Безопасное место

И вот мы с тобой остались одни.

Юлиана и Сегис ушли пару часов назад, сославшись на неотложные встречи. Обоих такой напряженный день изнурил, или же они сговорились оставить нас вдвоем и облегчить момент банального и долгожданного воссоединения, взаимных признаний и примирения отца и сына. Все прощено. Под аккомпанемент скрипок наступает закат.

Нет, такого не будет. Нам обоим уже слишком много лет. Мы слишком устали. И уже поздно.

Мы остались одни. Я все тебе уже рассказал, проболтал больше двух часов, а тебе ответить нечего. Я все тебе рассказал, и даже не тебе, не тому собеседнику, которого заслуживали мои слова, а старику, который больше не мой отец, не ты, никто. А может, наоборот, может, это настоящий ты, чистый, такой, каким ты был бы, не испорти тебя обстоятельства так рано. Какая теперь уже разница. Остался только ты, и скоро ты не будешь даже этой развалиной, этой тенью.

Уже поздно, и мы остались одни. Пора идти домой.

Мы можем вернуться пешком, держась за руки, точно ты по-прежнему мой отец, а я твой сын. Ты схватил тут меня за руку, когда слова мои иссякли и наступила пустота, а еще, наверное, облегчение; тогда я наконец замолчал и сел рядом с тобой. Я знаю, что ты это сделал, потому что Юлиана приучила тебя держаться за ручки, потому что так ты чувствуешь себя в безопасности, потому что ты бедненький маленький мальчик. Но я могу создать себе иллюзию, будто моя речь зажгла уголек просветления в глубине твоей совести и заставила попросить у меня прощения. Прости меня, сынок. Мне очень жаль. Я мог бы даже заставить тебя повторить эти слова вслух, как попугая или куклу на батарейках, хотя для тебя они бессмысленны, а для меня опоздали. Прости меня, сынок. Прости меня.

Ты схватил меня за руку и не отпускаешь ее. И я не отпускаю твою. Люди смотрят на нас, когда мы проходим мимо, и мне хочется им объяснить, что ты болен. А то как бы они чего не подумали.

Это странное чувство. Ни противное, ни приятное. Слабая, но продолжительная судорога. Вымышленное, но от этого не менее горькое воспоминание. Когда ты последний раз держал меня за руку? Друг к другу мы с тобой почти не прикасались. Даже когда я был маленьким, по крайней мере я такого не помню. Поэтому Сегису я пытаюсь дать то, чего не получил от тебя. Став подростком, он избегает моих поцелуев и стряхивает мою руку с плеча, и я уже не знаю, как к нему притронуться. Но с тобой мы всегда поддерживали физическую дистанцию, а она сыновним и отцовским чувствам выхода не давала. Твой партнер Альберто расточал мне аж по два иудиных поцелуя при каждой встрече, а в компании они случались почти каждый день. С тобой же мне оставалось только говорить о тебе. Вот почему у меня вызывает странные ощущения эта рука: я не узнаю и не помню ее, потому что я ее даже не знал. Влажная и холодная кожа больше не наполнена той избыточной энергией, с которой ты когда-то пожимал руки и похлопывал по спинам. Теперь я мог бы сломать все ее птичьи косточки, просто сомкнув пальцы. Она не похожа на руку Сегисмундо Великого. И твой взгляд, эти беспомощные глазки тоже: они умоляют, как только я перестаю улыбаться, и становятся по-собачьи счастливыми, как только улыбаюсь снова. Кто тебя видел и кто тебя видит, Сегисмундо? Кто видел нас?

Что нам с тобой делать, тебе и мне? Что будет теперь? Что нам осталось? Уговаривать банк. Найти партнера, инвестора. Вдруг Альберто заинтересуется, вдруг теперь мы с ним станем не разлей вода. А если нет, то начать другой бизнес. Подхватить начинания Сегиса, если он правда настолько устал. Ждать удачи. Надеяться на сокровище.

Мы можем уехать в какой-нибудь маленький городок. Представляешь себе такое? Мы с тобой — среди кувшинщиков. Смейся, урод, смейся. Или еще лучше: пойдем с Юлианой в ее дом заботы, чтобы она могла водить за ручку нас обоих, по одному с каждой стороны. Или с Моникой — посмотрим, нужны ли мы ей еще.