Бешеная кровь

Самсонов

— Понимаешь, Олег, ситуация такая, что от меня сейчас мало что зависит, — говорил Плещеев, стараясь быть убедительным и авторитетным, но это у него не очень получалось. Глядя на него, трудно было поверить, что обычно резкий категоричный командир СОБРа почти оправдывается. — Нет, характеристику я тебе, конечно, напишу. Ну и что там еще нужно будет. Но на сегодняшний день ты у нас числишься погибшим и… Ну сам понимаешь.

— Но я же живой, — возразил Олег.

— Да кто спорит… — обреченно махнул рукой Плещеев. — Конечно, живой. Только видишь, какое дело. Военная прокуратура ведет по тебе расследование. И, пока она не представит окончательных результатов, я бессилен что-либо сделать. Просто не имею права. Это-то ты понимаешь?

— Честно говоря, не очень. Мне-то что делать?

— Как что? Ждать. Живи спокойно, отдыхай, набирайся сил. Я просто уверен, что все закончится хорошо. И ребята наши тоже так думают.

Олег не стал говорить, что именно думают ребята. Все, с кем он успел сегодня переговорить, восприняли ситуацию с ним как предательство. Человек был в плену, бежал, а дома — свои же! — начинают его подозревать в измене. В подобной ситуации могли оказаться многие из них — те, кто прошел Чечню, кто повоевал на Кавказе и не понаслышке знают, что такое тамошняя война, когда днем человек — мирный житель, а вечером достает свой автомат и превращается в боевика. Когда существует приказ не ходить в гости к местным жителям. Когда выстрел в спину можно получить от того, кого, казалось бы, совсем недавно защищал. Когда каждую неделю газетчики дают информацию, что то в одной части, то в другой офицер продавал либо оружие, либо солдат. И наконец, когда от каждого, кто рядом с тобой, зависит твоя жизнь, и если ты не доверяешь товарищу, то в бой с ним лучше не ходить — иначе недалеко и до беды. Потому что, кроме всего прочего, если тебя ранят настолько тяжело, что ты не сможешь самостоятельно передвигаться, то надежный товарищ тебя вытащит, а в другой ситуации — ты его. А ненадежный — он не товарищ, а так, заполненная единица штатного расписания, помеха и даже опасность. Поэтому принцип "Не бросай своих" въедается в кровь до состояния рефлекса.

— И как мне ждать? Просто сидеть и смотреть в телевизор?

— Ну а чем плохо? Я бы сейчас тоже не отказался с недельку посмотреть телевизор. Считай, что у тебя отпуск.

— Ага. Неоплачиваемый. Вроде как по собственному желанию, — с горечью констатировал Олег. — Почти что по беременности.

— Зачем ты так? По бере-еменности, — передразнил его Плещеев. — А насчет денег… Я тут переговорил с нашими финансистами. По самый день… — Он замялся, не решаясь употребить ни слово "плен", ни другое из возможных. — В общем, тебе уже все насчитали, вместе с суточными и боевыми. Можешь хоть сейчас получить. И не кисни ты так. Все будет нормально.

— Хотелось бы верить.

— Верь! — энергично посоветовал Плещеев. — Мы тебя в обиду не дадим. Завтра я еду в Москву и обязательно зайду в прокуратуру, поговорю, узнаю там, что и как. Ну? Что я еще могу сделать?

— Не знаю. Наверное, ничего.

Олег резко поднялся и вышел из кабинета командира. Вот так, он теперь гражданское лицо. Надеялся, что только временно. Если Плещеев завтра переговорит, то через два-три дня, может быть, через неделю, все образуется. А пока он никто, вычеркнутый из всех списков. Без работы, без денег, без ясного будущего.

Стараясь не встречаться лишний раз с ребятами — как будто был в чем-то виноват, — он быстро прошел в финчасть, расписался в двух ведомостях, получил деньги и, не считая, сунув их в карман, пошел к выходу, по пути кивком поздоровавшись с двумя собровцами, которые, к счастью, были заняты своим разговором и не стали его останавливать и расспрашивать.

На улице он постарался побыстрее уйти от знакомого здания, нырнув в ближайший переулок. Сейчас он не хотел ни с кем встречаться, что-то объяснять и выслушивать сочувствия. Самым большим желанием было вернуться в квартиру, закрыться на все замки и не подходить к телефону.

Получалось, на сегодня он потерял все, что имел. В прошлом году семью, вчера Аленку — единственного родного человека, исключая псевдотещу и ее мужа-пьяницу, впрочем, и их тоже, а сегодня саму основу, суть своей жизни — работу. А значит, и сослуживцев, смотреть в глаза которым не было сил, и какое-никакое общественное положение, и самый смысл существования. Уверенности в том, что все разрешится нормально, как это обещает Плещеев, почему-то не было.

Неожиданно он понял, что хочет банально напиться. Напиться, упасть в беспамятстве, а утром проснуться и целый день болеть. Физически тяжелое похмелье должно притупить душевные муки, а когда они отойдут на второй план, потеряв свою остроту, можно будет относительно спокойно искать выход из создавшегося положения. Время у него, в конце концов, есть, и он может позволить себе один день полного забвения и расслабления.

Он подошел к палатке и стал рассматривать выставленные в ее витрине бутылки. Тут было только пиво и слабоалкогольные коктейли. Олег уже опустил руку в карман, решив начать с пива, когда увидел выставленный на специальной подставке букет карамелек на палочках. Прошлым летом, когда брат и родители были еще живы, он гулял с Аленкой и покупал ей такие же.

За своими обидами и огорчениями он совсем забыл про племянницу. А ведь еще утром собирался съездить в интернат, куда определила ее Валерия Осиповна. Если говорить точнее — просто сдала, сбагрила с рук, чтобы иметь возможность без помех заниматься продажей квартир и покупкой обновок для себя и жратвы для любовника.

Купив вместо пива пригоршню карамелек, пару плиток шоколада и большую бутылку кока-колы, он остановил первого же частника, среагировавшего на его форму и отказавшегося по этому случаю брать деньги, доехал до автовокзала и купил билет на междугородный автобус. Ждать его пришлось минут сорок. За это время Олег успел пообедать чебуреками, купить кучу газет, по которым жутко соскучился, и изучить расписание.

Автобус выехал с небольшим опозданием, и всю дорогу Олег читал газеты и уворачивался от острого локотка вертлявой и чересчур суетной тетки, везшей на коленях корзинку с пищавшими и остро пахнувшими цыплятами. На остановке он вышел с облегчением. Кругом был лес, светило солнце, и не было замешенной на самых разнообразных запахах автобусной духоты.

До интерната оказалось минут двадцать ходьбы быстрым шагом. Словоохотливый дедок в выцветшей до белизны ветровке подробно объяснил, как идти, и даже вызвался проводить до полдороги, явно рассчитывая от души поболтать со свежим человеком, но безнадежно отстал уже на четвертом шаге, так что весь недлинный путь Олег проделал в одиночестве, чему нисколько не огорчился.

Здание интерната даже издалека выглядело жалким. Деревянная обшивка стен потемнела от дождей, некоторые стекла заменены на закрашенную белой краской фанеру, что не помешало проявиться на одной из них перевернутому профилю вождя, а на другой проступить большим синим буквам. Территория за сетчатым забором вытоптана до голой земли, а у самого забора лежат неровные кучки мусора. На черепичной крыше видны многочисленные заплатки. Только входная дверь красуется свежей краской, диссонируя со всем остальным и одновременно наводя на невеселые размышления — как нескрываемый символ несвободы.

Входя в незапертую калитку, он рассчитывал услышать детские голоса, гомон, сопровождающий детские учреждения, но тут было тихо. Только откуда-то доносились нестройные и совсем немелодичные звуки пианино, как будто напрочь лишенный музыкального слуха ребенок с упорством, достойным лучшего применения, разучивал гаммы.

Крашеная дверь оказалась закрытой на замок. Он стукнул по ней кулаком, после чего заметил звонок, закрытый от дождя резиновым фартучком. Нажал на него, и где-то внутри здания раздался тревожный треск. Звуки пианино смолкли. Выждав с минуту, он позвонил еще раз, испытывая сложную смесь чувств — нетерпение вместе со смущением, связанные с тем, что, судя по времени, в интернате вполне мог быть тихий час.

Наконец дверь открылась, и на пороге появилась женщина лет сорока пяти в лиловом халате и косынке на голове.

— Здравствуйте. Могу я видеть директора? — спросил он.

— Директора? — медленно выговаривая, переспросила она. — А зачем?

— Мне нужно с ним поговорить.

Дурацкий вопрос и дурацкий ответ. Зачем ей знать, для чего ему нужен директор? Она что, решает, кого допускать к нему, а кого нет?

— Да-а? А ее нет.

Интересно! Ну и для чего она тогда спрашивала? И вообще, она какая-то заторможенная.

— Тогда кто есть вместо нее?

— Это смотря по какому вопросу. Вы из милиции?

— Здесь у вас находится девочка Лена Самсонова. Я хочу ее видеть, — сказал он, игнорируя ее вопрос. Сказать "да" значило соврать; сегодня с органами его связывало только прошлое и надетая форма. Сказать "нет" значило навлечь на себя новые вопросы.

— А тако-ой не-ет, — нараспев ответила она и для чего-то посмотрела на низкое серое небо над его головой.

— Подождите… — он хотел было начать с ней выяснять, но вовремя опомнился. С ней разговаривать можно было долго, а главное бессмысленно. Он перешел на официальный тон, часто действующий мобилизующе на людей. — Я хочу поговорить с директором или тем, кто его в данный момент замещает. Проведите меня к нему.

Она перевела на него взгляд, хлопнула глазами и посторонилась с таким видом, будто делала ему большую услугу. Он сделал шаг вперед и сразу же вынужден был остановиться; перед ним была единственная половица, и даже не половица, а неструганая доска, положенная на балки, ниже которых была заваленная мелким мусором земля. Он со злостью вспомнил Валерию Осиповну, уверявшую его, что это очень хорошое, почти элитарное заведение. Хороша элита, нечего сказать! Ну эту тему он еще с ней обсудит.

— Проходите вперед, — пропела за его спиной женщина, закрывая дверь на замок. — А потом идитьте направо.

Она так и сказала "идитьте". И это в детском учреждении, где учат детей!

Более-менее сносный пол начался метра через три балансировки по доске. Из-под протертого линолеума видны были гнилые черные доски, сквозь которые Олег боялся провалиться, поэтому наступать старался туда, где, по его расчетам, находились поперечные балки, хотя тоже гнилые, но выглядевшие все же более надежно. Откуда-то снова раздались звуки фортепиано, ставшие значительно громче, но такие же нескладные.

В коридоре горели тусклые лампочки, спрятанные в проволочные сетки. Все выходившие в коридор двери были закрыты и, в отличие от уличной, выглядели так же жалко, как и все здание.

— Вы далеко? — спросила женщина, делая ударение на "е". Он обернулся. Она стояла, глядя на него и держась за дверную ручку, но почему-то не открывая дверь. Он поймал себя на мысли, что все здесь происходящее — само полуразрушенное здание и эта кажущейся чрезвычайно странной женщина в неестественного цвета халате — сильно напоминает какой-то фильм ужасов.

Наконец она открыла дверь, и в коридоре стало несколько светлее от упавшего в него снопа рассеянного света, но не более приглядно. На стене у плинтуса стали заметны черные разводы плесени, а сама стена, до половины выкрашенная в казенный желтовато-коричневый цвет, оказалась покрыта густой сетью трещин и выщербин, в которых были видны перекрестия деревянной дранки.

Помещение, куда они вошли, оказалось сильно запущенной комнатой с двумя старыми канцелярскими столами и несколькими шкафами, густо уставленными книгами — судя по надписям на потрепанных корешках, учебниками — и картонными папками.

— Садитесь, — пригласила женщина, показывая на деревянный стул с дерматиновым сиденьем, окантованным круглыми желтыми шляпками гвоздей. Если бы не царившее здесь убожество, особенно подчеркнутое строем цветов в горшках на подоконнике, то вся здешняя обстановка вполне могла сойти за антикварную. Во всяком случае, Олег ничего подобного в государственных учреждениях давненько не встречал, хотя всякого убожества повидал немало. Но тут же дети! Этот аргумент казался ему самым убедительным и сокрушительным, к которому ничего не нужно было добавлять по определению.

Олег осторожно сел на предложенный стул и посмотрел на женщину, задом опершуюся на подоконник, так что один из стреловидных отростков столетника загнулся, рискуя обломиться.

— Так чего вы хотели со мной говорить?

— А вы кто? — удивился он. Уж с ней-то он меньше всего хотел говорить о чем бы то ни было.

— Я-a? Я здесь заведую. Вроде как за старшую. Пока тут это.

Что именно "это", она не уточнила и замолчала, выжидательно глядя на человека в форме. Олег сглотнул и, решив, что нетерпением здесь не поможешь, сказал, стараясь говорить в такт собеседнице — не торопясь, размеренно и максимально доходчиво.

— Здесь у вас находится Лена Самсонова. Моя племянница. Я хочу с ней встретиться и поговорить. Потом я собираюсь оформить документы… — Он запнулся, подбирая подходящее слово. — И оформить над ней опекунство. То есть в дальнейшем, очень скоро, я заберу ее отсюда. Могу я сейчас с ней встретиться?

— Нет, не можете.

— Почему?

— Ее уже забрали.

— Когда? — удивился он. Неужели Валерия Осиповна его опередила? Усовестивилась и примчалась сюда с утра пораньше? Тогда она лучше, чем он о ней подумал.

— Давно. Может, зимой еще.

— Кто забрал?

— Да я ж не помню уже. Тоже, наверное, ваши родственники.

— Но у нее нет других родственников! — не выдержал он.

— Вам лучше знать, — покорно согласилась она.

Он ей не верил. Не то чтобы подумал, будто она врет. Нет. Скорее, она просто не совсем понимает, о чем говорит. Или что-нибудь путает. С ее флегмой и заторможенностью это не мудрено. Для нее, кажется, что один ребенок, что другой — все едино. Старшая она тут!

— Я хочу сам посмотреть, — решительно сказал он вставая.

— На что? — лениво удивилась она, впервые продемонстрировав хотя бы подобие каких-то эмоций.

— На детей.

— Нет, это я понимаю, что на детей. Для чего вы хотите на них смотреть?

Олег начал терять терпение.

— Я хочу найти свою племянницу.

— Так я же вам уже сказала.

— Это я слышал. Теперь я хочу собственными глазами убедиться, что вы не ошибаетесь.

— Я-a? Ошиба-аюсь?

— Вот именно. Короче так. Или вы мне всех сейчас показываете, или я иду сам. Без вас. Это понятно?

— Так понятно, да. Ну если вы очень хотите. Пойдемте.

Договорив, она отшатнулась от подоконника, и лист столетника распрямился, закачавшись в судорожном благодарном поклоне.

Олег первым вышел из помещения и двинулся налево по коридору.

— Не туда идете, — окликнула его женщина, запирая за собой дверь. Обернувшись, он увидел у нее в руке внушительную связку однотипных ключей.

Она пошла в противоположную сторону, и Олег был вынужден направиться за ней, с опаской вслушиваясь в писклявый скрип половиц под ногами. Они прошли почти до самого конца коридора, и нестройные звуки фортепиано стали громче. Наконец обладательница странного халата и сама до предела странная остановилась около очередной двери и сказала, посмотрев на Олега:

— Только вы громко не говорите. Хорошо?

Он машинально кивнул, больше занятый тем, куда поставить ногу; за пару метров до остановки ему показалось, что одна из досок не просто скрипнула, а затрещала.

Женщина открыла дверь и вошла первой, Олег следом. На пару секунд имитирующие музыку звуки достигли апогея, а потом смолкли.

Помещение, куда они вошли, не могло попасть ни под одно приличное и короткое определение, типа "класс", "спальная" или нечто в этом роде, способное одним словом обозначить функциональную принадлежность. Около одной стены стояла поставленная на попа длинная школьная доска, так что верхний ее край едва не упирался в потолок, весь в следах многочисленных протечек, разрисовавших его абстрактными черно-рыжими фигурами. Вдоль другой стояло полдюжины металлических кроватей, только пять из которых были заправлены, а на шестой мертвыми трупиками лежали темные куртки и пальто, под которыми на полу стояли разноразмерные черные резиновые сапоги. В углу стояли и лежалой доски и корявые сосновые сучья, а рядом с ними топор с поврежденным топорищем. Это топливо для стоящей посредине комнаты печки, сделанной из металлической бочки. У третьей стены стояло пианино без передней панели, а за ним сидела девушка в знакомом лиловом халате и внимательно смотрела на вошедших. Вокруг нее на табуретках и стульях сидело пятеро. Олег даже не сразу понял, кто здесь кто. У всех одинаково короткие прически, серые, нерадостные лица с обращенной на него внимательной настороженностью. Только секунды спустя он сообразил, заметив юбки, что здесь две девочки и три мальчика, возраст — лет от семи до четырнадцати. Впрочем, все настолько худые и какие-то изможденные, что можно легко ошибиться в оценке. Аленки среди них не было.

— Что случилось, Лариса Евгеньевна? — спросила девушка, вставая с черной одноногой табуретки с вращающимся сиденьем.

— Ничего-ничего. Продолжайте затятие. Мы на минутку.

— Хорошо, — сказала девушка, опускаясь обратно. Перед тем как выйти, Олег заметил, что у нее под халатом свитер, а на ногах теплые рейтузы и сильно поношенные меховые полусапожки. Только теперь он обратил внимание, что тут довольно прохладно и сыро.

— Так. Дальше, — сказал он, когда женщина, оказавшаяся Ларисой Евгеньевной, вышла следом за ним.

— Что?

— Ну остальные дети.

— Какие остальные? Это все.

— Как это? — не понял Олег.

— Так вот, — ответила она и непроизвольно передернула плечами.

— Я… — он осекся. — Пойдемте к вам, что ли. Я вас хочу еще спросить. Всего пара вопросов, — неожиданно для самого себя он сказал просительным тоном.

— Пошлите обратно.

Теперь он не обратил внимания на это неправильное "пошлите". Увиденное потрясло его. Развалины, плесень, печка-буржуйка, до этого виденная им только в фильмах про войну, дети с лицами не то алкоголиков, не то скорбящих за все человечество сразу святых. Даже недавнее его прошлое померкло перед представшей перед ним картиной. Он, в конце концов, взрослый мужик, офицер, и он знал, на что шел, хотя и не предполагал, что все это может ТАК обернуться. А это же дети!

— Где… То есть я хотел спросить это все ваши… ну воспитанники, что ли? — спросил он, когда они вернулись в кабинет с антикварной мебелью.

— Да-а, — врастяжку ответила она. — Раньше, конечно, было больше. Сорок девять человек и почти полный штат.

— А что случилось? Почему так мало осталось? Эпидемия?

Он спрашивал, боясь услышать утвердительный ответ и одновременно подтверждение страшной своей догадки.

— Что-о вы! — она суеверно постучала костяшками пальцев по столешнице с облупившимся лаком и вдобавок для верности перекрестилась. — У нас с этим строго. Врач два раза в неделю приходит. Просто расформировывают нас.

— Расформировывают?

— Ну да. Здание сами видите какое. Все рушится, а денег на ремонт нету. Вот и переводят кого куда. Осталось вот пятеро. Обещали на той неделе забрать, но пока не получилось.

— А Аленка? Самсонова? Одиннадцать лет. Ее тоже перевели?

— Ну как же? — она распахнула на него свои ленивые глаза, изображая недовольное удивление, и он почувствовал себя неловко. — Я же вам уже говорила. Забрали Самсонову. Родственники. Зимой еще.

— Да какие родственники-то? Кто?

— Вот этого я вам сказать не могу. — Пауза. — Не знаю. Это у директора надо спрашивать. Она документы оформляла.

— А когда она будет? — спросил Олег, отчаявшись добиться от нее толку.

— Этого я не знаю. Может быть, дня через три. Она в Москву уехала. В управление. А может, и позже. Как получится.

— Ну хорошо. Но документы-то у вас есть?

— Конечно, мы их оформляли. Документы у нас обязательно. Без них нельзя. Знаете, какой за них спрос?

— Отлично. Мы можем их сейчас посмотреть?

— Посмотреть? Конечно, можем. Только чего на них смотреть? Их водой по осени залило. — Она показала на шкаф.

Олег взглянул по направлению ее пальца и только теперь увидел, что стоявшие в нем папки неестественно скрючились. А она добавила:

— Ни одного слова не разобрать.

Он встал и взял с полки тоненькую папку с надписью на корешке "Е. Самсонова". На ощупь она была влажной и неприятно скользкой, как будто залита киселем, оказавшимся черной плесенью. Картон взбух и пошел неряшливыми волнами, обесцвечивающими и без того блеклую краску обложки. Вложенные в папку листы бумаги представляли еще более жалкое зрелище. Склеенные сыростью и плесенью, разбухшие от влаги, они расслаивались и рвались при попытке их разъединить, написанные от руки тексты прочитать можно было только фрагментарно, отдельными словами или обрывками слов, машинописные строчки сохранились лучше, но таких было мало. А все, что было написано перьевой ручкой, вообще сохранилось в виде размытых блеклых пятен, на которые с особой силой набросилась плесень.

Олег положил разбухший том на краешек стола и, вытирая руки носовым платком, безнадежно спросил:

— Что же вы так с документами? Надо было их сразу же просушить.

— Как? — без выражения и тени раскаяния спросила Лариса Евгеньевна. — Вы же видите, какие у нас условия. Детей едва можем согреть, а уж бумаги-то…

Он понял бессмысленность своего вопроса и сменил тему.

— Ну хоть какие-нибудь сведения остались о тех родственниках? Фамилия, может быть.

— Это у директора нужно спросить.

— Ну хоть женщина или мужчина?

— Мужчина, конечно, — ответила она с непонятной и, на взгляд Олега, неуместной убежденностью. И почему "конечно"?

— Хорошо. Она через неделю будет, говорите?

— Да, наверное. Или позже.

— Я приеду через неделю. Вы еще будете здесь?

— Кто его знает. Может быть, уже переведут.

— Куда?

— Ска-ажут. Пока не решили.

Все. У него больше не было сил разговаривать с этой коровой, любимый ответ которой "не знаю". При всей жалости к ней и особенно к оставшимся на ее попечении детям у него не хватало терпения на общение с ней. Объективно, если бы он мог смотреть на ситуацию со стороны, он должен был бы ей сочувствовать. Развалины, сырость, холод и множество других проблем, которых он не увидел, но которые наверняка есть и с которыми она должна справляться, чтобы уберечь оставшихся детей, — все это должно вызывать сочувствие и понимание, если не преклонение. Но Олег не мог сейчас испытывать эти чувства и, видя это, ощущал подспудную неловкость, может быть, даже стыд за свою толстокожесть и эгоизм. Отчасти и от этого он нервничал, стараясь побыстрее закончить свое пребывание в этих малогостеприимных стенах.

Распрощавшись, выйдя на улицу и отшагав половину пути до остановки, он все недоумевал, вспоминая эту странную женщину. В его представлении, окажись в подобной ситуации — он не стал бы с таким как бы даже показным равнодушием ждать решения какого-то там начальства, которому явно нет никакого дела до детей, а принялся бы, что называется, бить во все колокола. Да он бы всех на ноги поднял. Где это видано, чтобы дети жили в таких условиях? Но быстрая ходьба успокоила его и мысли перешли в более практическое русло. Вопрос о том, кто забрал Аленку, волновал его значительно сильнее.