Беседы великих русских старцев. О Православной вере, спасении души и различных вопросах духовной жизни

1

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Монастырь в миру — вот основная идея всего моего слу­жения. Она лежит в основе моей настоятельской деятельнос­ти, она лежит в основе моего духовничества, она лежит в ос­нове моих проповедей.

Многие считают эту идею неосуществимой. Для многих она представляется неверной, но для очень многих, несмотря на то что я постоянно возвращаюсь к ней, она все еще недо­статочно ясна.

И вот ныне я имею побуждение вновь говорить о том же, говорить со всей ясностью, с которой я только могу.

Я всегда стараюсь как можно меньше говорить от себя и держаться учения Церкви и святых отцов, я и здесь не погре­шил против этого. Монастырь в миру — это не моя мысль, это мысль святоотеческая. Святой Иоанн Златоустый говорит следующее: «Мы должны искать пустынножительство не только в каких-либо местах, но и в самом произволении, и прежде всего другого душу свою ввести в самую необитаемую пустыню».

Вот монастырь в миру.

Если есть что-либо новое в моих словах, то это лишь то, что эту задачу я считаю задачей нашей эпохи. Если есть что-либо новое здесь, то не самая эта мысль, а постоянный бла­говест мой о том, что нужно сознательно поставить перед собой эту задачу, ибо это задача нашей церковной эпохи. Для того чтобы нам уяснить с надлежащей полнотой и ясно­стью, что значит созидать монастырь в миру, рассмотрим, как создались монастыри, огражденные высокими каменны­ми стенами.

Преподобный Иоанн Кассиан передает следующую беседу египетских пустынножителей о происхождении монашества.

«Образ жизни киновитян, — говорит авва Пиаммон, — получил начало от времен апостольской проповеди. Ибо та­ково было в Иерусалиме все общество верующих, о котором пишется в Деяниях апостольских (см.: Деян. 4, 32. 34. 35). Таковы, говорю, были тогда все церкви, каковых ныне очень мало можно найти в киновиях. Но когда после апостолов об­щество верующих начало ослабевать, особенно вступившие в христианскую веру из различных иноплеменных народов, от которых апостолы по причине невежества их в вере и заста­релых обычаев язычества ничего больше не требовали, как только удерживаться от идоложертвенного, крови, удавлины и блуда, когда при таком снисхождении к христианам из язычников мало-помалу начало приходить в упадок совер­шенство даже и Иерусалимской Церкви и когда при ежеднев­ном возрастании числа верующих из туземцев или пришель­цев начала ослабевать ревность первоначальной веры, тогда не только вновь вступавшие в христианскую веру, но даже и предстоятели Церкви уклонились от прежней строгости жиз­ни. Ибо некоторые, почитая и для себя позволительным, что христианам из язычников дозволено было по причине их сла­бости, думали, что нисколько не повредит чистоте их веры обладание имуществом».

Но те, в коих еще пламенела ревность апостольская, помня прежнее оное совершенство, удалялись от своих сограждан и общения с ними, стали пребывать в подгородных уединенных местах и отдельно жить по тем уставам, которые апостолами даны были первенствующей Церкви.

Те, кои мало-помалу с течением времени отделились от общества верующих по той причине, что воздерживались от брака и удалялись сожительства с родными и общения с ми­ром, названы монахами, или единожительствующими, от уединенной, одинокой их жизни.

Монахи эти, живя многие совокупно, назывались «кинови­тами», а кельи и жилища их — «киновиями».

Так вот что по этому свидетельству лежало в основе стрем­ления к монашеству. Это было стремление отдалиться от об­щества церковного, которое стало постепенно приходить в упадок. Ревностные христиане, помнящие заветы первона­чального христианства и чувствующие, что в условиях тогдаш­ней жизни эти заветы мало-помалу уходили из церковной жизни, вознамерились сохранить их; для этого устремились на окраины городов, где стали жить замкнутой, отгороженной от зараженного языческими понятиями и языческим развра­щением мира жизнью, и там, в этом уединении, начали слу­жить Господу так, как это было заповедано первым христиа­нам. Это были единожительствующие люди, которые ушли от других во имя служения этой высшей цели.

Сложна история монашества. Много было всевозможных изменений, всевозможных испытаний на его пути. Мало-по­малу выработался особый быт монашеского жития, особый стиль монашеского богослужения, выработалась и внешняя обстановка, создались особые здания монашеские, словом, создался монастырь в современном его понимании.

Но душой монастырской жизни, тем, что лежало в осно­ве устремления в монашество, осталось то же, что было и в первые времена — это было желание отгородиться от раз­вращенного языческого мира, чтобы в этом ограждении со­хранить чистоту христианства. Естественно, что осуществ­ление такой задачи породило исключительный расцвет молитвенной и духовной жизни. Монастырь стал истинной сокровищницею Церкви. Оттуда выходили истинные свето­чи Церкви Христовой, там устрояли души людей, которые становились духовными вождями; словом, это была тверды­ня в той брани, которая ведется Церковью Христовой со злым началом мира. И вот наступает время, когда в силу внешних обстоятельств монастырь разрушается и, можно сказать, почти разрушен. Нет больше прежних монастырей в Православной Церкви. Еще сохранились отдельные пред­ставители монашества, сохранился еще внешний облик мо­нашества в отдельных людях, кое-где уцелели отдельные не­большие монастыри, почти везде потерявшие свой истинно монастырский дух, превратившиеся в общежития с некото­рыми воспоминаниями прежнего монашеского уклада, уже не имеющие той духовной основы монашеской, уединенной жизни, которая прежде была в них.

Но, спрашивается, неужели же вместе с тем разрушилось и уничтожилось то, что вызывало потребность в монастырях, то, что жило в человеческих душах, то, что побуждало людей идти в Оптину пустынь, или в Киево-Печерскую лавру, или в какие-либо другие уединенные монастыри, скиты и пустыни?

Ведь душа-то человеческая, которая стремилась к этому ограждению себя от мира каменными стенами, которая стре­милась отдать свою жизнь на служение Господу в духовном и молитвенном делании, она осталась, и не только осталась, но, можно сказать, что самое стремление к этому могло лишь возрасти и оно действительно возросло. А уйти некуда, мона­стырей больше нет. В каком же положении оказались эти души человеческие, стремящиеся к отделению от мира и в то же время не имеющие возможности заключиться в монастырь так, как это можно было сделать раньше?

Что же им делать?

Обычная приходская жизнь, обычное посещение приход­ских храмов, может ли это удовлетворить их потребность в ухождении от мира за монастырские стены?

Может ли удовлетворить эту потребность какая-нибудь попытка натянутого и безсильного подражания прежнему монастырю, с его прежним укладом?

Совершенно ясно, что возникает какая-то новая великая задача для Церкви дать удовлетворение этой потребности че­ловеческой души. Эта задача — созидание невидимого мона­стыря в миру. Задача новая, не потому, что не было такой идеи, высказанной раньше святыми отцами, но потому, что никогда раньше она не вставала в такой плоскости и в таком объеме.

Многие пастыри делают работу, которая фактически есть не что иное, как создание монастыря в миру, но эта работа получит твердое основание и будет проходить вполне надле­жащим образом лишь тогда, когда она будет поставлена впол­не сознательно, когда религиозное сознание верующих при­мет вполне и осознает ее как задачу современной церковной жизни, чтобы те побуждения, которые влекли людей в мона­стырь, нашли себе удовлетворение здесь, в миру, ввиду невоз­можности уйти за каменные монастырские стены.

Как же должен строиться этот внутренний монастырь?

Как должна осуществляться эта трудная внутренняя за­дача?

На этот вопрос ответить легко, ибо это устроение внутрен­него монастыря должно протекать так же, как протекало оно в условиях прежней монастырской жизни. Мы также должны стать единожительствующими. И нас побуждает к этому ок­ружающая жизнь, нас к этому побуждает полная невозмож­ность строить нашу внутреннюю, духовную жизнь, не отгоро­дившись внутренне от безбожного, нас окружающего мира. В каждой семье, в каждом доме, иногда в каждой комнате есть такое взаимоотношение с окружающими, которое застав­ляет глубоко прятать свою внутреннюю, религиозную, молит­венную жизнь, что является не меньшим побудителем к со­зданию внутреннего монастыря, чем тот побудитель, которым являлся языческий мир для создания монастырей прежних. Когда человеку нельзя встать в свой угол и лба перекрестить и он должен делать вид, что смотрит в окно, и в это время мысленно читать свои молитвы, то он поставлен в условия, более необходимые для создания внутреннего монастыря, чем тот христианин первых веков, которому приходилось, чтобы проводить христианскую жизнь, уходить в монастырь на ок­раину города.

С одной стороны, уничтожение прежних монастырей, с другой стороны, всеобщее безбожие и отпадение от веры — эти два условия неизбежно приводят верующих людей к но­вому внутреннему монастырю. И они не должны упираться на этом пути, не должны говорить: «Это невозможно, это неяс­но, неосуществимо; все это вражеские препятствия на этом пути».

Монастырь в миру не только осуществимая, но самая глав­ная задача нашего времени. Человек для этого и — не уходя из мира — должен идти по пути такого же внутреннего дела­ния, которым шли люди в условиях прежней монастырской жизни.

Необходимо возвратиться к семейной, домашней, личной молитве, надлежит возвратиться к соблюдению всей полноты церковности; нужно оцерковлять свою жизнь, надо вернуться к частому причащению Святых Таин, должно вернуться к по­стоянному Богомыслию, к чтению и изучению Слова Божия, читать жития святых отцов — словом, надо делать то же са­мое в миру, что люди делали в монастырях, что считалось как бы специальностью, задачей монахов. Все это из монастырей должно перейти в мир, и здесь, в миру, должно перерождать человека.

Но для того, чтобы это можно было сделать, необходимо исполнить тот завет, который мы только что прочли у святого Иоанна Златоустого, мы должны «прежде всего другого душу свою ввести в самую необитаемую пустыню», то есть оцерков­ление нашей жизни должно прежде всего иметь за собой ре­шительное отмежевание нашей внутренней жизни от жизни безбожной, нас окружающей, от нас окружающих понятий, от нас окружающих нравов, от нас окружающей безнравствен­ной жизни. Все то, что можно уподобить прежней развращен­ной языческой жизни, все это должно быть нами внутренне отринуто. Мы должны как бы заключиться во внутреннюю пустыню, мы должны чувствовать себя так: мы — и они, верующие — и неверующие, верные — и безбожники, Цер­ковь — и мир, царство от мира сего — и царство не от мира сего, граждане земли — и граждане неба.

Все это должно определить наше отношение к миру как ухождение из него, как ограждение своего внутреннего строя от этого, совершенно на иных началах строящегося мира без­божного. Вот когда это ухождение внутреннее совершится так же, как оно ранее совершалось при ухождении в монастыри, и человек встанет на путь полного оцерковления своей внут­ренней жизни, начнет созидать свою молитву, начнет соблю­дать посты, начнет ходить в храм Божий, причащаться Свя­тых Таин, отдаст себя в духовное руководство, будет находиться в послушании, прекратит мирское, самочинное свое житие — словом, когда вся его внутренняя жизнь будет не что иное, как создание того же самого монастыря с тем внутренним содержанием, которое было в прежнем монасты­ре за каменными стенами, тогда будет найден выход для жаж­дущих монастырской жизни и в нашу эпоху.

Так вот что значит монастырь в миру. Монастырь в ми­ру — это создание молитвенной, духовной жизни, которую мы переносим из наших разрушенных монастырей в условия жизни мирской. Здесь такое же ухождение от развращенного мира, как там, здесь такое же уединенное жительство, как там, здесь такое же устремление к высшему и горнему, к слу­жению Богу, как там, здесь, может быть, и такое же полное оцерковление, как там, здесь, может быть, и такое же вели­кое послушание, как там. И тогда, если эта задача будет вы­полнена нами, будет создан новый невидимый монастырь взамен разрушенных монастырей. И этот монастырь не смо­гут разрушить никакие случайные внешние обстоятельства.

И это не мечта, это не художественная греза, это не какой-то манящий призрак, может быть, прекрасный, но неосуще­ствимый — это есть самая подлинная правда, это есть вели­кая задача нашего времени.

Аминь.

2

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Святые отцы научат нас жить так, чтобы постоянно памя­товать о смерти: ложась спать, мыслить, что Господь, может быть, не приведет встать наутро, а утром, вставая, думать о том, что Господь, может быть, призовет до вечера.

И в отношении всякого дела эта мысль должна жить в че­ловеческом сердце, должна она жить и в сердце каждого пас­тыря. И он также и в отношении своего пастырского служе­ния всегда должен иметь эту мысль, что сегодня он здесь, а завтра его нет. Эта мысль побуждает всегда стараться передать то, что тебе представляется самым важным в деле спасения.

Думается, вот если бы ты знал, что тебе последний раз придется вести беседу, чтобы ты сказал своим духовным детям наиболее, по твоему разумению, важного и нужного для них?

Все велико и важно в учении Церкви, но есть в нашем внутреннем устроении некоторое особое ощущение, особое внутреннее состояние, которое стоит за всей жизнью нашей и является как бы внутренней ее основой. Вот эту-то основу, на которой зиждется внутренняя жизнь человека, вот это-то чувствование, вожделенное для каждого верующего, и надле­жит раскрыть как главнейшее в деле нашего внутреннего уст­роения.

Это чувство заставляет иногда остро переживать жалость, смятение при виде множества, страшного множества неверу­ющих людей, живущих без Бога, без Церкви, без молитвы, без радости, без счастья.

Иной раз, когда едешь в трамвае или на поезде, так и взял бы за руку сидящего против тебя и сказал бы: «Да зачем же ты живешь на свете, зачем ты живешь? Думал ты когда-ни­будь об этом?»

Все эти погрузившиеся в мирские дела люди представля­ются такими жалкими, такими несчастными, точно больны­ми в бреду, бродящими по земле не зная куда, не зная зачем, не зная для чего.

Есть три пути, и один только из них есть путь жизни, а два других — пути смерти. Один путь смерти — это есть путь прямого неверия и безбожия, другой путь, обольщающий иных, — это есть подобие веры, когда говорят, что верю, но по-своему верю, а в Церковь не хожу, верю, но не причаща­юсь. Эти люди идут, как будто в том же направлении, в ко­тором идет путь жизни, но они идут в сторону и не могут прийти к спасению.

Последний путь — путь церковной жизни, единственный, истинный путь спасения.

В основе этого пути лежит перерождение человека благо­датным действием Таинства.

Христианин и нехристианин — это только по видимости одно и то же, но по своему внутреннему существу это нечто совершенно различное.

Христианин рожден свыше и есть уже иной, чем тот, кто не имеет этого рождения.

Это не слова, не богословствование, не отвлеченная акаде­мическая мысль, это есть самая подлинная, самая истинная жизненная правда, и если по некоему наваждению это пере­рождение не чувствуется или не дает плодов, то это вовсе не значит, что его нет.

Благодать Духа Святого все меняет в душевном строе че­ловека. Она меняет прежде всего его отношение к внешнему миру. Внешний мир для верующего человека представляется как проходящий сон.

Когда мы читаем у святых отцов сравнение живущих на земле со странниками (у святого Иоанна Лествичника и дру­гих), когда нам говорится о том, что мы здесь, на земле, во временном жилище, на остановке и потом пойдем дальше в путь, здесь имеется в виду не простое образное сравнение, а самое точное выражение того внутреннего ощущения в отно­шении окружающей жизни, которое живет в душе у человека веры. Ведь если мы будем рассматривать и чувствовать окру­жающую жизнь только как временную остановку, а не как постоянный наш дом, естественно, что мы совершенно по-иному начнем к ней относиться.

Мы делаем необходимое для того, чтобы существовать здесь, на земле: мы должны есть, должны одеваться, должны иметь жилище. В наших квартирах, у христиан, идет повсед­невная жизнь мирская, и нам нужно, чтобы было все то, что есть необходимое условие нашего земного бытия. Но ведь ты внутренне рожден свыше, и внутреннее твое отношение ко всем этим заботам совсем не то, чем у тех, кто смотрит на земную жизнь глазами смерти. Для нас эти условия земного бытия — временная квартира, и мы постоянно чувствуем это. И когда пьем чай, и когда садимся за обед, и когда ходим покупать дрова, и когда заботимся о нашей одежде, и когда думаем о всевозможных житейских мелочах, мы все время внутренне чувствуем себя странниками. Мы чувствуем, что не в этом жизнь наша, а что это только необходимые условия ее так же, как и для странника, которому тоже нужно иметь ку­сок хлеба, чтобы идти в путь.

Дальше переживания касаются нашего внутреннего состо­яния уже не в отношении форм внешней нашей жизни, а в отношении нашего внутреннего мира. Мы, верующие, ощу­щаем нечто, что делает нас иными, чем людей неверующих; мы чувствуем свое безсмертие!

Безсмертие для нас не теоретический вопрос, не какая-то философская проблема, не нечто такое, что нужно доказы­вать, а самое жизненное, несомненное наше знание.

Спрашивают о доказательствах безсмертия!

И нам приходится что-то такое от разума приводить, что­бы доказать это, но это так же не нужно для верующей души, как и для человека, имеющего здоровые глаза, не нужно тео­ретических доказательств, что видимый мир существует, ибо он видит его глазами своими. Совершенно то же самое и в отношении благодатного ощущения безсмертия.

Когда мы стоим друг против друга и смотрим друг на дру­га, и чувствуем внутреннюю жизнь, как смешно и нелепо ка­жется нам отрицание человеческого безсмертия и требование каких-то доказательств.

Ведь ты сам живое свидетельство безсмертия, и твое внут­реннее состояние, то, что в сердце твоем, значительней, убе­дительней и непреложней всяких доказательств от разума и от логики. Вот это есть основа нашего христианского самочув­ствия, это есть то, что имеют верующие христиане.

Вера в безсмертие утверждается не какими-либо внешни­ми доказательствами, а вот этим благодатным чувствованием своей духовности. Это есть та основа, которую нужно иметь в жизни всегда, и как в отношении окружающего мира надле­жит чувствовать себя странниками, так в каждый момент сво­ей жизни, в каждом движении своего существа нужно всегда ощущать свою духовность, нужно всегда ощущать свое без­смертие.

Но это ли только является иным у людей веры по сравне­нию с теми, кто этой веры не имеет? Меняется самое отно­шение уж не к внешнему миру и не к внутреннему своему состоянию, а ко всей жизни, в смысле уразумения ее высше­го смысла.

Надо жить так, чтобы всегда видеть перед собой ту жизнь, которая наступит после твоей смерти.

Нужно за всей этой мелькающей, и шумной, и тленной жизнью, за всеми твоими заботами, скорбями, неприятностя­ми, за всем, что заслоняет от тебя высшее, что есть в жизни твоей, ради чего жить на свете стоит, нужно, чтобы постоян­но оно горело в твоем сердце и освещало жизненный путь. Нужно ни на одну минуту жизни своей не терять этого, нуж­но, чтобы постоянно человек чувствовал себя гражданином неба, чтобы никогда земное и тленное так не овладевало им, чтобы ему начинало казаться, что больше, кроме этой гряз­ной, земной жизни, прикрытой лишь красивостью, ничего нет, что нет красоты небесной.

Но это ли одно отличает нас от людей неверующих? Есть еще одно, лишь Нам, людям веры, доступное и что уразуметь не могут люди неверующие. Я говорю о величайшем счастье теснейшего единения со Христом в Таинстве Евхаристии и о молитве.

Как можно жить без литургии?

Как можно жить без Евхаристии?

Если ты хоть сколько-нибудь пережил причащение Святых Таин, что ты испытал бы, если бы тебе сказали, что этого больше никогда не будет? Я думаю, каждый из стоящих здесь верующих людей, причащающийся Святых Таин, поймет, что было бы, как отзвук на эти слова, в его душе. Это можно сравнить только с тем, как если бы внезапно в мире погас свет.

Первые христиане не могли дня прожить без Евхаристии. Мы огрубели, мы отяжелели, нас клонят долу наши грехи и наше обмирщение. Но как ни огрубели, как ни отяжелели мы, в нас, верующих, есть все-таки духовность, которая при Таинстве Евхаристии заставляет наш дух гореть и оживать, хотя бы на одно мгновение. Но эти мгновения таковы, что их не променяешь ни на что земное.

В Евхаристии мы вкушаем залог нашего воскресения, здесь мы видим воочию чудо преображения плоти, здесь перед нами такое теснейшее соединение со Спасителем, здесь такое милосердие Божие, которое перерождает душу; вкусив это, без этого нельзя жить.

А молитва? Какой нам кажется она иногда тяжелой, и скучной, и трудной после трудового суетного, мирского дня!

Но кто же из нас, молящихся, верующих людей, преодоле­вая эту усталость, эту мирскую нашу тяжесть, когда дух окры­ляется и возносится хотя бы несколько над отяжелевшей мир­ской нашей жизнью, не испытывал вдруг благодатного озаре­ния, в котором открывается Горний мир!

Разве этот момент молитвы нашей не есть та основа внут­ренней жизни, которую мы должны всегда иметь в своем сер­дце! Так вот что нужно передать от сердца в сердце.

Нужно передать постоянное отношение к окружающему миру как к миру чуждому и враждебному, в котором мы лишь странники, нужно передать это внутреннее, постоянное ощу­щение своей духовности и безсмертия, нужно передать посто­янное горение высшим смыслом бытия и нужно передать ве­личайшую радость, которую нам Господь дает в благодатном Таинстве Евхаристии и молитве.

Аминь.

3

5

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В разные времена по-разному в миру понималась жизнь.

В разные времена главнейшим считалось разное. Но дей­ствительная основа жизни всегда остается одна и та же.

Эта основа — любовь — слово, которое имеет неисчерпае­мую глубину содержания. В духовной жизни велико значение богомыслия. Посмотрим, как учит нас Слово Божие о любви.

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всею душею твоею, всем разумением твоим».

Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подоб­на ей: «Возлюби ближнего твоего как самого себя».

На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. В Послании Иакова говорится: «Если вы исполняете закон царский по писанию «возлюби ближнего своего как себя са­мого», хорошо делаете».

Апостол Иаков заповедь о любви к ближнему называет царским законом. У апостола Павла о значении любви как основного закона бытия говорится: «Любовь есть исполнение закона».

И в другом Послании: «Больше же всего облекитесь в лю­бовь, которая есть совокупность совершенства».

В Послании к римлянам он говорит: «Радуйтесь с радую­щимися, плачьте с плачущими».

У святых отцов в соответствии с тем, что открывается об этом основном законе в Слове Божием, говорится: у святого Григория Богослова: «Если бы нас кто спросил, что мы че­ствуем и чему покланяемся, ответ готов: мы чтим любовь».

У блаженного Августина читаем: «Сущность всего Боже­ственного Писания заключается в любви к Богу и ближним. Итак, если ты не имеешь столько сил и времени, чтобы над­лежащим образом пересмотреть все листы Священного Писа­ния и понять истину во всей ее полноте, постигнуть все тай­ны Писания, то предайся только любви, которая обнимает собой все прочее».

Так утверждают Слово Божие и святые отцы основное зна­чение любви. Но нужно вникнуть, что же здесь разумеется, какое содержание вкладывается в это понимание. Мы знаем чувство, которое мы называем любовью. Мы знаем любовь, которой мы любим детей своих, знаем любовь, которой мы любим друзей своих; многовидны, и разнообразны, и возвы­шенны проявления человеческой любви. Знаем мы и самую высочайшую из них — это любовь к Богу. Мы знаем, хотя, может быть, и редко переживаем, возможность любви даже к врагам своим. Все это переживается как некое чувство, нам же нужно уразуметь источник его, что оно есть, для того что­бы оно легло в основание поставленной перед нами задачи духовной жизни.

Чувство любви к Богу есть стремление к самосовершен­ствованию путем теснейшего соединения с Господом Богом.

Наше чувство любви к ближнему — это желание слиться духовно с ним. Другими словами, это есть таинственная спо­собность и стремление человека к величайшему единству прежде всего с источником всякой жизни — с Господом, а затем со всем, что есть образ и подобие Его, то есть с челове­ком, носящим в себе образ Божий.

Вот из этого источника, из этого таинственного стремле­ния к полноте в единой жизни с Богом и всеми людьми, то есть к жизни в Церкви, и проистекает это чувствование воз­вышеннейшего состояния любви. По этому поводу мы имеем нечто в Слове Божием, там говорится: «Бог есть любовь». «Всякий, любящий родившего, любит и рожденного от Него».

В другом месте апостол говорит: «Возлюбленные, если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга».

В Евангелии от Иоанна читаем: «Как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга».

В Деяниях апостольских об этом состоянии полного един­ства говорится: «У множества же уверовавших было одно сер­дце и одна душа».

В Евангелии от Иоанна читаем: «Да будут все едино, как Ты Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино».

Вот где раскрывается во всей полноте тайна, смысл и сущ­ность любви, до какового понимания человеческий разум не может возвыситься. Здесь истинное Божественное открове­ние. Ведь здесь говорится о том, что человеку заповедуется такое же единство, как единство Троичного Бога: «Да будут все едино, как Ты Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да бу­дут в Нас едино».

А ведь Бог есть любовь; тайна Пресвятой Троицы есть тай­на любви, соединяющей Единое Существо Божие. И мы в этой заповеди Христовой становимся сопричастниками этой Божественной любви, этой тайны Пресвятой Троицы.

Так вот из этого источника, из таинственной глубины, где раскрывается как высший идеал недосягаемого совершен­ствования, раскрывается полнота единства любви Божествен­ной и проистекает чувство любви. Какие-то скрытые, безсоз­нательно действующие законы этой же содержащей все в единстве любви Божией заключаются в самой природе.

Святой Василий Великий с истинным даром благодатного уразумения Божественных Таин по этому поводу написал в «Шестодневе» следующее: «Целый мир, состоящий из разно­родных частей, Бог связал каким-то неразрывным союзом любви в единое общение и единую гармонию, так что части, по положению своему весьма удаленные одна от другой, ка­жутся соединенными посредством симпатии».

То есть он видит во всей вселенной неосознанный нрав­ственный закон любви, лежащий в основе вообще всякого бытия.

Вся вселенная связана в единую гармоничную жизнь, Бо­жественный дух любви влит в самое бытие вселенной, кото­рое есть не что иное, как союз любви. У человека это стано­вится высочайшим идеалом, осознанным законом бытия его, безконечной задачей его совершенствования, где этот союз любви и симпатии раскрывается и вырастает до Богосовер­шенствования. Вот поэтому чувство любви, которое сознаем мы в себе как некий Божественный дар и кладем мы в основу закона жизни, закона бытия, ибо Господь все содержит Боже­ственной любовью, все объединяет Собой, все Собой прони­кает, все делает единой Церковью. Потому и сказал апостол Павел о любви, что любовь никогда не перестанет: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сора­дуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчест­ва прекратятся, и языки умолкнут, и знамения упразднятся».

Любовь не перестанет, потому что она переживет земную жизнь, потому что она содержит единство не только этого изменчивого бытия, но она будет содержать единство бытия вечного.

Когда мы говорим о любви как основе жизни, основе бы­тия, мы больше, чем при какой-либо иной проповеди, чув­ствуем себя «гласом вопиющего в пустыне» — потому что любовь, как сознанный закон жизни, не приемлется миром. Мир избрал иной закон, мир избрал закон тления и смерти, закон разделения и разложения. Путаясь, выбиваясь из сил, чтобы преодолеть это тление и разделение, люди создают ви­димость единства — внешнее единство, которое ничего не объединяет и ничего не содержит, оно, это внешнее единство, противопоставляется внутреннему единству любви.

Напоминание, и проповедь, и утверждение Божественного закона любви так же неприемлемы для мира, как и проповедь вечной жизни и безсмертия. Люди совершенно сознательно отказались от безсмертия. Люди совершенно сознательно от­казались от Бога, люди совершенно сознательно отказывают­ся от своего Богочеловеческого достоинства, и поэтому они не могут не отказаться от того, что есть основа вечной жизни, они не могут не отказаться от любви Божественной.

Но мы верующие, как мы можем не строить всю нашу жизнь на началах любви, которой содержится, утверждается бытие мира?

Аминь.

6

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Каждую неделю мне приходится причащать больную, при­знанную врачами безнадежной. Каждую неделю я сижу около ее постели, и мы ведем беседы о смысле жизни. И я каждый раз чувствую, что идет какая-то непостижимая, но ясно ощу­щаемая борьба за эту душу.

И когда у постели чувствуется веяние смерти, то хочется противопоставить этому дыханию смерти какое-то высшее утверждение жизни и спасения. Не жизни земной, не продол­жения этого, все равно недолгого, временного бытия, а веч­ного, нетленного, истинного, безсмертного.

Раба Божия София умирает, едва начав жить, с каждым днем тает она на глазах, но в этой телесной оболочке все свет­леет, все утверждается, все крепнет бытие вечное.

«Буду ли я жива?» — «Будете, будете».

Кто дерзнет брать на себя предсказания о земной жизни?

Но утверждаем истинное бытие и дерзаем утверждать да­руемое Господом спасение.

Освобождается, освобождается тяжкими испытаниями, скорбями и болезнями наш дух от всевозможных обольще­ний и порабощений. Бойтесь в духовной жизни бесовских наваждений; в духовной жизни непременно надо знать сво­его врага. Духовная жизнь строится под всевозможными на­падениями вражескими, и плох тот воин духовный, который небрежительно относится к изучению вражеских козней. Мы должны строить наш внутренний мир, зная не только те ос­нования, на которых он строится, но должны строить его и зная те опасности, которые ему угрожают, эти опасности и есть обольщения бесовские.

Вот мы слышали в житии преподобного Памвы, как его хотели рассмешить бесы, которые сделали вид, что они за­пряглись и везут перо, и как они кричали: «Помоги нам, по­моги нам!»

Изобразили бесовское смешное зрелище.

И засмеялся Памва, никогда не смеявшийся, и возрадова­лись бесы, что они рассмешили его. И сказал им Памва:

— Вы не рассмешили меня, я не рассмеялся, а посмеялся над вами, что вы даже пера не можете свезти.

Бесы безсильны, они сильны лишь нашей слабостью.

Бесы безсильны, потому что они ложь от начала до конца. Ложь, безсильная сама по себе, имеет такую могущественную силу над нами обольщениями своими.

Вот этих-то обольщений и надлежит нам бояться в духов­ной жизни, обостряя свой внутренний взор для того, чтобы распознавать их. Самое страшное обольщение бесовское — это то, каким нам показывает бес мир, как он его принаря­жает, в какие блестящие костюмы он облекает его, как он его расписывает. И когда смотрит человек, не освободившийся от этого обольщения, ему все кажется там таким пышным, на­рядным и увлекательным.

Это и есть обольщение страшной мирской ложью. И когда спадет с очей человека бесовское обольщение и он увидит разнаряженный, культурный мир таким, каков он есть в дей­ствительности, увидит душу этого мира, какой страшный, непривлекательный, злой, грязный, поганый увидит он мир. Обольщение бесовское касается не только прикрас мира, оно касается и нашей внутренней жизни. Посмотрите на людей, обольщенных этим бесовским наваждением, которое закры­вает душу человеческую от собственных внутренних очей че­ловека. Какой представляется им душа здоровой, устроенной, как будто бы все в ней прекрасно, все благополучно, а они просто не видят ее перед собой. И когда их кто-нибудь спро­сит, как они живут, — они ответят, сколько они получают на службе, ответят, какая у них квартирная площадь, скажут, может быть, о тех или иных семейных обстоятельствах, но душу свою они не видят. И если спадет с их очей это бесов­ское обольщение и они начнут присматриваться к внутрен­ним движениям своего сердца, они ужаснутся, увидев, какая это все была ложь. То, что думали они о своей жизни и какое у них на самом деле грязное, засоренное, разбитое, поганое сердце.

И, вглядываясь в свою душу без этого бесовского обольще­ния, закрывающего службой, квартирной площадью и прочи­ми внешними обстоятельствами жизнь внутреннего мира че­ловека от него самого, когда это обольщение кончится, каким предстанет перед собой человек разбитым, запутавшимся, опустошенным, неустроенным, несчастным. Но не только внутренний мир подлежит этому бесовскому обольщению.

Наши внешние отношения все запутаны этим же наважде­нием бесовским. Бес постоянно нас мутит, постоянно наго­варивает, он постоянно плетет сети озлобления, разложения, разделения между людьми, он все представляет как правду, как истину, тогда как он весь неправда, весь ложь. Мы погибли бы в этом обольщении, если были бы отданы лишь своим собственным силам.

Но к великому нашему утешению, к великой радости на­шей, мы вовсе не брошены на произвол судьбы, а над нами все время действует Божественный Промысл. И если действие Божественного Промысла иногда и заслоняется от нас этим же наваждением бесовским, то это не значит, что он переста­ет действовать.

Когда мы поддаемся здесь бесовскому наваждению, мы воистину делаемся безсильными в этом страшном мире все­возможных кошмарных обольщений бесовских. Есть некий путь, который непременно приведет человека к освобожде­нию от этого наваждения бесовского, который есть истинная дорога туда, где исчезают все обольщения, как при свете ис­чезает мрак, это путь, о котором мы всегда благовествуем и на который так трудно встают верующие. Разумею путь мо­литвенного делания. Слышал фразу, искренне, от сердца ска­занную: «Лучше бы мне камни таскать, чем молиться, вот как трудно мне себя заставить». Да как же не трудно-то, когда здесь, на руках и ногах, как путы, висят препятствующие мо­литвенному деланию невидимые наши враги и темные силы. Когда ты хочешь камень поднять, как бы он ни был тяжел, тебе никто не помешает, а здесь за этот маленький камешек твоего молитвенного делания цепляются и не пускают тебя страшные враги твоего спасения. Тут все у них пущено в ход: и твои телесные немощи, и твои всевозможные житейские, неотложные заботы, и твоя рассеянная мысль, воспомина­ния, чувство окаменелости сердца, и уныние, и просто по­забыл, все здесь пустит враг в ход, лишь бы только ты не встал на этот путь, ибо он знает, что как только ты встанешь на путь молитвы, конец этому царству лжи и обмана. Как только ты встанешь на этот путь, так и обнаружится весь обман бесовский, ибо откроется перед тобой, что есть ис­тинный мир, что есть твоя душа и какой истинный путь спа­сения. Как же бесу не бояться, что он, прикрывшийся и ка­жущийся таким прекрасным, вдруг будет увиден таким, каков он есть на самом деле.

В молитве утверждается такое отношение к миру, каковым оно должно быть. Надо непременно полюбить молитву и надо не только в своем воображении или пожелании, а на самом деле взяться за нее и устраивать, не откладывая молитвенную свою жизнь.

Не всем в семнадцать лет суждено лежать на смертном одре, но эта страшная тяжба со смертью, которая происходит у одра семнадцатилетней девушки, будет у одра каждого из нас, и то, как нам будет суждено пережить час смертный, за­висит от того, как мы проведем свою жизнь.

Аминь.

7

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Я слышу за окном разговор. Говорят два голоса. Я знаю, что мужской голос принадлежит молодому человеку, служа­щему в галантерейном магазине, а женский голос — старуш­ке, матери его жены.

— Ты что же думаешь, — говорит мужской голос, — это небо?

— А что же?

— Это сгущенный воздух. Вот вас так попы и обманывают!

— Слышишь гром. Ты небось думаешь, что Илия пророк катается?

— А что же такое?

— Это электричество. Вот вас так попы-то и обманывают!

Старушка огорченно говорит:

— Мы умрем — к Господу пойдем, а вы куда?

— Мы никуда, да и вы никуда, потому что никакой веч­ной жизни нет. Это все попы выдумали.

Вот этот случайно донесшийся до меня разговор слышит­ся сейчас по всей Руси. Почти смешно, совершенно ни с чем не сообразно, но этот сгущенный воздух, о котором где-то вычитал молодой человек, и это электричество победоносно разрушают в простых сердцах истины веры.

Сгущенный воздух, а не небо — это безграмотная фра­за. Но молодой человек говорит ее, торжествуя победу над обманутой в своей вере старушкой. Если бы я мог его спро­сить (но ведь он никогда не придет сюда), какое отношение к истинам веры имеет то, что гром происходит от электри­чества? Конечно, он не ответил бы на этот вопрос, но разве ему это важно? Он убежден, что поймал обманщика попа, разоблачил его.

Воистину почти смешной разговор, но над ним можно и заплакать. Ибо что значит вот этот сгущенный воздух и элек­тричество? Это страшно много значит. Это значит погибшая для спасения душа. Наука ли повинна в этом? Наука ли отни­мает веру? Сколько раз уже мы возвращались к этому вопро­су, и надо ли вновь здесь свидетельствовать, что серьезное, настоящее образование вполне уживается с верой, что исти­ны веры лежат совершенно в другой плоскости, чем научное знание, и поэтому, если не сделать передержки, наука никог­да не сможет разрушить веру.

Но самое страшное — это не слова, а тон, в котором они говорились, это тон радостного торжества. Можно подумать, что человек торжествует победу, доставляющую ему какие-то необычайные блага. Насмешка диавола в том и состоит, что он заставляет людей вырывать из себя самое лучшее, самое святое, самое радостное, что есть в них, и, вместо того чтобы привести их при этом ужасном деле к слезам отчаяния, к ве­личайшей тоске, он вселил в них веселье, дал им чувство, как будто бы здесь достигнуто что-то необычайно приятное для людей. Но что же достигнуто?.. Кто-то говорил, ты будешь жить вечно. Это мечта, фантазия, несбыточная греза... На миг допустим, что это так, но здесь есть чему радоваться, здесь есть от чего прийти в восторг, здесь понятно ликование: ведь ему говорят о безсмертной, вечной, блаженной жизни. Но вот говорят человеку: «Ты проживешь несколько дней, месяцев, лет, умрешь, сгниешь — и больше ничего». Откуда же здесь веселие? Откуда здесь торжество? Чего же торжествовать, что ты только ни для чего ненужное соединение вещества, кото­рое разрушится, и живой человек превратится в гниющее тело. Откуда же здесь взяться торжеству, если человек не впал в безумие?

Человеку говорят, Господь Бог содержит всю вселенную, Он дает высший смысл бытию вселенной и каждому отдель­ному человеку, Он ведет людей ко спасению; жизнью руково­дит разумная высшая сила, Промысл Божий.

Это — мечта, это — греза, это — несбыточная фантазия... Но есть от чего торжествовать, есть от чего прийти в восторг! Это понятно: разве не величайшая радость, что есть высший смысл бытия вселенной, что есть Господь, который ведет нас ко спасению и дает нам жизнь.

Но вот говорят, никакого Бога нет, все это пустяки; живете во зле, в грязи, в мерзости, умрете, сгниете, и больше ничего не будет. Как можно эти страшные слова произнести, торже­ствуя и веселясь?

Можно быть неверующим человеком, но совершенно нельзя понять, как можно быть веселым неверующим чело­веком?

Надо тогда плакать, плакать день и ночь в постоянном со­знании полнейшей безсмысленности человеческого существо­вания. Тогда нужно постоянно быть в тоске, что кто-то над тобой сыграл ужасную шутку, вложив в тебя какие-то неясные стремления к безусловному добру и истине, и потом все это свел к куску разлагающегося тела.

Можно быть неверующим человеком, но тогда нужно но­сить в своем сердце неизбываемую, постоянную тоску.

Можно быть неверующим человеком, но нужно иметь до­статочно честности и смелости сказать, что вы, верующие, — счастливейшие существа, что ваша вера есть мечта, но мечта, отнять которую — значит отнять самое лучшее, что у челове­ка есть.

Вот если человек домучается до того, чтобы так сказать, он будет уже на грани между неверием и верой.

Бесовское наваждение, царящее в мире безбожия, в том и состоит, что люди торжествуют, веселятся и чувствуют себя победителями оттого, что убили в себе самое лучшее, что было в их душах.

Когда смотришь на толпу людей, наряженных, накрашен­ных, веселых, возбужденных, идущих по этой жизненной дороге так, как будто бы они действительно знают, зачем и куда идут, и подумаешь, что все это люди неверующие, разве не чувствуешь ты себя как в доме сумасшедших? И когда при­ходит на исповедь мать и говорит со слезами, что сын ее пе­рестал верить, ты как бы видишь, что ведь еще один занемог и пристал к толпе безумных. Наше чувство скорби о потеряв­ших веру особенно сильно потому, что мы-то ведь знаем, что вера не мечта, не греза, а самая святая истина, и при этом истина, дающая человеку счастье, радость, мир, покой, смысл жизни, и что все это отнимается пустой, фельетонной фразой о сгущенном воздухе и электричестве.

Когда подумаешь обо всем этом, есть от чего страдать и плакать, видя человеческое неверие.

Много всяких мудреных и ученых опытов и исследований сделано над составом материи. Химия и физика и целый ряд других естественных наук исследуют и изучают природу, но что такое жизнь, как было и есть, так и навсегда останется для этих исследований тайной. В этом чувствовании жизни заключается самая непоколебимая основа нашей веры в безсмертие и загробную жизнь. Надо почувствовать внутрен­нее течение, самый внутренний состав того, что есть жизнь, то, что содержится в твоей собственной душе, созданной по образу и подобию Божию. Для того чтобы стать верующим человеком, для этого не нужно знать мудреных доказа­тельств безсмертия, нужно лишь широко открыть свое серд­це для этого чувствования жизни, и тогда твой внутренний, безсмертный мир предстанет перед тобой в такой несомнен­ности, твое тело, материальное твое бытие представится тебе до такой степени явно иным началом, чем этот открыв­шийся тебе внутренний мир твой, что не понадобится ника­ких логических и научных для веры в безсмертие доказа­тельств.

Тогда никакие пустые слова о сгущенном воздухе и элект­ричестве не смогут отнять у тебя этой великой драгоценно­сти — веры, которая есть не поповский обман и не несбыточ­ная греза, а самая несомненная, самая непоколебимая правда.

Аминь.

8

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В Москве умирает великий пастырь, настоятель храма во имя Святых Адриана и Наталии отец Александр (Стефанов­ский).

Я только что был у него, и мне хочется начать свою сегод­няшнюю беседу с этого всю душу наполняющего впечат­ления.

Я знал о тяжкой, смертельной болезни отца Александра — у него рак желудка — и пришел к нему проститься. Я не знал, пустят ли меня. Я часто бывал у него и раньше, когда возни­кали какие-либо сомнения, когда сам не мог решить какого-нибудь сложного вопроса, именно у него можно было найти всегда благодатный, истинно духовный ответ. Но на этот раз я пришел не за этим, я шел проститься с ним. И когда я во­шел в его комнату и увидел его, лежащего на постели, пере­крестившегося, как всегда, при начале разговора и едва внят­ным голосом приветствовавшего меня, я почувствовал, что здесь уже совершается таинство смерти. Но что же услыхал я и что я увидел? Я увидел счастливейшее лицо, как будто бы человек испытывал не страшные предсмертные страдания, а как будто бы перед ним открывалось нечто до такой степени радостное и светлое, что невольно отражалось и на его лице. И сказал он мне:

— Прошу ваших святых молитв, а когда умру, я весь в ру­ках Церкви, прошу вас тогда особенно молиться о моей душе. Дальше, после большой паузы, прибавил:

— Я своим сказал, Господь нас так любит, что всегда дела­ет для нас самое лучшее, и если я умру, зачем же вам плакать, ведь это все из любви ко мне Господом делается, и самая смерть моя из любви Его ко мне.

Почему я сейчас вспомнил и почему я сейчас заговорил об этом? Я все время думаю об этих словах и все время испыты­ваю необычайное чувство, как будто бы в этот-то страшный момент церковной жизни сказано какое-то самое нужное мне слово, хотя я уже ни о чем не спрашивал своего старца. Это слово о Церкви. Так устроить свою душу, чтобы в самых тяж­ких физических страданиях испытывать такую радость, такой мир, такую любвеобильность, такой покой, такую веру, такое упование, для этого нужно не только быть самому великим духом человеком, но нужно жить жизнью Церкви.

Вне Церкви нет истинного христианства и вне Церкви нет полноты истинного спасения. Да и в природе являет себя Гос­подь, и, созерцая жизнь вселенной, видим черты Творца Не­бесного, но полнота откровения дана в Слове Божием. И в нас заложены черты добра, и мы есть образ и подобие Божие, но достигнуть полноты спасения можно не этими своими хо­рошими чертами души, а вот этой полнотой Благодати Божи­ей, содержащейся в Церкви.

Когда задают вопросы о том, можно ли спастись язычни­ку, который совершенно не знает о Христе, можно ли спас­тись людям, которые ничем не виноваты в том, что они не знают Церкви и христианства, это все праздные, ненужные, казуистические вопросы, ибо Господь распорядится так, как нужно, с каждой человеческой душой. Но нам, нам-то от­крыто, что спасение лишь в истинной Церкви. Вот это нас касается и это повелевает нам небезразлично относиться к тому, пребываем ли мы в истинной Церкви или нет. Ибо здесь идет речь не о каком-либо желании или нежелании нашем, каком-то капризе — это нам нравится, а это не нра­вится. Здесь идет речь о единственно важном в жизни зем­ной человека — придет ли он через эту земную жизнь свою ко спасению.

Потому и вопрос, в истинной ли мы Церкви, имеет для нас не кабинетный, отвлеченный, а самый жизненный, самый важный для нас смысл, и непременно мы должны решить его, если не избираем сознательно пути погибели.

Вот потому в древней церкви, когда это ощущалось всеми, так строго стоял вопрос о том, что требуется от членов церк­ви, чтобы они могли считать себя принадлежащими к ней. Тогда не было такого положения, что верующие точно какое-то одолжение делают тем, что они не отпадают от Церкви. Тогда Церковь не ставила вопроса — хочешь ли ты исполнять то или иное, а категорически требовала исполнения своих законов.

Церковь не послабляла своих требований из-за того, что это трудно для понимания или исполнения, она возвещала истины, которые должны принять верующие, чтобы быть чле­нами церкви, и ограждала себя самыми строгими, самыми решительными мерами, отлучая от церкви, запрещая в свя­щеннослужении.

Мы живем в эпоху возрождения Церкви.

Эти слова могут казаться странными, как на самом деле в эпоху торжествующего безбожия говорить о церковном воз­рождении?! Но это именно так. И потому строгость в требо­ваниях исполнения церковных законов также возрождается.

Это не черты характера того или иного отдельного пасты­ря — строгость, суровость, обязательность церковных зако­нов, а это есть дух церковной современности.

Отец Александр был любвеобильнейшим человеком, кото­рый никогда не возвышал голоса и который мне теперь ска­зал фразу, залившую меня краской стыда. Он просил у меня прощения и прибавил:

— Ведь я иногда позволял себе возражать вам.

Так он чувствовал свое великое смирение. И что же, разве отец Александр считал для себя или для своей паствы воз­можным нарушение церковных законов, церковных правил?

Разве он, по существу, не так же сурово и требовательно относился к этому? И разве там, где это касалось истин Цер­кви, он не так же дерзновенно и открыто всегда свидетель­ствовал о них? Возрождается этот суровый дух Православия, который должен ограждать его чистоту. Все это невольно свя­зывается у меня с впечатлением моего прощания. Мне дума­ется, ведь проверка, зачем и как жил человек, — это его смерть. Не то есть проверка, как мы живем, не думая о часе смертном, как мы смеемся, как мы отдаемся всевозможным страстям, какие мы испытываем удачи в жизни, как мы лику­ем, забывая о смерти, — все это суета, все это пройдет.

Настоящий ответ в прожитой жизни дается в смертный час. И нельзя выразить словами с достаточной полнотой того чувства, которое испытываешь, видя вот так приготовленную к вечной жизни душу человеческую. Это могла сделать одна Церковь Благодатью Божией. Никогда самый хороший от природы человек не будет в состоянии так встретить смерть. Для этого надо быть в Церкви, а для этого надо знать, где ис­тинная Церковь, для этого нужно пребывать именно в этой истинной, Святой Соборной Апостольской Православной Церкви, где совершается Таинство Евхаристии, ибо оно, это великое и страшное Таинство, совершается лишь в одной ис­тинной Церкви.

Не отдельные грехи человека страшны, самое страшное — это отпадение от Церкви. Мы говорим: «Согрешиша, но не отступиша». Вот это свидетельство о грехе, но не об отпаде­нии, оно и важно для нас. Врагу нашего спасения всегда хо­чется нас погубить нашими страстями и грехами, но в единый час может человек покаяться и вновь омыться Благодатью Божией в Святой Церкви; окончательная гибель наступит тог­да, когда он уйдет из Церкви, когда он уже явится отрезан­ным, «не на лозе». Поэтому враг так и старается исторгнуть человеческие души из истинной Церкви.

Какие же признаки истинной Церкви? Как нам ее узнать?

В Святой истинной Церкви, в той, в которой является полнота Благодати Божией, где совершается святое Таинство Евхаристии и в которой можем мы спастись, в этой Церкви исповедуются те догматы, которые исповедуются Православ­ной Церковью. В этой Церкви соблюдаются те правила Церк­ви, которые созданы и переданы нам святыми отцами. В этой Церкви существует преемственная, законная, истинно церковная власть. Никакое повреждение догматов недопусти­мо, никакое самочинное повреждение правил Церкви недопу­стимо, никакое самочинное захватывание церковной власти недопустимо.

Если Святую Церковь постигают какие-либо испытания, то вот эти три ее основания всегда должны быть незыблемы­ми в ней.

Ни ради чего нельзя повреждать догматов, ни ради чего нельзя отрицать устава, ни ради чего не может быть приемле­ма незаконная церковная власть. Может возникнуть очень много трудных обстоятельств в церковной жизни, могут и бывали в истории Церкви страшные времена, когда отпадали от истинной Церкви даже патриархи. Грехи могут быть про­щены, но отпадение от Церкви, оно является грехом к смер­ти, является отпадением от самого источника спасения.

Так надлежит утвердиться в своем внутреннем отношении к Церкви Христовой. Нужно проникнуться твердой уверенно­стью, что только в этой истинной, Православной Церкви мо­жет быть достигнуто спасение, и каждый должен со всей строгостью следить за чистотой Церкви Христовой, быть как бы на страже Православия, чтобы здесь не погрешить ни в каком отношении. Здесь нужно много терпения, здесь нужно много спокойствия, здесь нужна мудрость и, главное, упова­ние на Благодать Божию.

Все это с такой полнотой имеет умирающий пастырь.

И сегодняшнюю беседу свою я как бы говорю в его память.

Аминь.

9

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

О чем же в преддверии Великого поста можно говорить, как не о посте и молитве?

Пост и молитва — два крыла духовной жизни, два крыла, подрезанных у современного христианского общества мир­ским мудрствованием. Говорить о посте всегда трудно. Труд­но говорить не тогда, когда сказанное тобой противоречит по­нятиям мирским, мы чувствуем такую крепкую невидимую стену, отделяющую нас от жизни мирской, что для нас не со­ставляет затруднений, когда мы чувствуем, как сказанное нами расходится с понятиями и чувствованиями тех, кто жи­вет за этой стеной. Но трудно бывает говорить о том, что встречает противодействие в самой нашей церковной среде. Эта трудность и побуждает постоянно возвращаться к вопро­су о посте и келейной молитве.

Сколько недоразумений, сколько всевозможной суеты по­налегло на вопрос о необходимости поста!

Ведь когда теперь, с Божией помощью, понемногу восста­навливается постничество среди рядовых христиан, то это встречает не меньшее недоумение в среде верующих, чем в среде неверующих.

«Вы постничаете?» Этот удивленный вопрос задают вовсе не всегда безбожники, его совершенно так же задают веру­ющие люди. Для них как будто бы дело решенное, что пост должен быть понемногу изъят из церковного употребления.

Никогда этого не будет, ибо никогда в церковной жизни не прекратится жизнь духовная, а без постничества никакой ду­ховной жизни быть не может.

Можно только поговорить о духовной жизни, а если хоть чуточку от слов перейти к делу, так сейчас же и понадобится пост. Говорить о ненужности поста может только тот, кто даже и не пытался поставить себе вопрос о жизни духовной как цель и задачу жизни. Пока вопрос о посте будет вопросом кабинетного порядка, вопросом академическим и отвлечен­ным, могут быть споры, могут быть сомнения, но как только пост станет вопросом не отвлеченным, а действенным сред­ством нашего внутреннего устроения, так мы и перестаем и спорить, и сомневаться.

В самом деле, неужели такая строгость в требовании поста Церковью, такой строгий устав, такая ревность о посте по­движников — все это было во имя какой-то отвлеченной бук­вы закона? Не ясно ли, что такое великое значение, такое громадное место в жизни Церкви, которое уделено посту, все это не из требования отвлеченной буквы закона, а из самого существа духовных потребностей человека.

Сколько раз указывалось мной на ту причину, которая вы­зывает это недоумение у православных христиан в вопросе о посте, — недоумение, зиждящееся на том, что обычная по­вседневная христианская жизнь почти совершенно слилась с обычной повседневной безбожной и мирской жизнью.

Только в самое последнее время все наши тяжкие испыта­ния и переживания вновь создали стремление к оцерковле­нию нашей повседневной жизни и отсюда к решительному разделению между жизнью мирской и жизнью церковной. Но обычно все же жизнь вне храма, если взять наше отношение к людям, наше отношение к скорбям, наше отношение к ма­териальному благополучию, наше отношение к обидам, к кле­вете, взять эту общую нашу мирскую жизнь повседневную, то окажется, что она так совпадает с жизнью людей неверующих, что явилась весьма пагубная мысль: для того чтобы жить так, вовсе не требуется никаких постов.

Да, верно, для того чтобы жить так, как они живут, не тре­буется, совершенно не требуется!

Если вы хотите продолжать жить так же, и не нужно по­ститься!

Если вы хотите на всякое слово отвечать зуб за зуб, если вы хотите за каждую обиду отвечать обидой, если вы хотите устраивать свои мирские дела, решительно ни с чем не счита­ясь, через все перешагивая, думая только о своем благополу­чии, словом: если вы хотите жить так, как допускает жить безбожный мир, не поститесь. Ешьте все и в Великий пост, ешьте все и в Страстную седмицу; какое может быть воздер­жание?!

Но ведь вы так жить не хотите! Вы так живете лишь по своей немощи, по своей слабости!

Мы так мучаемся, почему у нас не хватает сил жить так, как должно, почему мы делаем злое, которого не хотим, а доброе, что хотим, не делаем. Почему не смиряется наш дух, почему не хватает достаточно смирения перенести обиду, по­чему у нас все так же, как и у безбожников, хотя мы веруем!

Вот тут-то мы и узнаем, что одной из причин является на­рушение нами поста. Духовник, принимающий исповедь, как никто знает это ужасающее положение вопроса о посте.

Ведь здесь он видит людей наиболее церковных, наиболее сознательно вставших на путь жизни духовной. Уже нет со­мнений в вере: их посещают лишь как мимолетные, проходя­щие бесовские мысли, уже чувствуется необходимость в час­том причащении, уже сознается высокое христианское достоинство, уже нисколько не смущают насмешки и недо­умения окружающих людей, все как будто бы благополучно. И вот вопрос о посте. В ответ слышатся слова страшные: «Разрешите мне, батюшка, в пост есть молочное!» — «Вы больны?» — «Нет». — «Почему же?»

Ответы бывают разные, но всегда неудовлетворительные. Матери заботятся о здоровье своих детей, как бы они не за­болели от этого. Взрослые смущаются: хватит ли у них сил провести пост, у иных на этой почве семейные разногласия — много всякого! Но за всем этим все время чувствуется: да по­тому это, что в глубине души не веришь в пост.

Один человек сказал мне: «Если бы меня спросили, зачем ты постишься, по совести сказать, я ответил бы: для Вас!» — то есть для меня, для отца Валентина!

Но в глубине души нет веры, что пост является движущей, не всегда сознаваемой силой, но могущественнейшей силой в деле нашего духовного устроения.

Ты не заметишь, почему у тебя в душе расстройство, ты сам не осознаешь; но вот загляни в творения святых отцов и там ты найдешь объяснение: там тебе будет сказано, что пост есть первая ступень духовной жизни, что дальнейшие дости­жения на пути духовном всегда связаны с твоим подвигом постническим.

Так велико значение этого подвига постного, тесно связан­ного с подвигом молитвенным. Ибо это есть два крыла, и если одно перебито, то другое, если и будет стремиться под­нять человека, не сможет.

Истинный пост немыслим без молитвы. И молитва невоз­можна без поста. Молитва у нас немощная не только по при­чине нашего внутреннего неустройства, нашей внутренней растрепанности, она у нас не в порядке еще и потому, что мы ею не занимаемся как определенным делом, требующим вы­учки. «Молитва как сердечный порыв, молитва как минутная настроенность под впечатлением каких-либо жизненных пе­реживаний: горя, нужды, сомнений, внутренних борений, страстей — все это молитва ценная, имеющая великое значе­ние, но это не есть твой капитал как постоянная некая драго­ценность, твоей душой уже приобретенная.

Только та молитва есть капитал, которая делается привыч­ным состоянием твоего духа. Но для того, чтобы стяжать такую молитву, нельзя ждать, когда найдет на тебя настрое­ние, и иметь суетную мысль, что пока такого настроения нет, то и молиться чуть ли не грешно, ибо это будет молитва од­ними устами.

Молитва требует дисциплины, настойчивого труда над нею, постоянного, ежедневного, неотступного и смиренного. Толь­ко при таком систематическом уходе и настойчивом труде с Божией помощью, постепенно человек приобретает дар молит­вы. Как велико значение ее в духовной жизни, об этом мы много говорили и много еще раз будем говорить. И ныне мне бы хотелось обратить ваше внимание на одну сторону этого значения молитвенного делания. Все мы сознаем большой не­достаток нашей жизни, заключающийся в разделении нашей жизни церковной и жизни домашней. Получается для многих страшная двойственность жизни: пришел в церковь — здесь особый мир, чистый, радостный. Здесь святые угодники, здесь молитва. Пришел домой, там все другое: сутолока, кри­ки, брань, ссоры, неприятности, — словом, мирская жизнь. И никак не соединит человек в своей душе церковь со своим, там в миру, душевным состоянием, и как ни силится, не на­долго хватает у него вынесенного из храма.

Если он имеет возможность бывать в церкви часто, еже­дневно или почти ежедневно, он все-таки так часто глотнет здешнего свежего, чистого воздуха, что может кое-как дотер­петь в миру до следующего посещения храма; но те, кто бы­вает раз в месяц или реже, у того и вовсе не хватает силы со­хранить церковную свою настроенность в миру. Молитва келейная, домашняя — она и есть не что иное, как перене­сенный вами отсюда туда, как бы маленький храм, если вы хотите продолжать церковную жизнь и там, в миру, уйдя от­сюда, вы непременно должны и там, у себя, создавать молит­вой своей храм Божий. Страшная наша духовная слабость заключается в отсутствии церковного духа в нашей повсе­дневной жизни. Но он никогда у нас не явится, пока мы не восстановим во всей полноте пост и келейную молитву.

Все эти размышления я имею побуждение высказать в преддверие Великого поста.

Как мы ни легкомысленно живем, но мы все же живем лучше в Великий пост, как мы ни мало постимся, но все-таки лучше всего постимся в Великий пост, и, как мы ни плохо молимся, все-таки лучше всего молимся в Великий пост, и было бы так прекрасно, если бы это улучшение наше в Вели­кий пост в нашей жизни и в смысле исполнения поста, и в смысле создания нашей молитвы не прекратилось бы с окон­чанием поста и наступлением Пасхи, а продолжалось бы и вошло в нашу жизнь.

Аминь.

10

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

В Великом посту все время перед нашим умственным взо­ром стоит Голгофа, все время в церковных Богослужениях, в церковных песнопениях и молитвах, в наших коленопрекло­нениях, во всем настроении Великого поста содержится это чувство Голгофы.

Для человека нужно что-то, напоминающее ему о высшем, чтобы он не потонул в повседневной мирской жизни. Нужно нечто помогающее, что бы его подымало и давало ему силы все время чувствовать главное в жизни, а главное — только то, что соединяет человека с Господом, что дарует ему спасение, что ведет его к жизни вечной. В нашей повседневной жизни самый большой грех — наше крайнее легкомыслие, наше не­брежение к этому главному.

Как часто человек задумывается о смысле жизни лишь тогда, когда Господь пошлет ему какое-нибудь тяжкое испы­тание, и он, как бы силой обстоятельств приведенный к не­обходимости осмыслить свою жизнь, начинает хоть сколько-нибудь думать о главном.

Но мы, считающие себя верными, так нуждаемся постоян­но в помощи, чтобы помнить о вечности, иметь мысль о спа­сении, страшиться напрасно, безполезно для дела спасения проводить время.

Ведь если бы человек всегда перед собой держал этот во­прос о вечной жизни и если бы он видел, как мало дней дано ему для того, чтобы себя приготовить к вечной жизни, каким бы ему показалось безумием, что он это малое разбрасывает, и разбрасывает совершенно без всякой пользы для дела свое­го спасения.

Великий пост — великий наш помощник. Святая Церковь здесь благодатными силами своими нас подымает из праха мирского, возводя нас на Голгофу, тем самым наш дух осво­бождает от приковывающих нас к земному праху цепей.

Был когда-то много раз повторявшийся спор о славянском языке, то есть спор о том, надо ли переводить Богослужение на русский язык? Как всегда, кажущееся истиной для нашего мирского рассудка при более глубоком уразумении вопроса оказывается совсем не истиной. Так и здесь. Вопрос, кажу­щийся столь простым и ясным для многих, думающих, что славянский язык — это есть какая-то старина и пережиток и что просто не хватает смелости признать очевидную истину, что лучше молиться на всем понятном языке, этот вопрос совсем не так прост. И такое его решение совсем не истина, а глубочайшее заблуждение. Богослужение должно совершать­ся именно на славянском языке, на древнем языке. Причина такого утверждения ясна для тех, кто решает вопрос не на основании мирских размышлений, а на основании духовного опыта. Этот духовный опыт показал людям, что язык разго­ворный, на котором ведутся наши мирские разговоры, пере­несенный в Богослужение, влечет за собой мирские воспоми­нания, и наша мысль, и без того блуждающая невесть где во время молитвы и занимающаяся своими мирскими делами, от этого мирского языка при Богослужении еще более уносится в сферу чисто мирских забот.

Этот духовный опыт показал далее, что славянский язык является совершеннейшей формой для выражения молитвен­ных состояний.

В вопросах веры не так важен рассудок как вся совокуп­ность душевных сил, уразумевающих эти истины, так и в мо­литве важны вовсе не дословный перевод и знание каждого слова, а полнота и совершенство формы, вмещающей все со­держимое.

Так вот, когда был этот спор, говорили, что простой рус­ский человек ничего не понимает из того, что слышит в цер­кви на славянском языке. Один русский писатель, возражая на это, сказал: «Каждый простой русский человек знает мо­литву Ефрема Сирина, а это значит знать все».

И воистину в молитве Ефрема Сирина, столь настойчиво повторяемой в наших Богослужениях великопостных, если мы всмотримся и вдумаемся в каждое ее слово, раскрывается самое существенное, что надлежит знать нам. И вот когда ныне мы обращаемся к вопросу, что нам напоминает Святая Церковь в дни Великого поста, потребного для жизни и спа­сения, мы невольно мыслью обращаемся именно к этой мо­литве.

«Господи и Владыко живота моего» — то есть Господи и Владыко моей жизни! — вот уже это одно выражение: Влады­ко жизни моей — оно сразу нас ставит в должное отношение к жизни, в то отношение к жизни, которое совершенно непо­нятно, совершенно безумно для людей безбожных, которые воображают, что они есть те строители, которым надлежит устраивать и свою жизнь, и жизнь других. Здесь провозглаша­ется совершенно иной принцип, совершенно новая Богоотк­ровенная истина, по которой человек исповедует и утвержда­ет владыкой жизни своей не себя, как лжецаря, а Господа, как Владыку своего. Далее у этого Владыки Господа человек на­чинает испрашивать, чтобы Господь и Владыко жизни не дал ему духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия.

Дух праздности — это дух той внутренней лености нашей, которая объясняется нашей душевной пустотой, — это обле­нение — общее состояние безбожников, ибо они вовсе не живут жизнью духовной, они всегда находятся в состоянии внутренней пустоты, которое, если не заполнять его мирской мерзостью и суетой, заставляет испытывать страшную скуку и тоску. Ибо, если у безбожника отнять светские и мирские раз­влечения, если отнять то, что кажется чрезвычайно важным, а на самом деле совершенно ни для кого не нужное дело, ко­торое он в большинстве случаев делает, вертясь как белка в колесе, с утра до вечера, если все это отнять у него, то ниче­го, кроме пустого места, в душе не останется. Но и верующие, уже чувствующие, уже знающие, уже видящие некие пробле­ски начинающейся внутренней жизни, — и они страдают этим обленением духовным, когда после малейшего напряже­ния, малейшего труда в деле молитвы, в деле изучения Слова Божия, в деле изучения святых отцов — словом, всего того, что составляет духовную жизнь, ему хочется поскорее отдох­нуть в привычной мирской суете.

И когда иной раз на духу спрашиваешь человека, кающе­гося в том, что он не может долго молиться: «Неужели вам не надоела мирская жизнь, неужели вы не чувствуете потребно­сти от нее отдохнуть?» — как этот вопрос застает человека врасплох!

Так вот эта леность, вот эта праздность!

А за нею, как ее родной брат, следует и уныние. Ибо как же не унывать человеческому духу, если он уже коснулся, уже требует небесной пищи и вместо этого получает лишь пищу мирскую, непригодную для питания души?

И человек, испытывающий какое-то движение души к высшему, чувствующий, что он уже не может удовлетворить­ся мирской жизнью, где люди пьют, едят и все устраиваются, все устраиваются и неизвестно, когда начнут жить, когда че­ловек все это уже уразумел и уже не может так одурачивать себя, чтобы ему эта ни для чего не нужная жизнь казалась зачем-то нужной, и в то же время у него от лености нет сил приобрести то новое питание для этой проснувшейся в нем духовной жизни, он и начинает тогда впадать в уныние: осла­бевает, опускаются руки.

Любоначалие, или властолюбие. Не только цари властвуют над другими, но и самые маленькие люди иногда чувствуют себя царями, одержимые этой отравляющей их страстью вла­дычествовать над другими.

Празднословие — разве мы не утопаем в нем? Разве есть у нас чувство, что за каждое праздное слово мы дадим ответ Богу? Разве мы думаем когда-нибудь, какое таинственное, какое великое дело есть наша речь, наше слово, и разве мы употребляем его именно для того, для чего оно дано человеку, разве не разбрасываем мы его без всякой нужды, без всякой цели с тем легкомыслием, с которым мы проводим всю свою жизнь?

А сквернословие, кощунство, осквернение, опоганивание уст?

«Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.

Целомудрие — это есть то, что мы просим у Господа как драгоценнейший дар, ибо, может быть, ни в чем не повинен так человек, как в грехе блуда.

Святые угодники, великие подвижники все силы, данные им, посвящали молитвенному деланию. А мы расточаем их, расточаем с малых лет, с юных лет, а потом иной раз, прожив половину, а то и больше жизни своей, начинаем чувствовать, какое страшное опустошение произвело в нас это прошлое наше нарушение целомудрия. Желая оправдать себя, человек всячески послабляет столь трудно и без того побораемую в нем страсть, давая утвердиться такому злу, которое вырвать потом бывает не под силу человеку.

Смиренномудрие — смирение, так презираемое в миру. Диа­вол восстал на Бога, вообразил себя равным Ему, он был низ­вержен с небес, он не стал смиренным, он остался исполнен­ным гордости и в своей гордыне дерзнул приступить с искушениями к Самому Господу Иисусу Христу. Этот гордый диавол царствует в миру: мир весь во власти гордыни, в миру все исполнено самоутверждения, мир поклоняется силе, мир пресмыкается перед силой, мир боится силы — сила в миру ценится как нечто имеющее высочайшее значение. Эта сила, ценимая в миру, — мерзость перед Господом, и такая мер­зость, которая в ничто превращает все труды подвижников! Достаточно при самых ревностных подвижнических трудах, чтобы этот дух гордости овладел человеческим сердцем, как все делается безполезным, все превращается в ничто — вся жизнь, все труды, все подвиги окажутся не имеющими ника­кой цены перед Господом. Смирение, предаваемое осмеянию в миру, оно является одной из величайших добродетелей пе­ред Господом.

Терпения просит молящийся. Вот в чем мы все так нужда­емся! Прежде всего мы не имеем терпения, проходя наш жиз­ненный путь. Мы до такой степени нетерпеливы, что если, считая себя богомольными, не получим то, что просим в сво­их молитвах, ропщем и в полнейшем ослеплении начинаем считать себя как бы обиженными и обманутыми Господом. Мы нетерпеливы в наших болезнях, нетерпеливы в наших скорбях, нетерпеливы в нужде, нетерпеливы во всем, что со­ставляет нашу земную жизнь.

Но не в этом только главное наше несчастье — мы нетер­пеливы еще и в духовной жизни.

Приснопамятный иеросхимонах старец Анатолий всегда говорил: «Никогда не торопись».

Мы всегда торопимся в духовной жизни. Нужно так при­ступать к работе, как будто бы ты делаешь это дело навсегда: вот буду до скончания своих дней исполнять молитвенное свое правило, реши так — спокойно продолжай, не считай дней, сколько ты этим занимаешься, не подсчитывай, не пора ли видеть плоды трудов, не смущайся, что ты как будто бы их не видишь, не думай, что ты никуда не двигаешься или не так трудишься. Надо вооружиться великим терпением, уповани­ем на Господа в деле духовной жизни, только тогда это при­ведет к благим благодатным результатам.

И просит далее молящийся духа любве.

Трудно говорить о любви к людям в такие времена, как наше время, когда при посадке в трамвай человек человеку готов наступить на горло, когда в каждой квартире ад, когда у людей безумная злоба друг на друга, и не только среди без­божников — довольно нам все сваливать на них, но и среди верующих, когда первый попавшийся пустяк воспламеняет наш гнев, каждое ничтожное обстоятельство может вызвать совершенно диавольское состояния духа. Но именно теперь и надо молиться о духе любви.

«Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

Эта молитва о том, чтобы Господь дал нам силу видеть наши грехи, — это не напрасная молитва.

Наименование грехов мелких имеет относительный смысл: не убивал человека, не обманул его, не украл у него — сло­вом, не совершил большого преступления, а грешил грехами мелкими, повседневными, как у всех.

Но мы, верующие, должны иные мерки применять к сво­им поступкам. Мы должны видеть свою жизнь при свете высших евангельских требований. Вот об этом-то и молится человек, прося, чтобы Господь дал ему силу узреть его прегре­шения.

И в заключение: «Не осуждати брата моего».

И воистину в заключение! Ибо этот грех до такой степени всеобщ, до такой степени неуловим, до такой степени неис­кореним, так наполняет душу, что, кажется, нет никаких сил избавиться от него: мы просто захлебываемся в этом посто­янном осуждении и злословии друг друга.

«Не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

Этим словом заканчивается молитва. Вручая себя воле Бо­жией, просматривая всю свою жизнь и прося, чтобы Господь помог отрешиться от всех видов зла и стяжать истинный дух добра, человек произносит восхваление Господу.

Так вот что нам хочет вложить в сердце наше Святая Цер­ковь, когда нам предлагает молитву Ефрема Сирина.

Если бы наша жизнь хотя сколько-нибудь соответствовала словам этой молитвы и они остались у нас в сердце, как бы тогда вся она изменилась!

Аминь.

11

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Десятого марта управляющим Московской епархией епи­скопом Алексием запрещена общая исповедь.

Это событие великого церковного значения. Как упорно, как настойчиво велась борьба за общую исповедь! Какие ведомые и неведомые препятствия встречали на своем пути защитники православной частной исповеди, знает один Господь.

В это воскресенье, после литургии, нами будет отслужен благодарственный Господу Богу молебен о прекращении цер­ковного бедствия. Но мне хотелось бы еще раз разъяснить вам, от какого бедствия избавляет нас воспрещение общей исповеди, чтобы радость была полной, чтобы можно было бы каждому из вас, моляся и благодаря Господа за это избавле­ние, всем сердцем участвовать в этом благодарении. В акте, воспрещающем общую исповедь, говорится: «Мы вступили в спасительный Великий пост. В эти дни верующие особенно стремятся в храм для молитвы и для очищения грехов в Таин­стве Покаяния».

И далее предлагается пастырям быть терпеливыми в слу­шании грехов, чуткими к пониманию страданий исповедую­щихся, не забывать, что за каждую душу, которая приходит к духовнику, он даст ответ перед Богом. А потому предлага­ется не формально относиться к великому делу исповеди, а вложить в него свою душу. Колеблющихся укреплять, сом­невающихся убеждать, слабых поддержать, отчаивающихся ободрить, падших поднять, озлобленных обласкать — предла­гается против каждой болезни найти духовное врачевание. И далее, указывая, что в последнее время стала практиковать­ся так называемая общая исповедь, епископ Алексий просит отойти от этой формы покаяния, так как в обычной обстанов­ке пастырской деятельности общая исповедь недопустима, что пастырь должен взять на себя труд побеседовать с каждым духовным сыном в отдельности. «В наступающую Четыреде­сятницу никто да не дерзнет через общую исповедь прини­мать покаяние своих духовных детей».

Что же самое страшное в общей исповеди и от чего мы избавляемся с ее запрещением?

Здесь мы вновь возвратимся к вопросу, о котором часто беседуем и будем беседовать, — разумею обмирщение церков­ного общества, церковной жизни.

Не говоря уже о том, что общая исповедь повреждала са­мое существо Таинства, что она нарушила церковные прави­ла, — словом, являясь вопиющим беззаконием, она наносила смертельный удар духовничеству, то есть главному средству оцерковления человеческой жизни. И в самом деле. Наряду с всеобщим распространением так называемой общей исповеди было тяготение, как бы в противовес этому, к установлению совершенно иных отношений между пастырем и духовными детьми, иных, чем это установилось обычно в приходских цер­квах, как бы монастырский, старческий дух проникал в эти отношения.

Пастыри стремились рассмотреть исповедь не только как разрешение грехов, но как духовное внутреннее руководство теми душами, которые приходят на исповедь.

Чувствовалась необходимость этого в тех условиях, в кото­рых ныне приходится в миру спасаться людям. Чувствовалось, что нельзя на год оставить человека, чтобы он через год при­шел исповедовать грехи, ибо за год без всякой поддержки, без всякого присмотра человеческая душа слишком отдается во власть мирской стихии, подвергается слишком большим опасностям, и поэтому только постоянное, бдительное руко­водство духовного отца может помочь в этих условиях жизни мирской не растерять, не рассеять, не погубить своей души.

Все, понимающие, что в теперешней церковной жизни должно быть положено именно такое водительство духовное, не могут без ужаса относиться к общей исповеди, как смер­тельно угрожающей духовничеству. Всякая неправда тем страшней, чем она больше имеет видимости добра.

Общая исповедь имела эту видимость. Как в самом деле было не соблазняться общей исповедью, не считать ее чем-то положительным, видя, как плачет епископ, совершающий общую исповедь, и как плачет вся церковь, исповедующая­ся ему!

Какое умилительное зрелище! Какое покаяние! Можно ли это сравнить с частной исповедью, когда не только поплакать, а и перечислить грехи свои часто не успевает исповедующий­ся? Какое видимое превосходство над частной исповедью.

Много и другого можно указать положительного в общей исповеди, соблазнявшего и тех, кто ее вел, и тех, кто на нее приходил.

Ну а духовничество-то, ну а душа-то человеческая?

Допустим, даже искренне поплакала о грехах, хотя этот всеобщий и постоянный плач всегда подозрителен, ибо очень трудно плакать человеку наедине о своих грехах и го­раздо легче поплакать, когда плачет вся церковь. Но допус­тим, допустим.

Где же у этой души духовный отец, где же у него тот, кто руководит его душой, кто не только заставил его поплакать, но кто разобрался в его душе, кто мог взять его за руку и по­вести за собой? Ведь для того чтобы установилось должное отношение пастыря и духовного сына или духовной дочери, они непременно должны соприкоснуться духовно лицом к лицу, где же это возможно, как не на исповеди?

Общая исповедь, как нарушение основы духовничества, была явлением угрожающим. Последнее и самое сильное средство в деле нашего церковного воспитания пропадало, исчезало и совершенно сходило на нет. Ведь недаром же до­ходило дело до того, что сторонников частной исповеди на­чали называть еретиками и говорили, что они идут против всей Церкви, значит, общая исповедь представлялась по не­коему наваждению как принятая всей Церковью.

Обмирщение — это есть то, чего мы должны бояться, как духа антихриста. Если мы представим себе самочувствие хри­стианина в тот момент страшный, который нам раскрыт в Слове Божием, в момент, предшествующий последним време­нам, то нам станет ясным, сколько требуется благодатных сил от Господа, чтобы устоять, чтобы сохранить и веру, и церков­ность свою в тех условиях, в которых тогда будет протекать жизнь верующих людей.

Это будет эпоха, когда будет торжествовать безбожие, ког­да будет страшное нравственное растление, когда мирская стихия решительно захлестнет собой мир. И вот остаются ве­рующие, остается Церковь, всеми презираемая, всеми в миру осмеиваемая, всеми попираемая во прах. Какое самочувствие должно быть тогда у этих немногих людей, которые будут объединяться в Святой Христовой Церкви?

Какая будет у них вера, какая будет у них сила духа, какая у них будет любовь, какое будет у них тогда оцерковление жизни!

Гонимая Церковь, презираемая миром, будет блистать выс­шей, духовной красотой.

Нам неведомы времена и сроки, неведомы и нашим детям, может быть, не доживут до них и наши правнуки, может быть, многим поколениям суждено ожидать последние време­на. Но мы знаем, и это нам дано знать, что приближается это страшное время.

И в этом движении к последним временам все, что яв­ляется обмирщающим нашу жизнь, все есть некое дыхание антихриста.

Поэтому и всякое торжество Православия, всякое унич­тожение в нашей церковной жизни обмирщающего начала должно нами восприниматься как великое торжество правды Христовой.

Вот в этом-то смысле значение запрещения общей испо­веди — это истинное торжество Православия.

Как же нам не возблагодарить Господа, который от нас отвел эту страшную церковную беду!

Аминь.

12

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Вчера мы слышали Великий канон, весь проникнутый чув­ством раскаяния, весь проникнутый чувством ничтожества земной суеты, чувством стыда за ту плотскую страстную и грязную жизнь, которой отдается человек на земле.

В четверг Святая Церковь будет праздновать Благовеще­ние — благую весть о спасении мира, о рождении Господа Иисуса Христа. В четверг вечером будет совершаться заупо­койная всенощная в память Святейшего Патриарха Москов­ского и всея Руси Тихона. В пятницу за всенощной мы услы­шим Похвалу Богородицы. Вот эта пятая неделя Великого поста невольно обращает нашу мысль к постоянному и ос­новному вопросу о жизни и смерти.

Отношение к смерти чаще всего страдает двумя крайнос­тями. Или размышление о смерти человека приводит в состо­яние болезненного уныния, он начинает везде и во всем чув­ствовать дыхание смерти, он не может смотреть на людей, все ему представляются покойниками, он не может и на себя смотреть, и ему самому кажется, что он уже видит себя лежа­щим в гробу. Это дух антихриста. Другие, боясь безпокойства, стремятся просто забыть о смерти.

Человек отмахивается от этих размышлений, пока есть воз­можность, пока не встал вопрос о какой-либо тяжкой болез­ни. Если и мелькает иногда мысль о смерти, такой человек старается поскорее от нее избавиться, как от мрачной мысли, от которой чем скорее избавиться, тем лучше. А если она все же навязчиво возвращается помимо его воли, он считает себя почти больным и обращается к доктору, жалуясь, что он стал неврастеником. Это дух антихриста.

И в то же время мысль о смерти, а через нее возможность уяснения себе иной жизни является непременной, обязатель­ной для всякого живущего духовной жизнью. Нас этому на­учают и святые отцы, и подвижники; нас этому научает даже самый малый опыт духовной жизни, так плодоносна, так жи­вотворяща эта постоянная мысль о смерти. Надо совершенно отрешиться и от первой крайности и не видеть в смерти тор­жествующего начала, которое угашает всю жизнь, все превра­щая в нечто смрадное, тленное, все делая безжизненным тру­пом. Нужно оставить и легкомысленное, мирское, преступное отношение к вопросу о смерти, когда она изгоняется из на­шего разума, чтобы не мешать нам жить так, как мы живем, то есть пить, есть, спать и наслаждаться.

Так поразмыслим же вновь и вновь об этом вопросе, что­бы нам уяснилось главное, уяснилось истинное содержание жизни. Что меняется от срока жизни, который каждому из нас дан здесь, на земле?

Вот одни живые существа живут тысячу лет, другие живут сто, третьи — пятьдесят лет, а есть и такие, которые живут один день. И те, которые живут один день, если бы они мог­ли сознавать как человек, они бы думали, какая долгая жизнь у тех, кто живет год, а те, которые живут несколько лет, они, наверное, подумали бы, как длинна, как безконечно длинна жизнь человека. А вот человек думает, как долго живут те существа, которые живут тысячу лет. Но не безразлична ли для уяснения смысла жизни и содержания ее эта арифметика?

Какая разница, сколько ты проживешь: тысячу ли, сто ли, пятьдесят ли лет или один день?

Приблизим к себе наш конец, приблизим его так, чтобы он стоял для нас не там где-то в отдалении, что как будто он нас не касается, а приблизим его так, чтобы он стоял перед нами лицом к лицу. Представим себе, что мы, каждый, умрем через три дня. И посмотрим на нашу жизнь, что в ней останется тогда ценного и что сразу покажется суетой?

Вот ты любишь своего сына, ты умрешь через три дня и что же? И все-таки ты будешь любить его, и все-таки ты бу­дешь чувствовать, что в этом выражается нечто, что нисколь­ко не перестанет иметь смысл от того, что ты через три дня жить перестанешь.

Ты задумал выстроить себе роскошный дом и узнаешь, что через три дня умрешь. Какой интерес у тебя будет к этому твоему земному начинанию, которому, может быть, ты отда­вал столько своих душевных сил? Подойди к каждому жиз­ненному своему движению с этой меркой, и ты научишься различать, что в твоей жизни суета, ради которой не стоит жить, и что составляет то содержание жизни, которое смер­тью не уничтожается. Размышления о смерти совершенно по-иному определяют не только твое отношение ко всему делае­мому тобой здесь, но также определяют по-иному и твои отношения с людьми.

Внутренние наши распри, трудность для нас относиться к человеку снисходительно, уметь ему прощать, относиться к нему с жалостью, иметь в своей душе ту или иную постоянно его сопровождающую доброжелательную мысль об окружаю­щих его людях — все это питается размышлением о смерти. Пусть каждый проверит себя: как изменялось отношение его к умирающему человеку. Но ведь эта мысль о смерти так должна касаться отношений ко всем ближним нашим, потому что каж­дый из нас на очереди, чтобы уйти туда. И если ты будешь постоянно памятовать об этом, для тебя сразу определится, что в твоих отношениях к ближнему суета и что истина.

Какое же откроется при этой проверке положительное со­держание жизни?

Вот два человека: один живет, пользуясь всеми земными наслаждениями — богат, славен, красив, всемогущ, имеет все, что может дать мирская жизнь. И вот преподобный Серафим Саровский, который питался сниткой, варил траву и питался ею несколько лет, стоял денно и нощно на камне с воздеты­ми руками и молился Богу, — преподобный Серафим, кото­рому явилась Божия Матерь и сказала:

— Этот от рода нашего.

Который из этих двух людей живет, где открывается жизнь истинная?

Какой странный, какой нелепый вопрос для мирского ра­зума! Какой ненужный вопрос для верных!

Но разберемся, в чем же истинная жизнь преподобного Серафима и в чем кажущаяся жизнь мирского человека?

«Через три дня умрешь», — скажут вот этому богачу. Ну и что же у него останется от его наслаждений, от всех богатств, от всего, чем он казался тебе таким счастливым, могучим и прекрасным? Гроб, больше ничего. Богатства его останутся здесь, наслаждения его кончатся, слава и величие — пустяки, все это мирской вздор, диавольские выдумки для обольщения неверующих мирских людей.

Ну а через три дня преставится преподобный Серафим. Что ему даст грозное слово «смерть»? Да ничего оно не даст ему, кроме величайшей радости, радости потому, что он знает жизнь истинную, знает, что он видел ее здесь, как в тумане, а там, в загробном бытии, она откроется ему в величайшей пол­ноте. Здесь он предчувствовал, там он увидит, здесь он стоял пред дверями, там они отверзятся.

То состояние, которое здесь было у него, — это лишь пред­чувствие славного бытия спасенного человека.

Нетленная, вечная, прекрасная, истинная жизнь останет­ся, ее никогда не победит смерть!

Так вот что нам дают в уяснение истинного смысла и ис­тинного содержания жизни размышления о смерти.

Верующему человеку все это для разума ясно, но для того, чтобы это было не только ясным для разума, но чтобы это стало действительным содержанием внутренней жизни, для этого нужно постоянно и постоянно молитвенно обращаться к Тому, Кто есть Источник Жизни.

Аминь.

13

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Весьма важно для духовной жизни уразуметь внутренний смысл того или иного события, того или иного явления.

Как часто в нашей личной жизни мы думаем, что поступи­ли бы совершенно по-иному, если бы знали, для чего то или иное событие совершается в жизни нашей. Человеку трудно пережить многое именно потому, что он не может уразуметь, зачем это посылается ему. Наш разум, если он не посягает на большее, чем ему дано, может иметь в нашей духовной жиз­ни большое и положительное значение, помогая нам созна­тельно ставить перед собой те или иные задачи, уяснять наши ошибки, побуждая к исправлению, двигая нашей волей, скло­няя ее в ту или иную сторону.

Вот потому-то так важно для нас уяснить себе внутрен­ний, религиозный, высший смысл той эпохи, в которую мы живем.

Этот высший смысл, как и высший смысл личной жизни человека, заслоняется всевозможными повседневными мело­чами. Нужно как-то подняться над жизнью, чтобы увидеть даль, чтобы жить не только изо дня в день, но жить тем, что открывается в этой дали, и чтобы сама повседневная жизнь освещалась тем, что в этой дали увидят человеческие очи.

Ведь нельзя рассматривать смысл мировой жизни только в связи с ближайшими внешними задачами. Есть одно размыш­ление, которое должно освободить человека от этого узкого, ограниченного, материального внешнего понимания смысла мировой жизни. И верующие, и неверующие люди признают жизнь вечно существовавшей. Не было времени, когда не было бытия. Для нас это есть вечное бытие Божие, всегда бывшее, для безбожников — это вечное, всегда бывшее, существование материи; но во времени оно было всегда, бы­тие было изначала, извечности.

Спрашивается, почему же не все еще достигнуто? Можно ли сказать, что еще не пришло время? Ведь времени было безконечно много. Значит, если бы существующее зависело от какого угодно количества миллионов лет, то эти миллионы лет уже были, они уже протекли, и все во времени должно было быть уже совершившимся, и должен бы быть какой-то круг вечно повторяющихся, одинаковых событий.

Когда-то уж была земля, когда-то уж на этой земле все было, и вновь возникает мир, и вновь безсмысленная и вечно движущаяся кинематографическая лента вертится и вертится, приходят и исчезают события мировой истории.

Но если это не так (а кто же, хотя бы и из безбожников, скажет, что это так), то, значит, смысл жизни вне времени не зависит от этого миллиона протекших лет.

Вне времени существует лишь нематериальное бытие, не­вещественный мир. Потому и смысл жизни лежит не в мате­риальном, внешнем бытии. В чем же он лежит вообще и в чем лежит смысл именно нашего времени?

Для нас здесь все твердо, все ясно, все несомненно, ибо все это открыто в Слове Божием, все это есть Божественное Откровение, а не человеческие мудрствования. Да, мы утвер­ждаем, что смысл всей жизни мира заключается в преодоле­нии зла, в победе высшего добра над этим злом, в грядущей славе Второго Пришествия Христа, в преображении косной материи в нетленное бытие, в новое небо и в новую землю, во всеобщем воскресении. Вся борьба, все совершающееся в мире для того и совершается. Это те дали, которые открыва­ются очам веры.

Это определяет и внутреннюю задачу нашего времени. Чувствуем и утверждаем, что задача эта заключается в ре­шительном разделении мирского царства и царства не от мира сего. Утверждаем, что ныне должно уничтожаться во­шедшее в самую плоть и кровь нашу служение двум госпо­дам, смешение двух противоположных стихий — мирской и духовной.

Тяжкие испытания привели человека к необходимости из­брать или тот, или другой, но единый путь: или узкий путь спасения, или широкий путь гибели.

Понаблюдайте жизнь, всмотритесь в свою душу, и вы со­гласитесь с тем, что никогда еще так определенно и так резко не разделялись люди, никогда еще перед человеческой душой не стоял так ребром вопрос: кто он — христианин или без­божник, для чего он хочет жить — для Бога или диавола? Нужно определиться каждой душе.

Все то, что кажется тяжким и скорбным, есть не что иное, как Божие указание, Божия помощь в этом трудном деле са­моопределения души человеческой.

Если бы извне не стоял так твердо и неотступно вопрос: с крестом ты или без креста, веришь или нет, было бы вновь лукавство, было бы всяческое самоукрывательство. Нужно, чтобы помог нам Господь открыто, прямо, решительно и окончательно определить путь своей жизни. Значит ли это, что жизнь уже кончается? Господь долготерпелив и долго, может быть, потерпит это состояние, когда люди будут вся­чески уклоняться от решительного выбора пути. Мы откры­ваем Апокалипсис и читаем там следующие слова: И сказал мне: не запечатывай слов пророчества книги сей; ибо время близ­ко. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, гряду скоро и возмездие Мое со Мною, что­бы воздать каждому по делам его (Апок. 22, 10-12).

Се, гряду скоро... но неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится... (Апок. 22, 11. 12). Господь долготерпелив, и этот процесс самоопределения, когда непра­ведный будет делать еще неправду, а праведный будет делать правду, может длиться долго. Но за всеми этими действовани­ями или во имя неправды, или во имя правды стоит: «Се, гря­ду скоро».

Вот мы и связываем жизнь каждого из нас этой общей целью жизни мира. Как она вся освещается этой конечной це­лью разделения добра и зла, Христа и антихриста в мире, так и жизнь каждого из нас определяется нашим единством с Тем или другим.

Нельзя служить двум господам. Эта грозная заповедь Спа­сителя ныне получает особую силу.

Здесь возникает обычный страх, обычная робость, как же это выбрать единого господина. Не значит ли это отказаться от всего того, что имеет тот, другой господин и что кажется таким сладостным? Выбрать единого господина не значит ли отказаться от всего, что даст мирская жизнь?

И вот эта связь с мирской жизнью, желание сохранить ту сладость, которую она дает, заставляет робеть и не решаться на внутренний выбор окончательного пути, окончательного, единого господина. Но какое здесь ужасающее недоразуме­ние, какая диавольская ложь и неправда! Жить? Но это и значит служить единому Господину — Господу. Все, что в жизни мирской является настоящей жизнью, все это отблеск того служения единому Господину, которого от нас требует Господь.

Вы будете служить другому господину тогда, когда будете принимать за жизнь самообман, подделку под истинную жизнь. Нужно всем своим существом почувствовать неправду мирской жизни, смерть, царящую в миру.

Позволю себе для пояснения привести одно жизненное впечатление.

Я хожу по платформе железной дороги. Праздник, много народу, люди смеются, разодеты, на людях странные наряды. Я смотрю на этих накрашенных полуголых людей, и мне де­лается тяжко и душно, как будто бы я вижу тяжелый-тяжелый сон. А ждать долго... И тогда я наклоняюсь через перила и начинаю смотреть вниз... А там высокая трава зеленая, и цве­ты освещены солнцем... И я чувствую, как успокаивается моя душа. Там, за перилами, жизнь. И думалось мне: «Когда мо­нах уходил, чтобы не видеть этой мирской платформы, в дре­мучие леса и видел там небо, лес, траву, цветы, разве он не чувствовал истинной жизни, и разве не смерть, разодетая в пышный наряд, — мирская жизнь?»

Мы должны любить жизнь потому, что где жизнь — там Господь, Он один лишь есть источник жизни, все, что есть в жизни, все содержится Им, все содержится рукой Господней, все, что есть в тебе истинного, что в тебе живет, — все живет в Боге.

И думать, что уйти от второго господина, имя которому смерть, и отдаться решительно, окончательно служению Гос­поду — значит что-то потерять, не иное что, как бесовское наваждение.

Все, что есть в жизни прекрасного, все, что есть в твоей душе светлого, все, что заслуживает названия жизни, — все это в Боге. Ни от единой черты в жизни не откажешься ты, если будешь служить Богу, ты откажешься только от тления, от смерти, от лжи, от маски и от неправды.

Аминь.

14

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Всякое церковное действие может быть фарисейским, мо­жет быть внешним, без внутреннего содержания. В Святой Церкви такое мертвенное состояние всегда считалось безбла­годатным, тяжким состоянием, и ему всегда противопостав­лялось состояние живое, благодатное, как любил говорить современный пустынник, недавно скончавшийся отец Ники­фор: «Все живое». Все живое «в Церкви Христовой».

И пост, и молитва, и богослужебный устав, и обряды — все церковное может быть мертвенным и может быть одухотво­ренным благодатью. Благодать Божия не зависит от челове­ческих усилий, но, однако же, от нас нечто требуется, чтобы она нам вспомоществовала, и прежде всего требуется пра­вильное понимание внутренних задач нашей жизни и пра­вильное внутреннее отношение ко всем церковным действо­ваниям.

Преподобный Серафим в беседе с Мотовиловым с чрез­вычайной ясностью определил эту внутреннюю задачу каж­дого христианина. Мотовилов спросил его об истинной цели христианской жизни. И сказал ему преподобный Серафим, что он, Мотовилов, уже многих спрашивал, и архиреев, и священников, и монахов, и никто ему не разъяснил еще до­стодолжно.

— Истинная цель жизни нашей христианской, — сказал преподобный Серафим, — есть стяжание Духа Святаго Божи­его, пост же, бдение, молитва, милостыня и всякое, Христа ради делаемое добро есть средства для достижения Святаго Духа Божиего.

И далее, когда Мотовилов с недоумением спрашивал пре­подобного Серафима, в чем состоит это особое состояние души, стяжавшей Духа Святаго Божиего, преподобный Сера­фим взял его крепко за руку и сказал:

— Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобой. Что же вы глаза-то опустили, что же не смотрите на меня?

А Мотовилов отвечал:

— Не могу смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыплются, лицо ваше светлее солнца сделалось, и у меня гла­за ломит от боли.

И спрашивал преподобный Серафим Мотовилова:

— Что же чувствуете вы теперь?

— Необыкновенно хорошо, — отвечал ему Мотовилов.

— Как же хорошо-то? Что же именно?

Он отвечал:

— Такую тишину и мир в душе моей, что никакими слова­ми его выразить не могу.

Дальше преподобный опять спрашивает его:

— Что же вы еще чувствуете?

Тот отвечал:

— Необыкновенную сладость.

— А что же еще вы чувствуете?

Он сказал:

— Необыкновенную радость в сердце моем.

И продолжал:

— Когда Дух Божий приходит к человеку и осеняет его полнотой наития, тогда душа человеческая преисполняется неизреченной радости.

— Что же вы еще чувствуете, Ваше Боголюбие?

Он отвечал:

— Теплоту необыкновенную.

Преподобный Серафим сказал:

— Состояние, в котором мы оба с вами теперь находимся, есть то, про которое сказал Господь: Суть неции из зде сто­ящих иже не имут вкусити смерти. Вот что значит быть в пол­ноте Духа Святаго.

Вот как раскрыто это состояние преподобным Серафимом, состояние благодатной душевной тишины, состояние благо­датной душевной радости, состояние благодатной душевной теплоты; все это даруется душе, находящейся в полноте Духа Святаго Божиего, состояние благодатное, от человека не за­висящее. Все остальное есть средства, предлагаемые Церко­вью для достижения этого состояния. Для достижения его — все труды, все подвиги, вся внутренняя работа человека, для этого весь тот трудный путь внутренних борений, борьбы со страстями, для этого все средства, которые предлагает Святая Церковь своим чадам; для этого и Господь пришел, чтобы дать людям возможность стяжать Духа Святаго Божиего, ибо это значит — благодатная жизнь в Боге.

Сами заповеди, они есть то русло, по которому должна течь жизнь человеческая, чтобы он мог прийти к этому состо­янию, чтобы жить в Боге, в полноте Духа Святаго. Но как только эти средства для достижения этой благодатной, вож­деленной цели сами делаются целью у человека, он неминуе­мо впадает в фарисейство, как бы ни была, казалось, возвы­шенна сама по себе эта цель.

Если человек будет исполнять устав для устава, он непре­менно впадет в мертвенное фарисейское состояние.

Все это мной говорится как некое предисловие к тому, что надлежит мне ныне сказать относительно наступившего по­ста. Те из вас, кто исповедуется у меня, да и те, которые часто слушают, прекрасно знают, как я настойчиво и упорно везде, где только возможно, настаиваю на соблюдении постов.

Многократно по разным поводам мною уже указывалось вам, что легкомысленное забвение поста — одно из первых, с чего начинает вражеская сила обмирщение человеческой души. Подход к вопросу о посте чисто мирской, когда начи­нают говорить, что пост не важен, что лучше не сердиться, не раздражаться, не говорить неправду, словом, не оскверняться тем, что выходит из уст. И то хорошо, и это хорошо, и нечего здесь заниматься сравнениями.

Если нас одухотворяет в нашей церковной и религиозной жизни то, о чем ныне словами преподобного Серафима мы здесь говорили, то тогда и пост будет иметь великое значение, как одно из условий стяжания полноты Духа Святаго.

Мешает полноте благодатной жизни в нас все косное, тленное и злое, что есть в нас и в мирской жизни. Поэтому все, что будет нашу жизнь обмирщать, все будет идти напере­кор нашему намерению стяжать Духа Святаго Божиего, и, на­оборот, все то, что будет оцерковлять нашу жизнь, все будет служить на пользу для достижения этой вожделенной цели. В числе других средств, перечисленных здесь преподобным Се­рафимом, на одном из первых мест стоит соблюдение поста. Нет слов выразить негодование по поводу укореняющегося у нас отношения к посту.

Как будто бы неважно перешагнуть небольшое простран­ство, но если это пространство — бездонная пропасть, отде­ляющая один мир от другого, то это маленькое пространство может быть решающим. Есть такая русская пословица: «Ко­готок увяз, всей птичке пропасть».

Вот так же и в вопросе обмирщения жизни: ты только за­цепись коготком за мирскую жизнь, пропадет вся птичка. Если ты грешишь, то так и сознавай, как грех, а оправданий не вводи в норму, в некоторое разрешенное правило. Если ты будешь нарушать пост, сознавая тяжкое свое прегрешение, — это полбеды, но когда у тебя в душе мысль: «Да ведь это, соб­ственно, не нужно» — мысль лукавая, мысль вредная, отрав­ляющая душу. Дело поста — дело великое в нашем оцерков­лении жизни!

Надлежит непременно всем сознательно встающим на путь духовной жизни возвращаться к соблюдению поста.

Если кто-нибудь указывает на фарисейское, внешнее, мерт­венное исполнение поста, то этим он обличает не пост, а только фарисейство. В посте, как и во всем церковном, важ­но внутреннее содержание. Ведь для некоторых маловажное дело и крестное знамение, но для нас оно наполнено живым содержанием, это есть знамение, которым мы ограждаемся от бесовской силы. Ведь и Таинства для иных есть дело маловаж­ное, но для нас за ними стоит живое, благодатное действие Духа Святаго.

Вот когда подходят под благословение, это для многих тоже дело маловажное, а для нас в этот момент преподается Благодать Божия.

«Все лживое», — как говорил пустынник отец Никифор.

Так и пост.

Да, мы будем исполнять постный устав, мы не будем сму­щаться, что нам надлежит иметь знание этого постного ус­тава. Мы будем знать, что вот в этот Петровский пост по субботам и воскресным дням нам разрешается рыба, что по понедельникам, средам и пятницам мы должны воздержи­ваться от масла, что во вторник и четверг мы можем вку­шать пищу с маслом. Все эти мелочи нисколько не будут нас смущать, когда за всем этим будет светиться вожделенная цель — достигнуть благодатного состояния стяжания Духа Святаго.

Вся церковная жизнь есть мелочь для тех, кто видит толь­ко внешние ее стороны, и вся церковная жизнь есть величай­шее дело, ради которого мы живем, для тех, кто верит, что церковная жизнь ведет ко спасению, ибо только Церковь со­единит нас с Господом, ибо она только раскрывает нам пол­ноту Духа Святаго Божиего.

Аминь.

15

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Христианская вера есть вера в воскресшего Господа наше­го Иисуса Христа. Прочтем слова апостола Павла: «Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, то есть что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, потом двенадцати, потом явился более нежели пяти­стам братии в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили, потом явился Иакову, также всем апостолам, а после всех явился и мне, как некоему из­вергу».

Значение для христиан веры в воскресшего Господа мы видим со всей силой в следующих словах апостола: «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша!»

Как же должен мыслить христианин Воскресение Хри­стово?

«Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

То есть вера в Воскресение Христово наитеснейшим обра­зом связана с нашей верой во всеобщее воскресение.

«По рассуждению человеческому, когда я боролся со зве­рями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскреса­ют? Станем есть и пить, ибо завтра умрем!»

Но это не так: «Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление и смертному сему облечься в безсмертие».

Как это будет?

«Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и тру­бы Божией сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде, потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними вос­хищены будем на облаке в сретение Господа на воздух и там всегда с Господом будем. Итак, утешайте друг друга сими сло­вами».

Только этими словами и может быть утешено человеческое сердце. Только слова о Воскресении Христа и о всеобщем воскресении могут действительно утешить человеческую скорбь, жажду человеческую о правде, об истине, человече­ское стремление к вечному бытию, дать и утешение, и оправ­дание человеческой жизни.

Будем размышлять ныне о Воскресении Христове, пускай эти размышления нам укажут, что так и что не так в нашей жизни.

Воскресение Господа нашего Иисуса Христа переживается и чувствуется людьми не только, когда они размышляют об истинах веры: весь окружающий мир дает основание для этих размышлений. Приведу вам пространно слова Тертуллиана о Воскресении Господа: «Обрати взоры твои на образы Боже­ственного могущества в мире. День умирает, уступая место ночи, погребается в тьму; краса вселенной скрывается, похо­роненная завесой. Все делается безцветным, безмолвным, смутным. Природа облекается в траур и оплакивает потерю света. Но вот, лишь только появляется солнце, вселенная сно­ва оживает со всем своим великолепием, пока снова не насту­пает ночь, когда опять все погружается в тьму, умирает и по­гребается. Место исчезнувшего солнца тогда заступают звезды, потухающие при утренних сумерках. Планеты, днем на время изгнанные, торжественно возвращаются. Луна во­зобновляет круг свой. Ослабевши от ежемесячного обраще­ния, зима, лето, весна, осень преемственно следуют друг за другом. На земле те же законы, как и на небесах. Деревья принимают красу свою, которой были лишены. Цветы появ­ляются во всем разнообразии их красок. Поля снова одевают­ся своей зеленью. Семена, истлевшие в недрах земли, возни­кают, и возникают не иначе, как из истлевшего.

Какая дивная премудрость! Она лишает нас благ наших, чтобы возвратить их нам сугубо, отнимает их, чтобы подарить ими опять, истребляет, чтобы сохранить, портит, чтобы обно­вить, поглощает, чтобы умножить стократно. Одним словом, всякая тварь переходит от смерти к жизни. Все, что перед тво­ими глазами было, существует; все, что потеряно, возвраща­ется с избытком, все исчезнувшее приходит в прежнее состо­яние, все переставшее существовать снова воспринимает бытие, все оканчивается, с тем чтобы возникнуть. Что же зна­чит это безпрерывное кругообращение природы? Оно есть постоянное свидетельство будущего воскресения мертвых. Бог начертал его в Своих деяниях прежде, чем в Священном Пи­сании. Он возвестил его Своим могуществом прежде, чем преподал словесно. Читай внимательно, книгу природы, и ты убедишься, что Бог воскресит человеческое тело».

Основное, самое главное, что есть в нашем вероучении, — вера в воскресшего Христа и грядущее всеобщее воскресение недостаточно усваивается нами, недостаточно и не всегда со­держится в нашей душе, и если мы всмотримся в нашу внут­реннюю жизнь, мы очень скоро и очень ясно в этом убедимся.

Люди очень мало и плохо умеют переживать положительное в жизни, они очень сильно чувствуют боль и очень плохо ощущают радость. Если вы проверите себя, вы очень скоро и очень легко убедитесь в этом несчастном нашем свойстве. Пока ты здоров, ты не чувствуешь своего счастья; пока ты окружен близкими людьми, ты не чувствуешь, что это счастье; пока ты имеешь то, что тебе дает Господь, ты этого не заме­чаешь. Но вот, когда от тебя отнимается здоровье, когда у тебя умирают близкие люди, когда ты лишаешься того, что имел, тогда ты чувствуешь боль и начинаешь считать себя несча­стным.

Все вы, здесь стоящие, смотрите и видите.

Но многие ли чувствуют счастье оттого, что имеют зре­ние. Но если бы хоть одного слепого привести сюда и ска­зать ему, что он будет видеть, ему бы это показалось несбы­точной мечтой и ему бы казалось, что если бы только видеть ему, он, наверное, был бы счастливейшим человеком. Мы все имеем это счастье и не чувствуем его. И что бы мы ни взяли в жизни нашей, нам нужно известное усилие, чтобы заставить себя чувствовать, переживать, радоваться тому, что имеем. Причина сего коренится в самом нашем душевном строе. Человеку трудно переродиться и так строить внутрен­нюю свою жизнь, чтобы ощущать положительное ее содер­жание. Слова апостола Павла: «Всегда радуйтесь!» — реши­тельно не усваиваются нами в нашей повседневной жизни; хотя оснований для этой постоянной радости великое мно­жество, если бы только мы могли должным образом пережи­вать то, что нам дает Господь.

Что же дает нам Господь? Господь дает нам воскресение. Ну давайте представим себе воскресение не как отвлеченный догмат веры, а как нечто постоянно ощущаемое в душе. Раз­ве можно было бы тогда постоянно не испытывать чувство радости. Что по сравнению с радостью вечной жизни и гря­дущего всеобщего воскресения наши печали, скорби, непри­ятности в квартире, сокращения по службе, какая-нибудь обида нашего соседа — все то, что так легко повергает в уны­ние и отчаяние? Как можно впадать в уныние, когда Христос воскрес, когда мы знаем, что и мы сопричастники этого вос­кресения!

Разве не мертвый догмат для нас воскресение, если наша душа все время не трепещет радостью, веруя во всеобщее вос­кресение?

Самая большая скорбь, самое тяжкое горе — это, конечно, смерть близких нам людей. Вот в этой скорби проверим свою веру в воскресение, куда она девается, когда мы плачем у гро­ба и кажется нам, что жить больше незачем. Это когда Хрис­тос воскрес, это когда мы сопричастники всеобщего воскре­сения!

Почему же, если это не отвлеченный догмат, а истинная живая вера наша, почему у нас нет отношения к умираю­щим, уходящим от нас близким людям, как к уходящим от нас на время, как к уезжающим лишь куда-то в дальнюю страну?

Когда Христос воскрес и мы есть сопричастники его Вос­кресения!

И все же как ни немощны мы в нашей жизни, вера в Вос­кресение Христово есть то, чем мы живем. Слова апостола Павла, побуждающего нас утешать друг друга этими словами, то есть словами о всеобщем воскресении, есть заповедь, ко­торую мы соблюдаем даже и доныне, ибо этой верой в Вос­кресение Христово хоть сколько-нибудь утверждается наша радость здесь, на земле. И если при размышлении о том, чем должна была бы быть наша жизнь, мы скорбим о немощнос­ти нашей веры, то все же мы утверждаем, что этой лишь ве­рой мы и живем, этой лишь верой мы и оправдываем жизнь свою. Неверующие люди — безбожники — иногда кажутся счастливее христиан. Но это счастье подобно счастью челове­ка, лишившегося рассудка, в безумии своем воображающего себя тем или другим великим. Он мог бы испытывать подо­бие некоторого счастья и наслаждения. Но кто бы из людей, находящихся в разуме, позавидовал бы ему и захотел бы иметь такое счастье? А между тем счастье неверующих и безбожных людей — воистину такое безумное счастье! Апостол Павел почти две тысячи лет тому назад сказал: «Если Христос не воскрес, станем есть и пить, ибо завтра умрем». Но через две тысячи лет, что могли бы сказать безбожные апостолу на эти слова? Чем бы они могли оправдать высшее стремление в сво­ей жизни? О каких высших стремлениях может быть речь, когда станем есть и пить, ибо завтра умрем?

Для того чтобы победить уныние, не впадая в безумие, нужно ответить на слова апостола Павла. Но ответа на эти слова не дано и не может быть дано, кроме ответа, который дает вера. Ибо если Христос не воскрес, то и мы не воскрес­нем. Если Христос не воскрес, то мы не есть семя, которое сеется в тлении, чтобы восстать во славе. И что же ты отве­тишь тогда на вопрос: чем утверждается жизнь?

Неужели и в самом деле, ешь и пей, ибо завтра умрешь? Мы знаем, что ответить на это.

Мы ответим именно теми словами, которые так мало чув­ствуем, но которыми все же живем: «Христос Воскресе».

Аминь.

16

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Прошлый вторник мы говорили о Воскресении Спасителя, говорили о том, как должна переродиться человеческая душа, вместившая в себя полноту этой великой тайны, как должна она постоянно испытывать чувство радости, как несвойствен­но должно быть верующей христианской душе чувство уны­ния. Но это вовсе не значит, что христианское миропонима­ние, христианское чувствование не имеет перед собой и не сознает страшного в мире зла.

Думать, что для христианина кажется все таким радост­ным, в том смысле, что христианин не воспринимает и не переживает мирового зла, — это значит представлять себе Спасителя и христианство в совершенно искаженном виде, представлять себе Его с несвойственным для христианства оттенком немощной сентиментальности.

Когда-то была книга, которая считалась чрезвычайно вред­ной, книга Ренана об Иисусе Христе. И действительно, книга эта вредная, в том смысле, что она совершенно искажает образ Спасителя. За этим искаженным образом Спасителя стоит искаженное понимание христианства.

Для Ренана сущность христианства — в безсильной, совер­шенно человеческой, ни к чему не обязывающей и ничего в мире не перерождающей любви.

В христианстве — все мощь и сила, но сила не суетная, человеческая, волевая, а сила любви Божественной.

Ведь мы в делании подвижническом наши страсти претво­ряем по учению Церкви в духовную жизнь, какое же тут мо­жет быть место для немощного сентиментального чувства.

Не по-ренановски понимает христианство и смысл ми­ровой жизни.

Радуясь и утверждая Воскресение Христово, христианин никогда не забывает времен антихриста. И вот ныне, чтобы нам раскрылась полнота христианского миропонимания, вслед за словами нашими о воскресшем Христе нам надлежит восстановить перед собой слова Священного Писания и об этом времени, о времени пришествия антихриста.

Вот что мы читаем в Откровении Иоанна Богослова о зве­ре: «И стал я на песке морском, и увидел выходящаго из моря зверя с семью головами и десятью рогами, на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него, как у мед­ведя, а пасть у него, как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою, и престол свой, и великую власть. И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертель­ная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонилась дракону, который дал власть зверю, и поклони­лись зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сра­зиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить Имя Его и жилище Его и живущих на небе. И дано было ему вести вой­ну со святыми и победить их; и дана была ему власть над вся­ким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в «Книге Жизни» у Агнца, закланнаго от создания мира».

Вот как в Апокалипсисе рисуется перед христианином этот образ грядущего антихриста. У апостолов мы находим слова, свидетельствующие о том, каково будет то время, которое подготовит явление в мир антихриста: «Знайте же, что в по­следние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут само­любивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, роди­телям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщены, более сласто­любивы, нежели боголюбивы».

Это будут те времена, по словам апостола, когда злые люди, обманщики будут преуспевать в зле, вводя в заблужде­ние и заблуждаясь. Это будет, по словам апостола, время, ког­да здравых учений принимать не будут, но по своим похотям будут избирать себе учителей, которые будут льстить слуху.

Ефрему Сирину открылось в благодатном даре прозорли­вости это грядущее время. И вот по духу Апокалипсиса и Свя­того Писания это грядущее время здесь, у Ефрема Сирина, получает как бы особую жизненность, исполненную даже житейских подробностей. Вот что будет при антихристе: «Он сметет вселенную, подвигнет концы ее, всех притеснит, оск­вернит многия души».

Каковы будут его поступки? Он будет поступать «не как человек благоговейный, ласковый, но при всяком случае су­ровый, жестокий, гневливый, раздражительный, стремитель­ный, безпорядочный, страшный, отвратительный, ненавист­ный, мерзкий, лютый, лукавый, губительный, безстыдный своим неистовством, старающийся весь род смертных вверг­нуть в пучину несчастия».

«Когда свершится сие по сказанному и народи поклонятся ему и восхвалят его, как Бога, — Всевышний на небесах со дня на день будет являть гнев свой и отвратит лице свое от него. И будут наконец тяжкие годы, продолжительныя язвы, непрестанныя землетрясения, повсюду оскудения пищи, ве­ликая скорбь, повсюду теснота, непрестанныя смерти, вели­кий страх, несказанный трепет. Тогда небеса не дадут дождя, земля не будет приносить плодов, источники иссякнут, реки иссохнут. Трава не будет роста, не покажется на земле зелень, дерева померзнут в корнях и не дадут отпрысков, рыбы и киты в море изомрут, и море издаст такое заразительное зло­воние и такой страшный шум, что люди будут падать без чувств и умирать от страха. Тогда сильно восплачет и воздох­нет всякая душа, тогда все увидят, что несказанная скорбь гне­тет их день и ночь, и нигде не найдут пищи, чтобы утолить голод, ибо жестокие надзиратели будут поставлены на место, и кто только имеет у себя на челе или на правой руке печать мучителя, тому позволено будет купить немного пищи, какая найдется. Тогда младенцы будут умирать на лоне матерей, ум­рет и матерь над своим детищем, умрет также отец с женой и детьми среди торжищ, и некому похоронить и положить их в гроб. От множества трупов, поверженных на улицах, везде зло­воние, сильно поражающее живых. С болезнями и воздыхани­ями скажет всякий поутру: когда наступит вечер, чтобы иметь нам отдых. Когда наступит вечер с самыми горькими слезами, будут говорить сами в себе: скоро ли рассвет, чтобы избежать нам постигшей скорби. Но некуда бежать или скрыться, пото­му что все в смятении — и море, и суша... Множество золота и серебра и шелковые одежды не принесут никому пользы во время сей скорби, но все люди будут называть блаженными мертвецов, преданных погребению, прежде чем пришла на зем­лю эта великая скорбь. И золото, и серебро рассыпаны на ули­цах, и никто до них не касается, потому что все омерзело, — но все поспешают бежать и скрыться, и негде им укрыться от скорби... Страх внутри, извне трепет; день и ночь трупы па улицах, зловоние на стогнах, зловоние в домах, голод и жажда на стогнах, глас рыдающих в домах, с рыданием встречаются все друг с другом, отец с сыном, и сын с отцом, и мать с доче­рью. Друзья на улицах, обнимаясь с друзьями, кончают жизнь; братья, обнимаясь с братьями, умирают. Увядает красота лица у всякой плоти, и вид у людей, как у мертвецов; омертвела и ненавистной стала красота женская, увянет всякая плоть и вожделение человеческое».

Вот как в благодатных откровениях Ефрема Сирина рису­ется это страшное время антихриста.

Так что же, будем ли унывать, будем ли испытывать вея­ние антихриста и в наших душах? Раскроем Слово Божие и там найдем ответ на этот вопрос. Я прочту много, ибо не все из вас читали эти слова, они должны глубоко залечь в наши сердца. Говорится о том, чем все это кончится: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя зем­ля миновали и моря уже нет.

И я, Иоанн, увидел Святый город Иерусалим, новый, схо­дящий от Бога с неба, приготовленный, как невеста, укра­шенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: Се, скиния Бога с человеками, и Он будет оби­тать с ними, они будут его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И сотрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на Престоле:

— Се творю все новое...»

«...И вознес меня в духе на великую и высокую гору и показал мне великий город, Святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога...»

«...Стена города имеет двенадцать оснований, и на них имена двенадцати апостолов Агнца».

«...А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин; каждые ворота были из одной жемчужины; улица города чистое золо­то, как прозрачное стекло. Храма же я не увидел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель — Храм Его и Агнец...»

«...Ворота его не будут запираться днем, а ночь там не бу­дет...»

«...И не войдет в него ничто нечистое и никто, преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в „Книге Жизни“».

«...Се гряду скоро, блажен соблюдающий слово пророче­ства книги сей».

Так вот конец-то! Так вот какое торжество в конце этого страшного времени! Этот страшный обольститель повержен будет в прах, сгорит в огненном озере. И будет новое небо и новая земля — преображенный мир, в котором отрет Господь всяку слезу. Мы стоим перед Божественным Откровением; перед нами, грешными, немощными духом, волей Господа открываются судьбы мира. Но ведь нам нужно жить нашей теперешней жизнью. Какое же к нашей жизни имеют отно­шение эти раскрытые перед нами судьбы мира?

Антихрист уже в мире. И борьба антихриста со Христом лишь довершится в конце времен, но она совершается без­престанно в жизни каждого из нас. Там, в Слове Божием, го­ворится о конечных судьбах мира, а наше сердце говорит о теперешних наших днях жизни. Так же и из нашего сердца выходит зверь с лапами барса, так же и в нашем сердце воз­двигается белый престол, так же, как в конце времен, повер­гается в прах силой Божией дух антихриста в сердцах наших, и так же восстанавливается в душе нашей Горний Иерусалим, когда мы начинаем служить Господу и идем по пути жизни духовной на зов Спасителя нашего Господа Иисуса Христа.

Аминь.

17

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

С самых первых дней своего существования Христова Цер­ковь была обращена к будущему славному Второму Прише­ствию. С самых первых времен христианства, с эпохи муче­ничества, с эпохи языческих гонений все время в Церкви жило это трепетное ожидание последних времен, славного Пришествия Господа Иисуса Христа. В разные времена это ожидание переживалось по-разному — то с большей, то с меньшей силой. Но общее чувствование Церкви никогда не изменяло этому постоянному трепетному, радостному ожида­нию Господа во Славе.

И в наши дни это чувствование приближающегося страш­ного Второго Пришествия усиливается и как бы роднит нас этим с эпохой первоначального христианства.

Много прошло веков бытия Церкви. И теперь много есть и признаков, которые усиливают это внутреннее чувство­вание.

Иссякла любовь, люди стали горды, жестоки, предатели, люди отпадают от Бога — все это предречено как признаки грядущего Второго Пришествия. Страшные потрясения Цер­кви, всевозможные попытки провозгласить то там, то здесь истинную церковь.

Все это признаки, указанные в Слове Божием.

Но не столько эти признаки усиливают чаяние Второго Пришествия, сколько чувствование преизбыточествующей Благодати в самой Церкви. Если никогда, может быть, не было такого ужасающего отпадения от Церкви и такого ужа­сающего предательства в самой Церкви, то, с другой стороны, такая полнота благодати, такие явные знамения и постоянные чудеса, которые ныне являются для верующих людей, — все это как бы невольно внутренне переносит нас в эпоху перво­начального христианства.

Такое состояние Церкви есть один из главнейших внутрен­них признаков грядущего славного Пришествия Спасителя. Ибо эта апокалипсическая грядущая Церковь в Слове Божи­ем, наряду с этим ужасающим беззаконием и отпадением, рисуется именно как Церковь того же золотого века христи­анства, которым были I, II и III века. Все это не только каса­ется нашего чаяния грядущего Страшного суда Божия, но все это касается и восстановления тех внутренних духовных задач, которыми жило первое христианство.

Дико, нелепо, безумно рассматривать задачи Церкви как возвращение к апостольскому христианству, понимая под этим его внешнее опрощение.

Такую именно безумную мысль хотел осуществить в цер­ковной жизни недавно умерший Антонин. Это была безумная ересь, которая посягала на самое основное в Православии — на веру в Церковь, ибо вся история Церкви тогда должна бы была рассматриваться не как постепенное раскрытие в мире правды Божией, а как постепенное ее угасание. Но если эта мысль была безумна в понимании церковного опрощенства, возвращения к старому (в смысле отказа от всех развившихся постепенно, водительством Духа Святаго, форм церковности), то в то же время мы должны твердо установить и решительно почувствовать, что, при всей истинности за эти долгие века создавшейся церковности, наша эпоха действительно возрож­дает перед нашей душой, перед нашим сердцем, перед нашей жизнью те задачи внутренней жизни, которые стояли перед первоначальным христианством. Эти задачи, конечно, всегда жили в Церкви, но они заслонялись другими великими зада­чами Церкви, вопросами о догматах, о культе, о канонах, о внешнем порядке и строе церковной жизни, за все это велась упорная борьба в недрах Церкви.

Ныне возрождается основная задача христианской жизни: Богосовершенствование.

Достаточно прочесть несколько выдержек из творений свя­тых отцов об этой задаче, чтобы сразу стало ясно, о чем идет речь. Вот мы читаем у святого Иринея Лионского: «Сын Все­вышняго, — пишет он, — стал Сыном Человеческим для того, чтобы человек сделался сыном Божиим».

В другом месте он пишет: «Люди будут жить не в многогла­голании закона, а в простоте веры и в любви. Он посредством веры в Него развивает нашу любовь к Богу и ближнему, вслед­ствие чего мы делаемся благочестивыми и праведными и доб­рыми».

«Мы называемся, — пишет Иустин Философ, — истинны­ми сынами Божиими, и на самом деле таковы».

Нужно было церковной действительности иметь основание для того, чтобы сказать так.

Философ Аристид говорит о христианах следующее: «Они не любодействуют, не распутничают, не лжесвидетельствуют, не ищут чужого, почитают отца и мать и любят ближних, справедливо судят. Чего не хотят себе, не делают того друго­му... Стараются благодетельствовать даже врагам... Рабов и рабынь и детей, если кто из них имеет, они из любви к ним убеждают сделаться христианами, и когда они становятся ими, они безразлично называют их братьями. Они кротки и услужливы, лжи нет у них, и они любят друг друга».

По словам Иустина Философа, что в теле душа, то в мире христиане. Вот каково было первоначальное христианское общество! Вот какими идеалами оно жило, вот каково было его самочувствие!

Писатели — святые отцы того времени дерзали говорить о задачах тогдашнего христианского мира как о задачах истин­ного Богосыновства: «Мы называемся истинными сынами Божиими, и на самом деле таковы».

Это дерзновенно, но надо сказать, что эпоха, в которую мы живем, вновь восставляет перед человеком через все испыта­ния, через все потрясения Церкви, восставляет перед нами именно эту задачу Богосовершенствования. Значит ли это, что мы стали уж очень хороши? Значит ли это, что мы при­близились к состоянию святости? Совершенно нет.

Напротив, эти задачи заставляют нас с особой силой пере­живать все наше окаянство, полнейшую неподготовленность к осуществлению этих задач, встающих перед нами. Но по­вергает ли нас такое сознание в отчаяние и уныние?

Такое осознание полнейшего нашего недостоинства для осуществления задач Богосовершенствования заставляет нас всеми силами своими обратиться к Церкви.

Когда мчится вихрь, удержаться и быть не увлеченным вихрем может только тот, кто будет крепко держаться за твер­дое основание.

Вот именно такое положение сейчас в мире.

Все те, кто будет ограничиваться той степенью церковно­сти, которая была возможна не так еще давно, все они отой­дут от Церкви. Заметно или незаметно для себя, постепенно или сразу, но этот вихрь безбожия и обмирщения, предтеча антихриста, заставит людей, которые некрепко держатся за церковность, от нее отойти. Все такие люди неблагонадеж­ны для Царствия Божия. Такое самочувствие не заставляет нас горделиво думать о нашей святости и великом достоин­стве, оно, напротив, усиливает чувство нашей немощности и заставляет нас всецело, всем своим существом, войти в Цер­ковь. Мы уже не можем не сознавать, что нельзя сохранить душу свою в вере и жизнь свою хоть сколько-нибудь на началах христианских, если так относиться к Церкви, как это было раньше: один раз в год причащаться, по большим лишь праздникам посещать храм и исполнять необходимые требы.

Теперь же, когда так ясно чувствуется вновь воскрешаемая перед нами задача Богосовершенствования, когда нам нужно для того, чтобы остаться христианами, встать твердо и реши­тельно на путь духовной жизни, не где-то в монастыре, а нам, живущим в миру, когда все это чувствуется, тогда остается одна дорога: самое полное оцерковление жизни каждого из нас.

Да, конечно, на этот путь должен встать прежде всего пас­тырь. Достаточно прочесть сии вразумительные слова святого Григория Богослова: «Как оку необходимо быть чистым, что­бы тело двигалось правильно (а когда око нечисто, и тело движется неправильно), так вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергнется опасности, или спасется».

Так главная ответственность и первая задача здесь лежит на тех, кто руководит духовной жизнью, но вместе с тем и все верующие должны твердо уяснить себе ту задачу, которая на­лагается на них сейчас Святой Церковью.

Это не слова для минутного переживания в Церкви, это то, что должно лечь в основу всей жизни верующих христиан нашего времени. Они должны твердо и окончательно уяснить себе, что больше не может быть в принцип возводимой полу— истины и полухристианства в жизни. Мы грешим по нашей немощности, мы плохо идем по тому пути спасения, по кото­рому нам надлежит идти, но мы должны ясно сознавать, ка­ков тот путь, по которому мы идти должны.

Для того чтобы то, чем жило первоначальное христиан­ство, не было лишь отвлеченными, с амвона проповедуемы­ми идеалами, а тем, что движет, содержит и определяет нашу жизнь, для этого мы должны уповать не на свои личные силы, не на свои подвиги, не на свое достоинство, а должны встать на путь оцерковления во всей возможной для нас пол­ноте.

Мы должны вернуться к соблюдению церковных правил, мы должны вернуться к частой Евхаристии, мы должны вер­нуться к строгому соблюдению постов, мы должны вернуться к молитвенному деланию.

Аминь.

18

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

К числу основных добродетелей относятся смирение, тер­пение и послушание. Мне и надлежит рассмотреть сегодня эти наиболее ненавистные для мира добродетели жизни ду­ховной.

Почему они так неприемлемы для жизни мирской?

Потому что они решительно противоположны тем нача­лам, на которых жизнь мирская строится. Пока эти доброде­тели лежат на полках в творениях святых отцов, можно кое— как еще примириться с учением Святой Церкви. Но если кто-нибудь начнет руководствоваться этим учением в самой жизни, так сразу начинается смятение. И не только в той без­божной среде, в которой приходится жить многим верующим людям, это еще полбеды, но и среди так называемых верую­щих людей. Это уж настоящая беда!

Откуда же такое возмущение? Почему это так смущает?

Да все потому же! Потому что очень много усвоено верую­щими людьми из совершенно мирских понятий, из мирского отношения к жизни. Человеку кажется, что достаточно счи­тать себя верующим, и это одно уже изменит весь внутренний строй его. На самом деле совсем не так. У многих, считающих себя верующими, внутренний мир иного происхождения — мирского, безбожного, ничего общего не имеющего с жизнью духовной.

Это мирское начало в верующих людях возмущается ис­тинной духовной жизнью.

Смирение — одна из основных добродетелей, которая стоит как внутренняя задача на пути духовной жизни.

Что такое смирение? Чем оно питается в душе человека?

Когда мы рассмотрим это, для нас сразу станет ясно, по­чему эта добродетель так важна в деле внутреннего нашего устроения.

Что противоположно смирению?

Смирению противоположна гордыня, чувствование своей личной воли, своей личной силы.

Гордыня — диавольское чувство, ибо гордыня и привела к погибели ангела, низверженного с неба. Поэтому и мир, ко­торый во зле лежит, то есть проникнут духом диавольской гордыни, поклоняется, возводит в культ гордость, силу, непо­колебимую человеческую волю. В этом самовозвеличивании, в чувствовании самости, личной воли все противоположно смирению, все проникнуто духом богоборства. Верующий че­ловек должен, напротив, согласовать свою волю с Божией волей, он должен всецело проникаться ею, чтобы все время ею руководствоваться, чтобы все время жить в направлении действования Божественной воли. Отсюда самоуничижение, чувствование личного своего недостоинства.

Как же ясно, что духовная жизнь, которая вся имеет своим содержанием богосовершенствование, должна начинаться с уничтожения в себе именно этого препятствия!

Смирение не есть образ, внешний стиль, не есть подража­ние, лишь внешняя личина. Истинное смирение есть труд­нейшая добродетель, которая является первой, главной и не­обходимой задачей внутренней духовной жизни.

Терпение. Это слово объемлет такое многообразие жизнен­ных явлений.

Вот сегодня утром я соборовал больную. Я торопился соборовать ее, потому что боялся, что не успею ее причас­тить, — так быстро угасала в ней жизнь. Больная умирает от рака. Я хожу причащать ее каждую неделю. Я уже знаю эти страшные физические страдания при этой болезни, и я столько видел людей, которые по-разному их переживают. Боли у всех одинаковы, но душа у всех разная, и каждый по-разному их переносит. Больная, которую я соборовал, пере­носит, с Божией помощью, эти страдания с необычайным терпением. Это благодатное, дарованное ей, может быть, стра­даниями ее, может быть, покаянием ее, может быть, верою при причащении Святых Таин, — это благодатное терпение ее на смертном одре не было в ней раньше, в течение жизни ее, когда она была здорова. Постоянно она погрешала нетерпе­нием по пустякам, по мелочам, которых не мог переносить человек спокойно.

А вот рак, который съел все тело, неимоверные физиче­ские боли и смятение предсмертное — это человек может перенести, на это у него нашлось терпения! Откуда же оно взялось?

Оно взялось от смиренного усвоения Божественной Благо­дати.

Мы нетерпеливы в нашей жизни в значительной степени от гордыни, от постоянного самоутверждения в жизни. Отсут­ствие духовности лишает нас способности видеть положи­тельное содержание жизни. Многим из вас, которые считают себя страшно несчастными, предложить бы поменяться с умирающей рабой Божией Верой, а ей бы на ваше место: ка­кой бы, наверное, она почувствовала себя счастливой, а вы, стоящие здесь, несчастными.

Мы нетерпеливы в страданиях, нетерпеливы и на пути на­шей духовной жизни: нам все кажется, что у нас не ладится; нас постоянно бес наталкивает на ненужную критику, на не­нужные сравнения, на ненужное недовольство, которое нас заставляет все время торопиться. А между тем это чувство то­ропливости является помехой на пути духовной жизни, это самый тонкий вид нетерпения.

Когда вам нужно найти что-нибудь и вы торопитесь, вы гораздо дольше проищете, чем если будете искать спокойно.

Так и в жизни духовной, эта внутренняя торопливость, она всегда является помехой к внутреннему, нравственному совер­шенствованию. Терпение есть великая добродетель духовной жизни, и приобретение ее нужно поставить перед собой как одну из основных задач внутреннего устроения.

Наконец, третья добродетель — послушание. Это требует особого внимания и разъяснения.

Говорю твердо: послушание — добродетель. Послушание дается не только решением человека начать слушаться, такое решение есть лишь первый шаг на этом пути. Но как человек от одного решения стать целомудренным не станет сразу чи­стым, так же и в добродетели послушания: недостаточно ре­шить быть послушником, надо еще им стать.

Послушание — труднейшая добродетель, приобретаемая постепенно. Послушание в своих наиболее законченных фор­мах, в наибольшей своей полноте было дано в старчестве. Неисповедимые пути Божии так направили жизнь Церкви, а значит, и жизнь верующих, что эта задача — воспитания по­слушничества — перешла к рядовым духовникам в миру. Это создало много особых трудностей, ибо все в миру не соответ­ствует воспитанию добродетели послушания. Но от этого ни­сколько не умалилось его значение. Ведь не очень благопри­ятны мирские условия для духовной жизни, и было гораздо лучше проводить ее в условиях скитских или монастырских. Но значит ли это, что теперь, за отсутствием этих лучших ус­ловий, христиане должны совершенно отказаться от пути ду­ховной жизни?

Точно так же и в деле воспитания послушничества.

Если условия жизни монастырской были для этого более благоприятны, создавали обстановку, более подходящую для выполнения этой задачи, то из этого совершенно не следует, что мы, проводя духовную жизнь в условиях мирских, долж­ны от нее отказаться. Напротив, в миру послушание может и должно быть больше, чем где бы то ни было, и нам надлежит твердо вставать на путь воспитания в себе этой труднейшей добродетели.

Проводить свою духовную жизнь без руководства и думать, что можно серьезно поставить перед собой задачу внутренне­го устроения без послушничества, — это сущее недоразуме­ние. Но здесь все в свободе, здесь все в духе, здесь все живое. Это нельзя делать по принуждению, нельзя сделать, потому что ты этого требуешь, здесь должно исходить от свободного произволения руководимого.

Не значит ли это, что руководители дерзают на положение каких-то избранных старцев? Совсем нет. Но мы веруем, что когда душа действительно ищет руководства и смиренно вос­принимает дух послушнический, Господь вразумит пастыря, даст ему указание, как вести такую душу, лишь бы только не было злоупотребления. Но ведь злоупотребление везде и все­гда возможно, это уже есть грех, который возможен и в миру и в монастыре.

Вот, когда мы рассмотрели эти три добродетели духовной жизни, нам делается еще более ясным то смятение, то сму­щение, а иногда и прямое озлобление, которое встречают те, кто на этот путь встал не для того только, чтобы изучать, как об этом писали святой Иоанн Лествичник или святой Исаак Сирин, а для того, чтобы хоть немного провести в жизнь то, о чем они писали.

В сказанном мной ничего нет выдуманного.

Я служу тому направлению, которое указано Святой Пра­вославной Церковью. Здесь нет ничего самочинного, ничего нет от себя. Здесь решительно ничего нет от отца Валентина, здесь все говорится от святых отцов.

Аминь.

19

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Если бы мы могли видеть окружающий нас мир так, как учит о нем наука, он оказался бы совсем не таким, как мы в действительности его видим.

Когда мы восхищаемся красотой мира, но думаем о том, что прекрасный цвет неба — это не что иное, как колебание световых волн. Когда мы видим красоту вещественного мира, мы совершенно не думаем о том, что этот вещественный мир по научному мировоззрению состоит из невидимых электро­нов, все время находящихся в движении. Когда мы слышим прекрасную музыку или пение, мы совершенно не думаем о том, что пение и музыка — это колебание звуковых волн.

Словом сказать, вещественный мир, который перед нами, для нас таков, как мы его видим, потому, что таков внутрен­ний строй, воспринимающий и световые колебания, и звуко­вые волны, и формы, и запах, и вкус. И потому это так, что мы в нашем чувствовании мира как бы видим и ощущаем не только эти волны света и звуков, но и то, что составляет са­мую его основу, его духовное внутреннее существо. В том мире, который колебания световых волн превращает в пре­красное небо, имеются свои законы, которые не могут быть постигнуты чисто физическим исследованием. В этом неви­димом мире нет ни времени, ни пространства. В этом мире существуют понятия, которые мы все употребляем, но кото­рые мы никогда не сможем себе представить, — понятия веч­ности, безконечности и свободы.

В вещественном мире движущихся электронов все конеч­но, все ограничено и причинно обусловлено, то есть несво­бодно. Если бы мы вздумали вести прямую линию в про­странство, мы никогда своим разумом не сможем представить ее себе не имеющей конца. Мы всегда будем ее ограничивать, всегда будем ей класть предел, каковой лежит во всем строе вещественного бытия. Но тем не менее мы утверждаем, что где-то существует безконечность, хотя и невообразимая нами, но в действительности существующая.

Так и время. Сколько бы мы ни полагали в прошлом или в будущем миллионов, триллионов лет, всегда наш разум будет мыслить время в ограниченных пределах и в то же время ут­верждать безконечное бытие времени.

То, что мы сказали о пространстве и времени, относится и к понятию свободы. Мы в вещественном мире все представ­ляем себе, все мыслим себе как нечто обусловленное какой-то причиной, а между тем наш разум, который не в состоя­нии представить себе безпричинности, не может отказаться и от понятия свободы.

Все это говорится мной для того, чтобы перед вами поста­вить основной вопрос, который для многих является столь смущающим: вопрос о зле.

Как часто говорят: каким образом Господь мог допустить существование зла? Людям хочется представить себе все, как в вещественном мире, — по законам причинности, им хочет­ся, чтобы и самое добро было обусловлено Божественной во­лей, которая, как бы насильно, взяла человеческую душу и сделала ее достойной вечной жизни. Им кажется несообраз­ной с идеей Божества, с верой нашей в Господа Иисуса Хри­ста, существование какой-то злой человеческой воли, которая может влечь человека к гибели. Но вся трудность понимания и весь ответ заключаются в слове «свобода».

Нам дан образ и подобие Божие, и одной из основных черт этого подобия является дарованное нам таинственное начало свободы. Это понятие, из потустороннего мира, это понятие духовного порядка, это понятие совершенно непос­тижимое для нашего рассудка, который мыслит по законам ограниченного вещественного бытия. Но в нем именно за­ключается ответ: как может Господь допустить существова­ние зла.

Даровав нам свободу, тем самым Господь сделал возмож­ным и наше спасение, и нашу гибель, ибо, если бы не было свободы, не было бы гибели, но не было бы и спасения, ибо не было бы ни добра, ни зла, не было бы того бытия челове­ческого, которое благоволил Господь дать нам. О том, как мыслить о зле, у нас есть многочисленные указания святых отцов. Так, святой Афанасий Великий говорит: «Сущее я на­зываю добро, «поколику» оно имеет для себя образы в сущем Бога, а не сущее называю злом».

То есть он говорит, что истинное добро есть бытие в Боге, сущее жизнь, а зло есть отрицание истинного бытия, это то, что не существует, то есть отрицает истинное бытие и жизнь.

Святой Василий Великий, желая уразуметь, что такое зло, так размышляет: «Зло не живая и не воодушевленная сущ­ность, но состояние души, противоположное добродетели и происходящее в безпечных чрез отпадения от добра. Поэтому не доискивайся зла во вне, не представляй себе, что есть ка­кая-то первородная злая природа».

И здесь опять святой Василий Великий хочет установить, что зло не есть какое-то созданное Богом начало, а что это есть, в свободе нашей заключающееся, отрицание добра, про­тивостановление ему, его не существует вовне, как нечто со­зданное: оно коренится в таинственной области нашей сво­боды, которая не хочет принять добра и этим утверждает зло. Святой Григорий Нисский говорит: «Зло не есть бытие, а от­рицание бытия».

У святого Дионисия мы читаем: «Зло как зло не образует никакой сущности или бытия, оно лишь ухудшает и разруша­ет вид существующего, насколько от него зависит. То, что су­ществует, существует лишь по силе добра».

И далее: «И умов, и душ, и тел зло состоит в безсилии об­ладать свойственным им благом и в отпадении от него».

Таким образом, понятие зла, по мысли святых отцов, сво­дится к нашему свободному произволению, которое избирает отрицание истинной жизни, отрицание добра.

Максим Исповедник говорит: «Зло не было и не будет са­мостоятельно существующим по собственной своей природе», то есть опять-таки никак не может допустить мысли о том, что зло сотворено Самим Господом и существует вне души человеческой, вне свободы человека.

«Зло, — говорит он далее, — есть неразумное движение естественных сил, по ошибочному суждению, к чему-либо иному, помимо цели; целью же называю причину Сущаго Бога, к которой естественно влечется все».

Зло определяется как противление волевое, противление свободного человека Божественному началу. Создал Господь свободную душу человеческую, которая может или пойти, или не пойти ко Господу. И вот, когда она в своем свободном про­изволении не идет ко Господу, она утверждается в состоянии вне Бога, которое именуется злом, но никакого зла, вне этой свободы находящегося, не существует, потому что Господь его «не создавал».

Один современный богослов (проф. прот. С. Н. Булгаков) по этому поводу рассуждает так: «Тому таинственному ничто, из которого создан мир, Создателем указано положение тем­ной основы, изнанки, а не лицевой стороны бытия. Но твар­ная свобода вольна вызвать эту изнанку, это ничто, на поло­жение бытия, влить в него собственную жизнь. Эта пародия бытия получает силу вредить бытию истинному, становится злом, которое есть поэтому пародия добра. Оно становится столь же многоликим, как и добро. Во всех видах оно имеет одну сущность: отторженность от единства, самость и себялю­бие». «Мир во зле лежит», а не есть зло, — это его состояние, в котором мир находится, а не его существо». Пусть несколь­ко трудно для нашего понимания все то, что сейчас нами про­чтено из творений святых отцов, нам важно усвоить здесь са­мое главное, что учение о зле не является противоречием нашей веры в Господа и что зло непостижимо постольку, по­скольку непостижима свобода».

Нам было важно сказать эти несколько слов о понимании зла для того, чтобы по возможности уяснить православное учение об искуплении.

И здесь тайна, и здесь непостижимость!

Мы и не дерзаем усваивать разумом истины веры — мы радуемся, что разум вполне не может постигнуть их, ибо если бы истины веры сводились только к тому, что может усвоить человеческий рассудок, то они были бы столь же ограничен­ны, как он.

Да, мы радуемся и торжествуем, что истины веры не объемлются нашим рассудком, но, поскольку и ум может себе найти удовлетворение в них, мы не отказываемся от Богомыслия.

Что же дает нам раскрытое учение о зле для понимания тайны искупления?

Если сущность зла заключается в свободном произволении человека, которое отторгает его душу от Господа, то ясно, что победа над грехом, то есть над этим отторжением, должна была быть для нас силой, которая помогла бы ему преодоле­вать злую волю, направленную к отторжению от Божествен­ного начала. Эта воссоединяющая, эта преодолевающая раз­деление сила есть сила Божественной любви. Божественная любовь была явлена на Голгофе в той Жертве, которую при­нес Господь, отдав Сына Своего на распятие.

Божественная Кровь Спасителя нашего, эта жертвенная Голгофская любовь, и является той силой, которая искупила грех мира и дала возможность каждой человеческой душе че­рез веру в Господа Иисуса Христа принятие Его Тела и Кро­ви в Таинстве воссоединяться с Господом и сделаться до­стойной вечной жизни и спасения. Между пониманием зла, раскрытого у святых отцов, и догматом об искуплении есть нерасторжимая внутренняя связь. Мы даже и не пытаемся уразуметь всю полноту таинственного содержания, которое содержат в себе догматы об искуплении, но его чувствует верующее сердце.

Здесь, в этой истине об искуплении мира жертвенной лю­бовью Голгофской, лежит для нас возможность должным об­разом относиться к торжествующему в мире злу и верить в грядущую победу добра. Мы верим в новое небо и новую зем­лю, в преображение вселенной, во всеобщее воскресение, в вечную жизнь — все это зиждется на вере в искупление мира.

Если бы не эта вера, человек просто не в состоянии был бы жить, не в состоянии был бы принять мир в этом его бе­зобразии. Совесть не могла бы его принять.

Вера открывает нам будущий мир, невидимую землю, гря­дущие времена, когда алчущие насытятся, когда плачущие утешатся, когда будет торжество истины и добра; это и дает силы человеку жить и идти по пути совершенства...

Аминь.

20

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодня я закончу первый цикл своих бесед о духовной жизни. Со следующего вторника я буду вести беседы о загроб­ной жизни на основании Слова Божия, святых отцов и раз­мышлений от разума. Это не значит, что я не вернусь вновь к беседам о духовной жизни. Мне бы хотелось сохранить бесе­ды по вторникам для того, чтобы иметь возможность посто­янно касаться вопросов жизни духовной в связи с событиями окружающей нас действительности.

Сегодняшнюю последнюю беседу свою я бы хотел посвя­тить слову, которое так часто слышали духовные дети от Оптинского старца Анатолия. Слову «не торопитесь».

Кто бывал у него, тот знает, как любил приснопамятный иеросхимонах Анатолий это слово и какое великое значение придавал он ему в деле духовной жизни.

Оно невольно переносит меня в прошлое, к далеким вос­поминаниям. Я впервые увидал иеросхимонаха Анатолия, когда мне было шестнадцать лет, и тогда же я впервые услы­хал от него это слово. Это было очень давно и в то же время, кажется, так недавно.

Я был гимназистом шестого класса, потерявшим веру, дошедшим до отчаяния. Мне казалось, что жизнь моя кон­чена.

Я увидал ласковые, любящие, немного смеющиеся глаза старца Анатолия и услышал: «А ты не торопись!»

Через тридцать лет я точно сейчас слышу эти слова. И мне часто хочется сказать на исповеди молодым людям, думаю­щим, что жизнь их кончена, положение безысходно: «Не то­ропитесь».

Что же в устах старца значило это слово?

Зачем он постоянно повторял его? Будто бы мы так спеш­но идем по пути духовного устроения, что нас надо одерги­вать и предупреждать, чтобы мы не спешили? Нет, торопли­вость стоит и за самой медлительностью нашей, за самой нашей склонностью опускать руки при каждом внутреннем препятствии. Эта торопливость преследует идущего по пути духовной жизни во всем. Он постоянно сравнивает себя со своими соседями, которые, как ему кажется, ушли дальше его, и он начинает себя считать таким отсталым, что кажется безполезным трудиться над своим устроением. Эта же тороп­ливость преследует человека и тогда, когда он сравнивает те­перешнее свое состояние души с недавним прошлым. Ему начинает казаться, что он или совсем не сдвинулся, или идет назад.

Чувство торопливости имеет своей противоположностью положительное чувствование, которое и нужно стремиться приобрести человеку.

Его-то и хотел внушить своим духовным чадам Оптинский старец.

В чем же заключается это чувствование, противоположное чувству торопливости?

Когда-то каждый из нас был ребенком. Оглядывается че­ловек на свою жизнь и вспоминает себя в разное время, иног­да у него сохраняются снимки, где он изображен в разные годы своей жизни, и видно по ним, как он изменялся: то был безусым юношей, то стал седым. Но если бы он вздумал спро­сить себя, да когда же это случилось, он не мог бы найти момента, когда в нем произошла эта перемена.

Жил каждый день, каждый день шла жизнь, и из малень­кого мальчика стал почти старик. Вот эта постепенность яв­ляется основой нашей телесной жизни, нашего органическо­го роста.

В области жизни духовной есть своя постепенность, есть свой рост. Но этот рост отличается от роста телесного. В то время как там жизнь идет к увяданию, к распаду, к смерти, здесь, в жизни духовной, человек возрастает, укрепляется, идет к расцвету, к жизни безконечной.

Надо жить так, чтобы всегда чувствовать земную жизнь началом жизни безконечной.

Если представить себе наше бытие как некое движение поезда, то жизнь земную можно уподобить туннелю: выйдет поезд на светлый простор, и начнется другое. Так и в нашей жизни: пройдет наш жизненный поезд эту земную оболочку и выйдет на простор светлого, безконечного бытия.

Будем всегда чувствовать земную жизнь началом пути без­конечной жизни и будем эту маленькую частицу жизни нашей проводить терпеливо, спокойно ожидая светлого простора безконечной жизни.

В чем же выражается постепенность внутреннего роста, из чего она в нашей внутренней жизни слагается?

Она слагается из мелочей духовной повседневности, так же как слагается телесный наш рост из постепенного, незамет­ного увеличения и изменения нашего телесного состава. Не какие-либо особые события в нашей внутренней жизни, а вот эти мелочи повседневные так незаметно слагают наше внут­реннее устроение. Если у вас будет постоянное чувствование, что наша земная жизнь есть начало безконечного жизненно­го пути, то все жизненные мелочи приобретут для вас совер­шенно иной смысл.

Когда в прежние времена язычник становился христиани­ном, когда жизнь языческая менялась на жизнь христианскую и при этом язычник оставался в своем прежнем звании, его внешняя жизнь как будто бы не менялась, но тем не менее каждое движение жизни его становилось другим, потому что после принятия им христианства, после вступления на путь духовной жизни все приобретало совершенно иной, новый смысл. Для него каждое событие жизни приобретало положи­тельный или отрицательный смысл в зависимости от того, устраивало или разоряло оно его душу.

Ведь какое-нибудь пустяшное событие, выведшее вас из душевного равновесия, может занять целый день вашего внут­реннего внимания, если вы будете стремиться, чтобы оно не разоряло вашего душевного устроения. Но если это будет про­сто событием, никакой внутренней задачи перед вами не ста­вящим, то оно промелькнет, не оставив никакого следа в ва­шей душе.

И так вся жизнь наполняется внутренним содержанием для того, кто переживает ее как начало пути вечной жизни, кто переживает каждое событие жизни, связывая его с вопросом своего спасения, с внутренним своим устроением...

Вы хотите счастья на земле; люди все говорят и все ду­мают о том, как бы им сделаться счастливыми. Но счастье есть не что иное, как загробное блаженство, обещанное нам Господом, но переживаемое нами в условиях земной жизни. Вот что такое счастье.

Значит, надо искать того внутреннего устроения, которое приводит человеческую душу к обетованному, вожделенному состоянию блаженства. Вот это состояние, дающее надежду на блаженное существование за гробом, оно одно, пока чело­век живет здесь, на земле, достойно называться счастьем. Все остальное есть призрак, блуждающий огонь, за которым мож­но бежать, но который никогда нельзя догнать и в погоне за которым гибнут люди. Ибо в этом своем стремлении к недо­стижимому призраку счастья люди почти всегда падают в про­пасть. Для того чтобы достигнуть этого вожделенного состоя­ния духа, для того чтобы постоянно видеть перед собой вечную цель жизни, для того чтобы все в земной жизни свя­зывать с внутренним духовным своим устроением, для того чтобы так понимать свою земную задачу жизни, для всего этого надо спокойно, терпеливо, доверчиво, уповательно, смиренно трудиться над своим внутренним устроением, что­бы оно, орошаемое Благодатью Божией, так же росло, как идет органический рост человеческого тела. Только тогда душа человеческая будет развиваться и крепнуть, «восходя от силы в силу».

Вот почему так боялся духовный отец Анатолий всякой торопливости. И когда он видел перед собой мальчика, кото­рый в своем торопливом отношении к жизни думал, что по­дошел к какому-то неразрешимому внутреннему тупику, ему хотелось не доказывать, не объяснять, а вот этой любовью своей покрыв, защитить и, как отец сыну, ласково с любовью сказать только: «Не торопись».

Немощно мое слово, но в память приснопамятного отца моего духовного иеросхимонаха Анатолия через тридцать лет и я повторяю его вам, моим духовным детям: «Не торопи­тесь».

Аминь.