Безопасное место

Наконец появился замдиректора и провел меня в кабинет. Я увидел Сегиса в соседней комнате и махнул ему рукой. Вечно забываю, что он нас не видит: то, что для нас окно, для него — зеркало, как в полицейских драмах. Видишь, в какую школу мы отдали Сегиса. Мы — ты тоже.

Ясное дело, он эти штучки знает, потому что не впервые там сидит; так что он тоже помахал и улыбнулся зеркалу, когда, по его оценке, я должен был прийти.

— Поведение вашего сына нас очень беспокоит, — заговорил зам. — Боюсь, в этот раз речь пойдет о более… неприятном предмете. О веществах. Не знаю, понимаете ли вы меня.

— О веществах, — повторил я, глядя на Сегиса. Его взгляд встретился с моим в собственном отражении.

— Мы разбираемся в этом деле осторожно, не хотим тревожить остальных родителей.

То есть они не хотят, чтобы остальные родители поняли: высоких платежей недостаточно, чтобы защитить детей от той дури, которая циркулирует в любой государственной школе. И решили перевести их в другую школу с большими гарантиями.

Значит, заявление в полицию они не напишут, по крайней мере пока. Это хорошо. В любом случае, я удивился, что Сегис промышляет дурью (это не в его стиле), и спросил, что у них есть на него.

— Вот, взгляните, — сказал помощник комиссара. Он положил на стол планшет и включил видео. Запись была сделана в туалете, но не возле раковин, а в кабинке.

— У вас в кабинках есть камеры? — спросил я. Зам неловко поерзал, и я надавил на него сильнее: — А ученики знают, что их записывают в туалете? А другие родители? Или я единственный, кто не читал бюллетень?

— Нет, пока они не знают, — признался он. Такова новая превентивная мера, школа очень заботится о безопасности учеников, ведь именно этого родители и ждут, когда приводят туда своих детей, и потому нельзя допустить слепых зон, пространств безнаказанности. Что действительно серьезно, так это поведение моего сына. Гораздо более серьезно, чем гипотетическое нарушение конфиденциальности, которого ни в коем случае не произошло, потому что за прямой трансляцией никто не следит; записи удаляются через неделю и просматриваются только по важным поводам. Например, из-за насилия над учеником, который боится указать на обидчика, или незаконной деятельности, которой никак не место в этом заведении. Зам тараторил, и я расслабился: теперь в нашу пользу есть кое-что еще, дополнительный козырь для переговоров о том, чтобы нашего успешного ребенка не исключили.

Я начал смотреть видео. Сегис и еще один парень — его лицо на камеру не попало — прижимались друг к другу, стоя по разные стороны унитаза. Сегис сунул руку за пояс, и на мгновение я испугался, что стану свидетелем сцены, к которой не буду готов. К счастью, он достал оттуда что-то похожее на конверт и протянул второму парню, а тот спрятал полученное в такое же место, за ширинку. Они стукнулись кулаками, и мальчик вышел, а Сегис остался — наверное, чтобы потянуть время и не выходить из туалета вдвоем.

— Мы остановили сообщника, как только он вышел в коридор, и нашли у него это.

Зам выложил на стол конверт, из которого торчало несколько купюр по пятьдесят и сто евро. Их не меньше пятидесяти, прикинул я на глаз, оценив толщину конверта. Если купюры одинакового номинала, то это большая сумма. Гораздо больше той, что он обычно держит в руках, проворачивая свои дела.

По словам зама, мальчик сообщил сквозь слезы, что он всего лишь курьер, что Сегис попросил взять конверт и положить его в почтовый ящик по одному адресу; он даже не знал, что внутри. «Он хороший мальчик», — подчеркнул зам. Короче говоря, этот мальчик из действительно хорошей семьи, с доходом выше ста двадцати тысяч евро в год и фамилией с частицей; он не Гарсия, сын банкрота и внук преступника.

— Что вы собираетесь делать с этими деньгами? — только и смог я спросить.