Безопасное место

Нашего ангела-хранителя звали Гея. Гея или Гейя, как-то так. В любом случае смешно, да? Не знаю, сама она сменила имя, чтобы подчеркнуть свою связь с экоммунарами, или ее так окрестили родители, чтобы она выделялась на фоне Гарсий, Гонсалесов и Пересов. Кто-то, пытаясь тебя выделить среди миллионов ничтожеств, передает тебе свое клеймо, а кто-то уже самим выбором имени толкает тебя на путь хиппи. Я сразу приписал ей родителей-предкувшинщиков: они наверняка были защитниками окружающей среды старого образца, людьми с устроенной жизнью (конечно же), хорошими зарплатами и активами, потому что молоденькая Гея была красивой и здоровой. Ее кожа, волосы и зубы говорили о хорошем происхождении, о детстве с золотой ложкой во рту и обеспеченной ранней юности; одни лишь пальцы, грубые и со сломанными ногтями, нарушали гармонию образа — у Геи были типичные руки кувшинщика, копающегося в земле.

Я увидел в ней выпендрежницу, которая приехала строить сообщество в сквернейшем районе города с той же нечистой совестью и жаждой приключений, с той же пылкостью и наивностью, с какими другие выпендрежницы проводят месячный отпуск: едут волонтерить в бедные страны, помогают в роддомах или деревенских школах, фотографируются с радостными неграми, ходят на дикие пляжи и трахаются с другими волонтерами, так что в итоге их резюме обрастают общественной деятельностью — компании такое любят. Ну и ошибся же я! Если только она не наврала, Гея — внучка бывших жителей Южного сектора, эмигрантов первого поколения. Власти насильно их туда заселили, когда этот район еще не был такой позорной дырой. С большими усилиями и жертвами — тебе бы понравилась их трогательная меритократическая история — они вырастили нескольких детей, которые теперь жили в другом, менее депрессивном месте. В третьем поколении выросла Гея — столько мучиться ей уже не пришлось, но чистая совесть и семейная гордость подтолкнули ее в этот район, чтобы опробовать на практике то, чему она научилась в сельском сообществе, где жила в прошлом году. Это по-своему подтверждает мои догадки: в движении экоммунаров нет ничего спонтанного, это не люди решают организовываться, создавать сообщества, ставить солнечные панели, делиться бытовой техникой и разбивать парки; это не жильцы задаются целью изменить свой район, чтобы изменить мир, — их к этому подстрекают, подталкивают, я бы даже сказал, вынуждают активисты, радикалы, настоящие профессиональные кувшинщики. Вроде юной Геи, которая посвятила этому делу тело и душу, как только окончила университет. Значит, она в жизни не имела никакой другой работы. Те, для кого революция стала образом жизни, были всегда. Ничто так не гарантирует верности идеям, как оплата труда.

Но она не признается, что это ее работа и ей платят, чтобы в этой дыре она рисовала муралы и открывала столовые с самообслуживанием. Она пришла делиться опытом и знаниями; она вдохновляет, она курирует переход, но обязательно оставляет инициативу жильцам. Здесь всегда было сильное общественное движение, просто его не замечали из-за несправедливой стигмы, которая тяготеет над районом. Люди судят о нем только по видам с проспекта и по происшествиям, но Южный сектор — это не только преступность, наркотики и маргиналы: здесь очень хотят перемен, здесь много энергии, много любви, в том числе любви к себе. Прелестная девушка трещала без умолку, пока приятнейше обрабатывала мою губу кусками ваты, и под ее опекой я глупо чувствовал себя героем.

— Что вы с собой сделали? — спросила она. В ее словах было ноль иронии; она не выстроила причинно-следственных связей, как будто потерять зуб в самом опасном районе города можно массой разных способов, как будто здесь можно прогуливаться с сыном, спокойно обходя вонючие лужи, и споткнуться.

— Нас хотели ограбить, — приврал я немного, даже не сделав знака Сегису. Он, конечно же, подхватит мою версию: нас хотели ограбить, воров будто бы было несколько, а то кто бы в одиночку набросился на нас двоих, и вообще, ограбить нас хотели, но не получилось, мы отбились, злоумышленники смогли только сломать мне зуб, но часы остались на запястье, и кошелек цел. Вот такие мы герои.

— Мне очень жаль, — ответила наша ангельская спутница, осматривая опухший нос Сегиса. Это был явно не дежурный ответ, она извинилась от имени района: его населяют хорошие, но брошенные люди, не знавшие ничего, кроме бедности, пренебрежения со стороны властей, неприязни остальных горожан, полицейского беспредела, и поэтому иногда — не так часто, как принято считать, и не так часто, как уверяет падкая на сенсации пресса, — иногда они ведут себя отчаянно. У грабителей просто не было других возможностей: перед ними захлопнули слишком много дверей, их обрекли на маргинализацию, работу от случая к случаю, попрошайничество и, к несчастью, на преступность. Она не только сочувствовала им и оправдывала их поступки, не только пыталась нас убедить, что их агрессия лежит на совести властей, махнувших на Южный сектор рукой, но и хотела загладить чужую вину, показать нам другую сторону этих мест, их светлое и радостное лицо, даже будущее: она пригласила нас в экоммунарскую столовую, которую жители открыли всего месяц назад.

— С удовольствием, — сказал я искренне, потому что обед в местной столовой, под прекраснодушную болтовню Геи и прочих кувшинщиков, представлялся мне лучшей прививкой для Сегиса. У него открылись бы глаза; он понял бы, как ошибается его мать, и сам не полез бы волонтерить в трущобах и не растратил бы свой талант где-нибудь в деревне из-за подружки или кризиса молодости. — Конечно, мы останемся перекусить.

Но сначала я позвонил Юлиане, которой обещал приехать и помочь с тобой, однако она уже подус-покоилась: ты унялся, отчиталась она; у тебя кончились силы, ты снова стал послушным и теперь ел. Я представил себе сцену: ты сидишь за столом, со слюнявчиком в полный рост, глотаешь еду с той жадностью, с которой всегда ел и которую деменция только обострила; и Юлиана, терпеливая Юлиана, святая покровительница стариков, увещевает тебя сладкими словами, чтобы ты не опрокинул тарелку и не подавился из-за того, что не жуешь.

Мы отправились вслед за Геей из небольшого помещения, где она залечивала наши раны, в столовую на первом этаже одного из зданий, на фасаде которого уже был мурал.

— Переход только начался, — сообщила она нам, — но мы возлагаем на него много надежд, и отклик жителей очень воодушевляет.

— Само собой, — ответил я с чрезвычайно участливым видом.

Мне уже доводилось бывать в кувшиннических столовых. В отличие от других, я хожу туда не потому, что кормят там дешево, намного дешевле, чем в любом ресторане, чуть ли не бесплатно, не потому, что платить можно настоящими деньгами, как это делаю я, а можно какой-нибудь из их смешных социальных валют: в обмен на еду ты должен чем-то с ними поделиться, отдать их делу часть своих знаний или времени. И не потому, что кормят там съедобно, хотя я признаю, что готовят кувшинщики неплохо, даже при всей ограниченности меню из-за принципиального отказа от импортных и фабричных продуктов, а еще от таких, чье производство нарушает естественный календарь сбора урожая. Я захожу туда время от времени, чтобы застать их в своей стихии: меня забавляет их трескотня за общим столом, потому что они народ словоохотливый и во время еды болтают без умолку, особенно когда рядом с ними нет других кувшинщиков, все-таки разговор — это их способ убеждать и вербовать в свои ряды. Вот для чего и нужны все те столовые, которые они везде открывают. Если верить официальной версии, то их открывают сами жильцы, чтобы создавать рабочие места и обеспечивать семьям достойное питание, а сообществам и городским огородам — сбыт, бла-бла-бла; но на самом деле у них другая функция — служить одним из главных орудий пропаганды. Люди идут туда по необходимости, а вместе с чечевицей получают и парочку ложек идеологии. В какой-то степени это наверняка работает: семьи без средств, мигранты, молодые студенты и рабочие с ближайших строек — все ищут дешевую еду; кого-то, думаю, чечевица с пропагандой и окувшинивает.

Но не меня. Я уже изучил их как свои пять пальцев, возможность слушать их бредни развила у меня иммунитет, и сегодня я надеялся привить Сегиса: пускай немного побудет среди них, пускай их послушает, для этого достаточно войти в столовую и сесть за какой-нибудь из длинных сплошных столов. Если они примут тебя за новичка, если поверят, что ты все еще колеблешься, то изо всех сил будут стараться завоевать твое расположение. Это та еще секта или финансовая пирамида — одна из тех афер, которые поддерживает на плаву постоянный приток новых людей. Иногда кувшинщик садится с тобой рядом и изображает участие, сначала заговаривает о чем-нибудь постороннем, чтобы изучить твои слабые места, а потом заливает, как изменилась его жизнь после вступления в сообщество, как он обманывался столько лет, какие плюшки дает экоммунарская жизнь, как хорошо живется без гиперконсьюмеризма. Уши вянут. Они как наркоши, которых реабилитирует какая-нибудь ультрарелигиозная группа, или бывшие алкоголики, пытающиеся растолковать тебе пользу ананасового сока. Собрания кувшинщиков должны сильно смахивать на собрания анонимных алкоголиков: «Здрасте, я Хуан, я больше не летаю на самолете, я уменьшил свой экологический след, я сам выращиваю себе еду»; и все такие его приветствуют и подбадривают: «Привет, Хуан, ты молодец, Хуан, у тебя получилось!» В других случаях они действуют тоньше: разыгрывают между собой достаточно громкий диалог, чтобы их слова долетали до твоего слуха. Несмотря на внешнюю естественность, это чистое притворство: как актеры в плохом фильме, они просто декламируют информационные сводки, чтобы зритель узнал, сколько всего они уже добились, сколько появилось новых сообществ, что происходит в той стране или в этой, какой очередной закон правительство примет благодаря им и, конечно же, какой городской совет купит у них мотоцикл. Но забавнее всего изображать внимание, подыгрывать и влезать в их разговоры. Ты бы видел, как я спорил с опытными кувшинщиками о том, как бороться с экофашизмом, какую роль в переходе должно играть государство, успеем ли мы предотвратить коллапс или уже слишком поздно и его можно только смягчить. Увлекательных тем для дебатов хоть отбавляй: «Новый зеленый курс» — это реальная мера или уловка крупного бизнеса? замедлить изменение климата еще можно или его разумнее, наоборот, ускорить, чтобы побыстрее прийти к посткапитализму? что лучше — реформы или революция? кувшин с одним носиком или двумя?

В столовую мы вошли вслед за Геей, и нас встретил ожидаемый запах жары и потных тел: экоммунары, естественно, не жалуют кондиционеры и пользуются ими только в крайних случаях. Охлаждаются они по старинке, веером или в тени, максимум вентилятором, ну и прихлебывание из кувшина никто не отменял. От кондиционеров они отказываются так же, как и от самолетов и, ясное дело, машин, в том числе электрических: не так уж они, мол, и экологичны, как заверяют производители и власти, потому что отложенное загрязнение то, необходимые ресурсы се, а их добыча и отходы производства — вообще беда. Атомную энергетику они, само собой, тоже не признают, планы по открытию новых станций вызывают у них протест, хотя один-единственный реактор стоил бы всех их солнечных панелей на крышах. Атомные электростанции им не нужны, но не нужны и ветряные, если они слишком велики. То есть если их контролируют не они сами. Геоинженерные меры против глобального потепления им тоже не нравятся; некоторые эксперты предлагают бомбардировать атмосферу не знаю какими веществами, но господам кувшинщикам это кажется неправильным, да им любое технологическое решение кажется неправильным. Они, конечно, хвастают, что пользуются 3D-принтерами и новыми строительными материалами, но им больше по душе кувшины и ослы, гончарное дело и огороды, возврат к племенному образу жизни.

Первое разочарование: в столовой почти не оказалось декора. Мы увидели голые кирпичные стены да длинные скамейки. Под декором я имею в виду не люстры или тканевые скатерти, а обычный кувшиннический реквизит: плакаты с банальными лозунгами, фотографии счастливой жизни в сообществах, доску с заданиями, уголок с объявлениями. Было видно, что столовая в Южном секторе еще новая, украсить ее пока не успели, а может, это посетители ее разграбили: снимают же в этих домах даже двери с петель. А жаль, ведь декор облегчил бы мне работу с Сегисом — он сам заметил бы инфантилизм кувшинщиков с первого взгляда. Посетители тоже помогали мне не слишком: это явно были местные, которые действительно пришли поесть, довольно тихие люди, лишенные обычного для таких районов энтузиазма. Те немногие разговоры, из которых я уловил отдельные слова, вертелись не вокруг посткапитализма, а вокруг вывоза мусора, перебоев со светом и предстоящей разбивки лагеря перед мэрией. Я утешал себя мыслью, что Сегис начнет ассоциировать экоммунальное движение с этими оборванцами — такими далекими от его жизни, школы, друзей и бизнеса.

— Газировки нет, — сказал я ему, нагнетая впечатление нужды, сродной с аскетизмом монастырской трапезной.

Мы с Геей подошли к стойке с едой. Хотя вид емкостей с такой простой пищей — непременной чечевицей, горой картошки, салатом и неаппетитным для подростка из платной школы рагу — говорил сам за себя, я решил лишний раз подчеркнуть скудость выбора.

— Газировки нет, — сказал я Сегису, который даже представить себе не может, каково это — есть не дома и пить воду из-под крана. В льготный магазин я бы тоже охотно его сводил — пусть бы он посмотрел, как там пусто на полках, как на них мало вещей, без которых он жить не может; эти полки наводят на мысли о какой-нибудь бедной стране с продуктовыми карточками, о какой-нибудь специфической исторической эпохе. И не надо мне рассказывать про личное потребление, кооперативы и справедливую торговлю, не надо заводить шарманку про закупки напрямую у мелких фермеров, нулевой километр, замедление роста и скромное изобилие: это называется нищетой. Можно прикрывать ее какими угодно эвфемизмами, но она так и останется нищетой. Убожеством. Жить меньшим, гораздо меньшим — вот что они предлагают, и вот где будет корень их поражения. Как будто желанием можно управлять. Перестать хотеть они нас не заставят. И хотеть как-то иначе тоже. Большинство людей — и те бедолаги, которые сидели сегодня в столовой, в том числе, они даже особенно, — чего-то хотят, и сильно. Мы хотим гораздо большего, чем то, что могут нам предложить льготный магазин, столовая и сообщество. Мы способны отказываться от многого, но все равно чего-то хотим. Можно урезать ассортимент и ограничить какую-то часть нашего потребления, но нельзя принудить нас перестать хотеть. Здесь никакой переход невозможен. Нам не могут предложить ничего, что компенсировало бы отказ от желания. Жизнь — это нечто гораздо большее, чем крыша над головой и пища. У тех, кому они не гарантированы, тоже есть жгучие желания. Они не хотят запретов на авиаперелеты, не хотят навсегда распрощаться с мыслью о путешествиях. Вот скажи людям, чтобы они перестали мечтать, допустим, о поездке в Нью-Йорк. Неважно даже, что в массе своей они и так никогда не смогут туда поехать. Попроси их отказаться от желания поехать в Нью-Йорк: выйти из дома с большим чемоданом, просидеть пару часов в стильном аэропорту, провести в воздухе восемь или десять часов, со стюардессами к твоим услугам и подносом с едой, увидеть силуэты небоскребов из окна, пройтись, вытягивая шею, по проспектам, сделать тысячу снимков, купить хот-дог в уличном ларьке, зайти во все те места, которые тебе пофиг, но где обязательно надо побывать, приобрести сувенир с надписью «I love NY» и вернуться домой, главное — вернуться домой с чувством удовлетворения, потому что социальный лифт движется не только вертикально, но и горизонтально, трансатлантически, до самого Нью-Йорка. Кому — до Нью-Йорка, а кому — до Парижа, Стамбула или Карибских островов. Вот скажи всем этим людям не о том, что они не смогут отправиться в поездку, а о том, что они должны отказаться от желания поехать в Париж, Стамбул или на Карибы. В восхитительный замок-отель со шведским столом на завтрак. В ресторан, где можно оставить зарплату за целый месяц, пускай даже всего раз в жизни. Что они должны забыть о желании иметь машину, на которой можно было бы иногда выезжать из города и просто катить вперед ради самого удовольствия сидеть за рулем, и разгоняться, и жечь бензин, и отслеживать каждый поворот, и высовывать руку из окна на тихих дорогах, потому что тебе нравится водить машину. Вот скажи всем этим людям, что из прохладительных напитков еду теперь можно запивать только крафтовым пивом; предложи им смириться и хлебать из гребаного кувшина.

— Есть, — вдруг сказала Гея, вырвав меня из раздумий. — У нас своя газировка. Ее производит один кооператив в Эстремадуре, и она пользуется неожиданным успехом: спрос все растет и растет.

Ох уж эта пропаганда — кувшинщики никогда не отдыхают. Девушка открыла холодильник и вытащила оттуда пару бутылок. Я отказался, а Сегис взял одну и сделал глоток. Свою роль он играл с блеском: не просто скрыл гадливость, но и с энтузиазмом похвалил вкус. Я сообщнически ему подмигнул. Суррогаты — вот что они предлагают в ответ на наши жгучие желания. Пресные суррогаты. Эстремадурскую газировку. Сезонные продукты местного производства на фоне щедрой глобальной кладовой, которая налагает всего одно ограничение: твои деньги. Органические продукты, без химии, без добавок и усилителей вкуса; то есть без удовольствия. Здоровую еду, которую не хочется есть. Счастливую жизнь в сообществе против мечты съездить в Нью-Йорк. Заботу вместо желаний. У них даже своя концепция любви и секса есть —_; столь же аппетитная, как и чечевица. Ну и конечно же, вместо настоящих безопасных мест они предлагают коллективную безопасность. Это их потолок и их поражение. Желание. Пока они хотят, чтобы мы пользовались суррогатами и отказывались от желаний, кто-то другой не отказывается ни от одной своей прихоти, а все их исполняет и выставляет напоказ; кто-то строит себе бункеры, оборудованные, как яхты, покупает машины, похожие на танки, и продолжает летать, причем уже не на Карибы или в Нью-Йорк, а на Луну, на чертову Луну. Кто-то отсчитывает пол-ляма и вырывается из стратосферы, чтобы на несколько минут ощутить невесомость, а потом выпендривается, говорит об этом без всякой скромности, делает снимки всем на зависть, показывает их — и еще немного раздвигает границы желаемого. Ты бы тоже подался в космические туристы, если бы не сдал? Думаю, да. Ракеты набиты нуворишами, и это бросается в глаза.

Вот кто больше всех развивает нашу способность желать, вот кто лучше всех доказывает, что лифт по-прежнему существует и может поднять тебя хоть на Луну.

Мы сидели с Геей, а она говорила без умолку — очаровательная и уставшая. Она рассказала нам, что почти все продукты поступают в столовую из близких деревень, но долгосрочная цель — добиться самообеспечения городов, чтобы они производили большинство нужной им еды; создать в городской черте животноводческие и сельскохозяйственные зоны, огороды.

— Огороды, — повторил я.

— Да, нам надо рурализировать города, — с энтузиазмом отозвалась она.

— Рурализировать города, — снова повторил я, искоса поглядывая на Сегиса, который воображал себе будущее с городами-деревнями, огородами и пасущимися в парках овцами. Для юного предпринимателя, которому нужно встать на ноги, все это, конечно, страшно заманчиво.

А Гея продолжала его обрабатывать:

Для продуктов мы создаем свою цепочку распределения. Сначала в нее вошли сельскохозяйственные и животноводческие сообщества, а теперь подтягивается все больше и больше мелких и средних производителей. В некоторых местах мы договорились сотрудничать со школьными и больничными столовыми, а еще с предприятиями и даже с одной сетью супермаркетов. Все это помогает мелким производителям выдерживать конкуренцию с крупными посредниками. Мы должны покончить с надбавками и неприличными поблажками и в пищевой отрасли, и в любой другой.

— Неприличными поблажками, — повторил я, а то вдруг Сегис не услышал.

— Это очень важно, — сказала Гея и обвела рукой голые стены и пару десятков страдальцев, которые ели там, потому что больше было негде. — Очень важно; это только первый шаг, но если у нас получится изменить этот район, именно этот, который для стольких людей доказывает невозможность перемен и отчаянность положения, если у нас получится его изменить, то мы сделаем большой шаг и другим сообществам будет легче.

— Измени свой район — и ты изменишь мир, — произнес я с серьезным лицом, причем так убедительно, что Гея мне восхитительно улыбнулась.

— А почему бы вам не выдвинуться на выборы? — вдруг поинтересовался Сегис. Видимо, он понял, что Гея несла бессмысленную чушь, и решил устроить ей проверку. Если вы хотите изменить мир, то бросьте свои столовые и овечек в парках; баллотируйтесь, садитесь за один стол со взрослыми и руководите, а мы посмотрим, как у вас пойдут дела.

— Кто-то правда от нас этого ждет, — ответила Гея, не переставая улыбаться. — Именно этого — чтобы мы выдвигались и отдавали свое время, силы и энтузиазм новой партии составлению программы и всяких списков. Чтобы мы участвовал и в каждых выборах, агитировали, служили в официальных учреждениях, сидели в креслах, работали в пленумах и комиссиях, ругались между собой, страдали от расколов и нападок СМИ, упрощали наши цели, шли на компромиссы, создавали коалиции и даже добивались мест в правительстве — и в конце концов чтобы мы уперлись в стену, зашли в тупик, а по пути без толку растратили время, силы и энтузиазм. Вот и все. Осталось бы только надеяться, что у следующего поколения получится лучше. Ну уж нет. Мы не собираемся повторять старые ошибки. Чему-то мы на них научились. Мы уважаем тех, кто еще пытается работать внутри системы, — это наши союзники, они открывают перед нами много дверей. И мы понимаем, что одними сообществами и облагораживанием районов больших перемен не добиться, государство нам тоже нужно: все-таки изменения должны случиться везде, а не только в одной стране. Но путь выборов нам не подходит, по крайней мере пока. Он требует слишком много усилий и приносит слишком мало результатов, это мы уже видели. Теперь все по-другому. Теперь мы делаем упор на дела, дела, дела. Насаждаем изменения, чтобы у властей не осталось другого выбора и они закрепили уже проделанную работу законодательно, внесли ее в правительственный бюллетень. Мы создаем новую реальность, новые образы жизни. Другое общество. Только не сверху, а снизу. Целый народ готов к переходу, готов его добиваться, сопротивляться неудачам, улаживать разногласия. Развивать чувство общности, причем через действия. И в самом конце пути, уже без особых усилий, мы можем добраться до правительства — почему нет? Но главная работа уже будет сделана, а сопротивление побеждено. Мы добьемся изменений, не входя в состав какого бы то ни было руководящего органа. Партии включат наши предложения в свои программы. Городские советы возьмут на себя финансирование проектов. Автономные правительства станут сотрудничать с нами или хотя бы не будут нам мешать. Без этой огромной критической массы некоторые законы были бы невозможны. Например, последняя реформа энергетического рынка — ее мало, это правда, но несколько лет назад даже она была немыслима. Только когда мы стали устилать крыши всей страны панелями и создавать свои распределительные сети, этот неприкосновенный рынок изменился. Или возьмем новый жилищный закон. Или дебаты о четырехдневной рабочей неделе: эта идея набирает все больше сторонников.

Как это типично для кувшинщиков — присваивать себе любые успехи, особенно чужие. Четырехдневная рабочая неделя? Насколько я знаю, это идея старых профсоюзов, которые, конечно, с кувшинщиками заодно, но именно они вместе с несколькими партиями вели борьбу за сокращение рабочей недели. Так что если оно наконец выгорит, то набегут всякие Геи и загребут еще одну медаль. Я даже слышал своими ушами, как они ставят себе в заслугу Европейский зеленый курс — почву, на которой потом выросло первое деревенское сообщество; ставят его себе в заслугу — и тут же отмахиваются от него, потому что его, мол, недостаточно. Вот какие они последовательные. Но я не парировал ни эти слова, ни заявления про энергетическую реформу. Мне пока не хотелось раскрывать карты, так что я перенял тактику Сегиса.

— Ты права, Гея, ты права, но даже если идти другим путем, избегать институционализации и создавать новые реальности, даже так мы рано или поздно упремся все в ту же непробиваемую стену.

— Но в стене есть трещины, — ответила Гея.

О господи, только не трещины. Сколько раз я слышал эту их теорию трещин. Ледяной клин. Вымораживание! Они все об этом трещат как заведенные. Меня кормили чечевицей, приправленной теорией трещин, не раз и не два. Гея, видимо, заметила мое раздражение, потому что переключилась на Сегиса — он-то был новичком — и спросила, хорошо ли у него с науками. Он ответил утвердительно. А процессы выветривания он проходил? Да, проходил и усвоил.

— Тогда ты знаешь, как работает вымораживание: дождевая или талая вода попадает в трещины камня, а когда температура падает, вода замерзает, расширяется и давит на внутренние стенки; замерзание и оттаивание по кругу приводят к раскалыванию породы. Несколько капель росы могут разрушить даже самый твердый камень, потому что замерзают и расширяются у него в трещинах, увеличивая пространство, куда снова проникает вода; она и дальше замерзает и тает, так что возникает ледяной клин, который со временем разрастается настолько, что камень — стена — разламывается. Так мы… — заявила Гея, включая в это «мы» нас или, по крайней мере, Сегиса (она смотрела только на него), — так мы строим новый мир: не на обломках старого, а в его трещинах. Мы не ждем, пока нам подвернется возможность устроить революцию: будущее для нас начинается прямо здесь. Каждое деревенское или районное сообщество, каждый кооператив, распределительная сеть, суперблок — это ледяной клин. Даже эта столовая может показаться сущей мелочью, но она капля в трещине, в поре; она будет расти и расширять поры, пока не превратится в тоненькую щель, которая перерастет в трещину и когда-нибудь расколет камень. Вот так люди, которые не входят в сообщество и даже не участвуют в жизни своего района, но разделяют общую тревогу, все сильнее и сильнее меняют свою жизнь, а когда наступает время выборов, они проголосуют исходя из этого. Вот такое накопление небольших изменений и приведет к трансформации всей системы. И при этом каждый сделает жизнь другого лучше. Мы не гонимся за утопией и не обещаем далекий рай: мы делаем все, что предлагаем, это реальность, она уже здесь — только протяни руку. Сквозь трещины можно увидеть другую сторону стены. Будущее!

Будущее. Последние слова Гея произнесла с раскинутыми руками, обводя убогое помещение, где мы ели; рядом сидела шайка оборванцев, а еда была сугубо питательной. Будущее. Вот каким его обещают кувшинщики. Я и сам не объяснил бы этого лучше. И я многое мог бы ей на это сказать. Мог бы с легкостью возразить. Продемонстрировать, что ее метафора — редкая чушь. У социальных изменений с геологическими процессами нет ничего общего. Чтобы пресловутые капли росы и ледяные клинья разбили огромный камень, нужны тысячи лет. Система не камень, во всяком случае не в буквальном смысле. Она твердая, но и мягкая, одновременно твердая, жидкая и даже газообразная; она существует и дает отпор во всех агрегатных состояниях. Власть — это не правительство, у нее нет штаб-квартиры, возле которой можно было бы устроить демонстрацию или разбить палатки, потому что она нигде и при этом везде, она почти не оставляет лазеек, в своем нынешнем виде она настолько сложна, что в истории нет ничего на нее похожего. Кувшинщики — не альтернатива. Может, альтернативы вообще нет. Так было написано на кружке, которую я купил в Лондоне. Я мог бы уточнить: да, в стене есть трещины — как раз для того, чтобы она дышала, чтобы она была устойчивее к изменениям и не ломалась (делают же в мостах деформационные швы); для того, чтобы в них смогли пробраться экоммунары и поверить, что они меняют мир. Трещины не только расширяются, но и сужаются; они закроются и раздавят постороннюю силу, когда та превратится в угрозу. Я мог бы напомнить Гее, что ее единомышленников очень мало. Сообщества действительно растут, но их по-прежнему кот наплакал, и я знаю, что процент отсева высок: многие сначала присоединяются, а потом уходят из-за усталости или разочарования, потому что кувшинщики — страшно требовательное племя. Еще кто-то — вроде Роберто из банка, с браслетом на одном запястье и швейцарскими часами на другом, — поддерживает их просто для виду. Их жалкая горстка, они в меньшинстве. В шумном, очень заметном, но меньшинстве. Они живут в пузыре, тогда как во внешнем мире все еще существуют закрытые клубы, где семьи с годовым доходом с пятью-шестью нулями роскошно отмечают совершеннолетие дочерей, а потом выдают их замуж за сыновей из того же клуба и так сохраняют свою неприкосновенность. И как бы сильно ни разрастался этот пузырь, большинство людей все же остаются за его пределами, за пределами этой столовой; они не живут сообществами, потому что не хотят каждое воскресенье просиживать на собраниях, решая, устанавливать в районе солнечные панели или разбить огород. Они хотят и дальше ездить по горам, высунув руку из окна, и планировать следующий отпуск. Они хотят и дальше мечтать о Нью-Йорке. У них другие проблемы и страхи, причем посерьезнее, чем климатический кризис и социальное неравенство. У них изматывающая работа, сложности с финансированием бизнеса, долги, своенравные дети, неверные партнеры, дряхлые родители, которым нужна опека. А еще у них другие удовольствия и желания, причем поважнее, чем организация сообществ и достижение продовольственного суверенитета. У них своя простая и деятельная жизнь. Человеческая сложность не вписывается в кувшиннический шаблон, поэтому в сообществах бурлят конфликты, и какие-то из них кончаются плохо, хотя Гея нам об этом не расскажет. Неправда, что там меняется менталитет и что заметные изменения климата быстрее подталкивают людей к трансформации. Ты только на них посмотри: они — мы — выдержали недели пятидесятиградусной жары, парализующие снегопады, отключения воды из-за весенней засухи, неуправляемые пожары, потери урожая, катастрофические наводнения. Мы пережили Жаркую неделю. Мы прочитали все отчеты экспертной комиссии и услышали все прогнозы: повышение температуры, повышение уровня моря, коллапс. Но знаешь, что нас таки образумило, мобилизовало и заставило принять меры? Тараканы. Чертовы мадагаскарские тараканы! Только когда мы столкнулись с новым видом тараканов, гигантским и мерзким, который облюбовал Средиземноморье из-за более мягких зим и теперь молниеносно размножается и заселяет города, канализации и улицы, пробирается в дома, кухни и спальни и будит нас по ночам своим шипением, то поползла паника и до нас дошло, что изменение климата, вообще-то, серьезная проблема. Из-за каких-то чертовых тараканов. В этом все мы. Трещины, говорит Гея. Будущее, говорит она.

Я мог бы ей все это рассказать, но она не умолкала ни на секунду, нанизывая одно предложение на другое. ¥ нее была четко разработанная система аргументов, как в телемагазине, и она полностью сосредоточилась на Сегисе — не то потому, что уже начала меня подозревать в скептицизме, не то потому, что всегда легче вербовать молодых людей, более податливых, более невинных, отзывающихся с большим энтузиазмом, — как и она сама.

— Кстати, о будущем: как ты себе его представляешь? — вдруг спросила она Сегиса. Мой добрый Сегис слушал ее так внимательно, что я не смог разобраться: думал ли он о своем, не обращая внимания на внешний шум, смеялся ли про себя или чувствовал какое-то притяжение, может даже романтическое, к этой красивой и увлеченной девушке? Или капли ее слов просочились в трещины его сознания и экоммунарская болтовня все-таки начала на него действовать? Я попытался обрубить этот разговор, пока он не стал слишком опасным: — У нас не так много времени, нам пора идти.

Я действительно хотел уйти, но они меня не услышали.

— Как я представляю себе будущее? — переспросил Сегис. — Не знаю. Трудным, наверное.

Тут он на несколько секунд задумался. Я хотел напомнить ему о будущем, не человечества, а его собственном, о будущем Сегисмундо Гарсии, сына Сегисмундо Гарсии и внука Сегисмундо Гарсии. Он должен окончить школу для успешных детей. Поступить в заграничный университет. Добиться успеха в каком-то своем бизнесе. Не спуститься на лифте вниз. Достигнуть той высоты, которая не светит ни тебе, ни мне. Стратосферы. Вот твое будущее, Сегис. Скажи ей.

Но Гея не дала ему высказаться, а вывалила ему на голову вообще весь свой товар.

— Когда я была в твоем возрасте… — заговорила она свысока, хотя была старше Сегиса всего лет на шесть или семь. — Когда я была в твоем возрасте, то однажды нас спросили в школе, как мы представляем себе будущее, каким мы видим мир через двадцать или тридцать лет. Мы ответили примерно так же: будет хуже, намного хуже, неизбежно хуже. Больше неравенства и меньше демократии. Авторитарные режимы и технологический надзор. Экологические катастрофы, войны за оскудевающие ресурсы. Мегакорпорации. Оголтелый капитализм, то есть еще более оголтелый. Несостоявшиеся государства, целые страны в руках мафии. Терроризм, социальные бунты, повсеместное насилие. Невыносимый воздух, дефицит питьевой воды, волны продовольственных кризисов. Каждый сам за себя.

Ни хрена ж себе, мне надо взять ее в продавщицы. Но Гея, ясное дело, просто нагнетала атмосферу, чтобы ослабить нашу бдительность, а затем сбить нас с ног приемом дзюдо:

— Многие по-прежнему представляют себе будущее именно так. И львиная доля фильмов, сериалов и романов обычно подталкивает к выводу, что нас ждет антиутопия. Вся эта ерунда из «Безопасного места» — думаю, вы видели.

— Серьезно, нам пора идти, — настаивал я, глядя на часы, но заткнуть Гею было также трудно, как и вернуть внимание Сегиса. Мне оставалось только сидеть и слушать ее.

— Но не все согласились с тем, что нас ждет сценарий «Безопасного места» или «Безумного Макса». Если ты спросишь меня сегодня, как я представляю себе жизнь через двадцать или тридцать лет, то я отвечу совсем по-другому. Теперь я вижу иное будущее. Думаю, что трещины станут расширяться. В них возникнут новые сообщества, деревенские и городские, и будут расти в геометрической прогрессии. Солнечные панели установят на всех крышах, повсюду построят солнечные и ветряные фермы. Мы добьемся самообеспечения энергией и генерационного распределения, энергия станет полностью возобновляемой и в таком виде заполнит дома и транспорт. А вместе с тем мы добьемся продовольственного суверенитета, восстановим сельскую среду и организуем производство самых нужных продуктов питания в городах. Тысячи кооперативов, заодно с государственными компаниями с демократическим управлением, предоставят нам большинство предметов первой необходимости, товаров и услуг по справедливым ценам и при достойных условиях труда. И в городах будет жить удобнее, и деревни станут привлекательным местом. Мы восстановим леса и биосферу вообще на больших территориях, исправим причиненный природе вред и ландшафтные разрушения. Мы будем жить лучше и тратить меньше, у нас сформируются другие представления о благополучии и развитии, и вся государственная политика станет строиться на них. Мы сможем работать меньше, намного меньше, и наши главные потребности будет закрывать безусловный базовый доход. «И еще два яйца вкрутую», — подмывало меня сказать. Ну и прием нам устроила эта девчонка. Другие посетители тоже прислушивались к ее разглагольствованиям, потому что говорила она все громче и громче:

— Справедливое налогообложение позволит нам перераспределить богатство. Мы перепишем конституцию — у нас будет экологистская и феминистская конституция, основанная на принципах равенства и социальной справедливости. Мы будем жить в представительной, децентрализованной, народной демократии.

«Официант, еще два яйца вкрутую!»

— Мы будем управлять. В совете министров или нет, но будем. Даже так: мы получим власть. И мы не будем островом, планетарной аномалией: в других странах идут похожие процессы, и в некоторых они заходят дальше, чем у нас. То ли еще будет — их уже не остановить. Где-то их запустят гражданские движения, где-то — выборы или даже революция. Мы все заключим между собой альянсы и построим новый мировой порядок, с разными лидерами, на принципах сотрудничества и интернационализма. Мы выполним экологические обязательства и выйдем из экологического кризиса. Мы избежим его худших последствий и смягчим те, которых избежать уже нельзя, помощью самым пострадавшим странам. Потому что неправда, что уже поздно. Мы не обречены на коллапс, о котором столько говорят, чтобы нас деморализовать. Мы пришли вовремя. Дело не будет ни легким, ни быстрым, ни безболезненным; впереди не прямая дорога — на ней будут повороты и отступления, несчастные случаи и разочарования, неудачи и разрывы, но мы достигнем нашей цели. Дойдем до него. До лучшего будущего.

Аплодисменты, овации, вздохи, слезы! Вся столовая слилась в крепких объятиях, половина Южного сектора целовала друг друга в соленые щеки. Ага, как бы не так: этого не произошло. Но недоставало всего ничего. Когда Гея закончила толкать свою версию речи «У меня есть мечта», в столовой стало абсолютно тихо. Тишину нарушил Сегис:

— Такое будущее выглядит совсем не дурно.

— Ну конечно, — уверенно сказала она, не улавливая иронии, потому что мой сын неприкрыто смеялся и над ней, и над ее ребячеством, и над ее счастливым миром. — Ну конечно, совсем не дурно! А знаешь, что лучше всего? Что это не фантазия. Что оно в наших силах, оно зависит от нас. Что мы уже делаем первые шаги. Столовая и сообщества — это далеко не все; это только видимая часть, но целое гораздо больше.

«Сейчас она скажет, что это айсберг», — подумал я и чуть не выпалил свои мысли вслух. Именно это она и сказала:

— Это большой айсберг. Кто-то считает, что экоммунары только и делают, что разводят огороды, потому что так выглядят карикатурные наивные цветоеды, которых в нас хотят видеть. Но на самом деле мы больше заняты другими, такими же важными задачами. Вы знаете, что у нас уже есть свой банк? Мы выдаем микрокредиты и финансируем проекты сообществ.

«О, как здорово! Значит, у вас можно выпросить кредитную линию для моих безопасных мест?» — хотелось мне влезть.

— Он пока совсем маленький, но еще вырастет и, может быть, в конце концов заложит альтернативную финансовую систему, а она вместе с государственным банком отнимет власть у крупных банков. Пока мы собираемся финансировать первые жилищные кооперативы. И еще вместе с португальскими сообществами разрабатываем иберийскую телефонную и интернет-компанию: мы создадим собственную сеть, будем развивать технологии передачи данных без крупных операторов. Что здесь такого утопического? Мы закладываем семена будущей весны…

О нет, умоляю, только не эта дрянная метафора с семенами и весной. Мы уже были сыты по горло, поэтому я встал и прервал Гею на середине фразы:

— Извини, нам пора идти. Было приятно познакомиться, спасибо за угощение.

Сегис тоже поднялся. Он будто бы чувствовал себя неловко — наверняка я показался ему слишком резким. Но не дурочке:

— Вы уже уходите? Если хотите, приходите сегодня вечером. Сюда или в сообщество вашего района. По пятницам мы собираемся на общий ужин: каждый приносит что-нибудь, играет музыка, в конце всегда танцы. Если я не могу танцевать, это не моя революция — вот что. Вы убедитесь, что мы тоже умеем веселиться. Я бы даже сказала, что веселиться мы умеем лучше всего.

Роскошный план. Вечер пятницы, экоммунарский ужин. Я представил, как Сегис рассказывает друзьям: «Сегодня мы идем бухать и на дискотеку — на площади будет экоммунарский ужин».

— А если нет, то я надеюсь вас здесь увидеть в какой-нибудь другой день, — сказала нам эта дурында на прощание. Вам будут рады, лишние руки нам нужны, и вам наверняка будет чем поделиться.

— Обязательно, — сказал я, подавляя желание фыркнуть.

— А кем вы работаете? — спросила она меня в дверях, чтобы узнать, какими именно полезными знаниями я мог бы поделиться с ее счастливым сообществом. Я призадумался, а потом ответил с помятой улыбкой:

— Дантистом.

И двинулся на выход. Когда мы убегали из этого дерьмового района, я спрашивал Сегиса, что он думает о кувшинничьем шоу, в полной уверенности, что мы над ним посмеемся. Именно тогда Юлиана позвонила мне и сказала, что ты потерялся.