монахи?

— Иоанна Лествичника, аввы Дорофея, Федора Студита, Кассиана Римлянина, Ефрема Сирина, Варсонуфия и Иоанна, Макария Великого, Исаака Сирина, Симеона Нового Богосло­ва, Никиты Стифата, Григория Синаита, Григория Паламы, Максима Исповедника, Исихия, Диадоха, Нила и других от­цов, имеющихся в «Добротолюбии», — ответил отец В.

— Монахи Ваши читают эти книги!.. У нас читают их только профессора, — сказал доктор, не скрывая своего удив­ления.

— Это настольные книги каждого нашего монаха, — от­ветил отец В. — Они читают также и иные творения святых отцов Церкви и сочинения позднейших писателей-аскетов, как, например: епископа Игнатия Брянчанинова, епископа Феофана Затворника, преподобного Нила Сорского, Паисия Величковского, Иоанна Кронштадтского и других.

Об этой беседе отец В. рассказал старцу Силуану, которого глубоко почитал. Старец заметил:

— Вы могли бы сказать доктору, что наши монахи не толь­ко читают эти книги, но и сами могли бы написать подобные им... Монахи не пишут, потому что есть уже многие прекрас­ные книги, и они ими довольствуются, а если бы эти книги почему-либо пропали, то монахи написали бы новые.

За время своей долгой жизни на Афоне старец встречался со многими большими подвижниками; некоторые из них опытом познали те состояния, о которых пишут такие вели­кие аскеты, как Исаак Сирин, Макарий Великий и другие, и потому слово старца нам кажется вполне естественным.

В течение многих лет большой швальней монастыря заве­довал отец Диадох, монах во всем примерный, до педантич­ности аккуратный; любитель богослужения, начитанный, ти­хий нравом и благородный в обращении с людьми, он пользовался общим уважением. Однажды, в день его Ангела, зайдя к нему, я нашел его в обществе своих духовных друзей: одного старца-духовника, отца Трофима, и старца Силуана. Что было до меня — не знаю, но я услышал следующее: ду­ховник рассказал что-то прочитанное им в газете и, обратив­шись к старцу Силуану, спросил:

— А Вы, отец Силуан, что скажете по этому поводу?

— Я, батюшка, не люблю газет и газетных новостей, — ответил он.

— Почему так?

— Потому что чтение газет омрачает ум и мешает чисто молиться.

— Странно, — говорит духовник. — По-моему, наоборот, газеты помогают молиться. Живем мы здесь, в пустыни, ни­чего не видим, и так душа постепенно забывает о мире, замы­кается в себе, и молитва от этого слабеет... Я когда читаю га­зеты, то вижу, как живет мир и как страдают люди, и от этого у меня появляется желание молиться. Тогда служу ли я литур­гию, молюсь ли у себя в келье, я от души прошу Бога за лю­дей и за мир.

— Душа, когда молится за мир, без газет лучше знает, как скорбит вся земля, знает она и какие нужды есть у людей и жалеет их.

— Как может душа знать от себя, что творится в мире? — спросил духовник.

— Газеты пишут не о людях, а о событиях, и то неверно; они приводят ум в смущение, и правды из них все равно не узнаешь, а молитва очищает ум, и он лучше видит все.

— Неясно мне, что Вы хотите сказать? — опять спросил духовник.

Все ждали ответа старца Силуана, но он сидел молча, с на­клоненной головой, и не позволил себе в присутствии духов­ника и старых монахов объяснять — каким образом душа, вдали от всего, молясь о всем мире, духом может знать жизнь мира и нужды и страдания людей.

Удостоенный познания, какого удостоиваются лишь еди­ницы на поколения, он в беседах словно стыдился идти даль­ше намека, благодаря чему его великая мудрость и совершен­но исключительный опыт часто оставались сокрытыми от со­беседника. Обычно старец, видя, что его первые слова оста­лись невоспринятыми, не надеялся уже «объяснениями» дать понять то, что познается прежде всего опытом, а раскрывать последний он не решался по своему духовному целомудрию. Так при жизни своей он остался «неявленным». Несомненно, это была не только воля Божия о нем, но и его собственное желание, которое принял Бог и исполнил, скрыв его даже от отцов Святой Горы. Впрочем, не до конца, не до полной неиз­вестности остался он скрыт. Некоторые монахи и не монахи, лица, посетившие Афон или имевшие с ним переписку, оце­нили и глубоко полюбили его. Среди них были и епископы, и священники с высшим богословским образованием, и бла­гочестивые миряне.

Помним такой случай. В монастыре немалое время гостил один православный иностранец, на которого встреча со стар­цем произвела глубокое впечатление. Он полюбил старца и часто ходил к нему; об этом узнали монахи. Как-то один из наиболее влиятельных соборных старцев, иеромонах Н., чело­век начитанный и живого ума, встретив его в коридорах мо­настыря, сказал:

— Не понимаю, почему вы, ученые академики, ходите к отцу Силуану, безграмотному мужику? Разве нет кого-нибудь поумнее, чем он?

— Чтобы понять отца Силуана, надо быть «академи­ком», — ответил гость не без боли в душе.

Тот же иеромонах Н., продолжая не понимать, почему старца Силуана почитают и посещают «ученые» люди, бесе­дуя с отцом Мефодием, монахом, много лет заведовавшим книжной лавкой монастыря, заметил:

— Удивляюсь, зачем они к нему ходят. Он, небось, ничего не читает.

— Он ничего не читает, но все делает, а другие много чи­тают, но ничего не делают, — ответил отец Мефодий.

Старец говорил: «Хорошо всегда и во всем искать от Бога вразумления, что и как нужно сделать или сказать».

Старец говорил, что Дух Божий учит жалеть всю тварь, так что «без нужды» и листа на дереве не хочется повредить.

Старец с большим чувством красоты смотрел на облака, на море, на горы, леса, луга, на отдельное дерево. Он говорил, что слава Творца великолепна даже в этом видимом мире, но видеть славу Самого Господа в Духе Святом — есть видение, безконечно превосходящее всякую мысль человеческую.

Однажды наблюдая движение облаков на изумрудно-голу­бом аттическом небе, он сказал:

— Я думаю: какой величественный наш Господь. Какую красоту создал Он во славу Свою, для блага народа Своего, чтобы народы в радости славили Творца своего... О, Влады­чице, удостой народ видеть славу Господню.

Мы говорили старцу, что есть люди, которые безстрастие понимают не как любовь Божию, а как особое созерцание бытия, стоящее выше различения добра и зла, и что такое со­зерцание они считают большим, чем христианская любовь. На это старец сказал:

— Это вражья наука; Дух Святый так не учит.

И слушая старца, мы не могли не вспоминать демониче­ских образов тех «сверхчеловеков», которые восходят «по ту сторону добра и зла».

Старец говорил:

— Дух Святый есть любовь, и Он дает душе силу любить врагов. И кто не любит врагов, тот не знает Бога.

Этот последний критерий в душе старца занимал совер­шенно исключительное и безспорное место. Он говорил:

— Господь — милостивый Создатель, и Ему всех жалко. Господь жалеет всех грешников, как мать жалеет своих детей даже тогда, когда они идут недоброй дорогой, и где нет люб­ви к врагам и грешникам, там нет Духа Господня.

Мы спросили старца: как может кто-либо любить всех людей? И где найдешь такую любовь, чтобы стать единым со всеми?

Старец ответил:

— Чтобы стать со всеми единым, как говорит Господь: да будут все едино (Ин. 17, 21), не нужно нам ничего придумы­вать, у всех у нас единое естество, и потому естественно было бы нам всех любить; а силу любить дает Дух Святый.

Помню, в один момент моей жизни, увлеченный творени­ями святых отцов, я сказал ему с печалью: «Жалею, что у меня нет ни сил, ни времени заниматься изучением богословия». На это он ответил: «И вы считаете это великим делом?..» По­молчав, он добавил: «По-моему, велико только одно: смирить себя, ибо гордость мешает нам любить».

Беседа старца о курении

В 1905 году отец Силуан провел несколько месяцев в Рос­сии, часто посещая монастыри. В одно из таких путешествий в поезде железной дороги он занял место напротив одного купца. Последний с дружеским жестом раскрыл перед ним свой серебряный портсигар и предложил ему сигарету. Отец Силуан поблагодарил за предложение, отказавшись взять си­гарету. Тогда купец начал говорить: «Не потому ли, батюшка, Вы отказываетесь, что считаете это грехом? Но курение по­могает часто в деятельной жизни; хорошо прервать напряже­ние в работе и отдохнуть несколько минут. Удобно при куре­нии вести деловую или дружескую беседу, и вообще, в ходе жизни...» И дальше пытаясь убедить отца Силуана взять сига­рету, он продолжал говорить в пользу курения. Тогда все-таки отец Силуан решил сказать: «Господин, прежде чем закурить сигарету, помолитесь, скажите одно „Отче наш“». На это ку­пец ответил: «Молиться, перед тем как курить, как-то не идет». Силуан в ответ заметил: «Итак, всякое дело, перед ко­торым не идет несмущенная молитва, лучше не делать».