Безопасное место

Мы вышли из кабинета Альберто ни с чем: без тебя, без информации о безопасном месте, без долгожданного возмездия, без нового зуба; на выходе мы имели даже меньше, чем на входе: мы потеряли семейную легенду и моральную легитимность жертв, а Сегис под влиянием гипнотических слов заклинателя змей стал сомневаться во всей официальной версии нашей саги. Нас снова обчистили.

— Дедушка всегда был таким? — выпалил твой внук уже в лифте. — Я про его первый бизнес. Знаю, что он начал зарабатывать на жизнь очень рано, — ему нравилось это выпячивать, — но я не сильно в курсе чем. Так было с самого начала? Или сперва дела шли хорошо, а потом свернули куда-то не туда?

На этот раз меня снова спасла Юлиана, милая Юлиана, которая все облегчает, все умиротворяет, все лечит. Она позвонила мне, прежде чем войти в клинику Альберто: огорченная твоим исчезновением, она хотела подключиться к нашим поискам. Я сказал ей, где нас ждать, и теперь она стояла у входа с измятым бумажным платком в кулачке и скорбным лицом, в слезах, настолько потрясенная случившимся, что я, не зная, как предложить ей утешение, просто протянул к ней руки. Она подбежала и зарыдала мне в плечо со словами: «Мне жаль, мне очень жаль, сеньор Сегисмундо, простите меня, сеньор Сегисмундо, ах мой бедный Сегис-мон, где же он, бедняжка Сегисмон». Я спросил себя, что вызывало у нее столько сожаления — сердечная привязанность или беспокойство из-за последствий, возможной расплаты за недосмотр, купание и увлажнение тела? О недавно принятой ванне напоминали ее волосы, пахнущие шампунем и собранные в пучок, и шея, от которой веяло маслом, когда она прижималась ко мне; а может, это я прижимал ее к себе.

— Тише, Юлиана, тише. Мы его найдем, с Сегис-моном все будет в порядке. Тише, ты не виновата.

Не то она прижалась ко мне сильнее, не то я прижал ее к себе сильнее. Я почувствовал, как сплющилась ее грудь; ее тело дрожало, ладони разомкнулись, все пальцы касались моей рубашки. Моя рука поглаживала ее волосы, и я уже представлял себе, как поцелую ее в макушку, и в висок, и в лоб, и в мокрые глаза, приговаривая «ничего страшного, тише, мы его найдем, ты не виновата», как почувствую вкус ее слез и, наконец, ее горячих губ. Клянусь, так бы я и поступил, терять было нечего, но передо мной стоял Сегис; при нем я был не готов рискнуть и получить от ворот поворот или даже пощечину за домогательство. И не только в Сегисе было дело. Еще меня сдерживала тяжесть той реальной связи, которая нас уже объединяла, связи работодателя и работницы, шестьсот евро в месяц плюс проживание. Она не только искала моего прощения, но и просила ее не наказывать, не увольнять, не выдавать, иначе зачем ей было предлагать мне сейчас такой интимный физический контакт? До этого мы всего раз пожали друг другу руки, когда я принял ее на работу, и больше друг к другу не прикасались. Так что нет, старик, я ее не поцеловал, можешь быть спокоен. Я только подержал ее в объятиях минуту, славную, бесконечную минуту, пока она не успокоилась и не перестала плакать и трястись. Моя эрекция продержалась чуть дольше — пришлось сунуть руку в карман и скрыть ее, когда Юлиана отстранилась. Мне останутся воспоминание и фантазия, которая сделает его более насыщенным и поможет мне мастурбировать в ближайшие месяцы. Вот так, ничего эротичнее со мной за последние годы не случилось — смейся, если хочешь.

Какого черта тебе так повезло? Я говорю это не потому, что ты заставил красивую и милую женщину плакать о тебе, а потому, что к тебе-то Юлиана прикасалась. Со мной она физического контакта всегда избегала, зато тебе ласки, объятия и поцелуи доставались каждый день. Я видел, как она вела тебя по улице за руку — не за локоть, как другие сиделки, а за руку, как мамаша. Я видел, как она тебя обнимала, когда ты нервничал или, может, специально притворялся, что нервничаешь. Я видел, как, сидя рядом с тобой на диване, она нежно гладила твою шею и клала руку тебе на бедро, и при этом что-то мне о тебе рассказывала. Я видел, как она расчесывала тебе волосы, медленно и с любовью, гораздо дольше, чем твои четыре волосинки того заслуживали. Я видел, как она застегивала на тебе рубашку до последней пуговицы и разглаживала ткань ладонью. Я видел, как она тебя целовала — по-матерински, но целовала — в награду («хороший Сегисмон») или в утешение («бедняжка Сегисмон»). Я видел, как она смеялась и упрашивала тебя: «Хватит, Сегисмон; ой, ты меня щекочешь, Сегисмон», когда ты цеплялся за нее, когда ты цеплялся за ее спину, когда ты бродил по квартире и хватал-щипал ее молодую плоть. Вот только то, что я видел; только то, что она с тобой делала при мне. Хотелось бы думать: чтобы показать работодателю ее преданность делу, ее прекрасные навыки по уходу за больными. Но скажи мне: все ли это? Когда меня нет, она обращается с тобой так же любовно? Или, может, даже еще любовнее? Вот бы ты сказал «нет». Вот бы ты на минуту вернулся в сознание и пожаловался, что она дурно с тобой обходится. Вот бы в квартире была скрытая камера, чтобы заснять вас и убедиться — без возмущения, с удовлетворением, — что, когда меня с моим кошельком на месте нет, Юлиана от тебя отстраняется, что на самом деле старый дурак, за которым ей приходится присматривать, вызывает у нее отвращение, что она защищается, дает тебе пощечины, когда ты пытаешься ее облапать, плюет тебе в пюре, целыми днями не меняет тебе вонючий памперс, даже шнурки тебе не завязывает, хотя ты на них наступаешь и спотыкаешься; что она водит к себе мужчин и трахается с ними, не закрывая двери, — брутальных мужчин, которые издеваются над тобой и тушат сигареты тебе об руку.

Но нет, она не такая, она сама любовь. С большой буквы. Этого я не видел, но знаю, что она, вдобавок ко всему, одевает тебя и раздевает, помогает тебе мыться и как следует вытираться. И тут мою отчаянную фантазию заносит совсем. Что еще она с тобой делает, старый ублюдок? Натирает тебе тело маслом, как младенцу? «Вот так, теперь ты не сухонький, Сегисмон». Лежит рядом с тобой в постели по ночам, когда ты не можешь уснуть, и кричишь, и хнычешь из-за своих унылых страхов? Лежит рядом с тобой, обнимает тебя и целует, пока вы оба не заснете? «Ну-ну, Сегисмон, ну-ну, Юлиана с тобой, я не уйду». Дразнит тебя, когда у тебя встает в душе или во время раздевания? Называет твой дряхлый член каким-нибудь именем, обращается к нему с сюсюканьем и хихиканьем? Хватает его, трясет и трет так же нежно, как расчесывает тебе волосы? Помогает тебе мастурбировать каждый день, потому что знает: потом ты станешь спокойнее? Делает это развлечения ради, из щедрости? А вдруг однажды ночью она села сверху и трахнула тебя медленно, но до конца, из щедрости, из какой-то свойственной сиделкам извращенности, из ее собственной, чисто органической потребности? Она молодая, вне работы у нее нет жизни, и пары у нее будто бы нет, на улицу она почти не выходит, по ночам — вообще никогда. Вы с ней добились идеального симбиоза? Ей удается и доставлять удовольствие, и получать? Она тебя любит, ответь, испытывает к тебе какую-то любовь помимо профессиональной? Ты — вместилище всей любви, которая у нее есть, которую она накопила с тех пор, как покинула свою страну много лет назад, и которая ее переполняет; всей любви, которая досталась бы ее родителям, братьям, сестрами и парням, но которая сосредоточена на тебе, счастливчике, раз их нет рядом?

Как же я тебе завидую, ублюдок. Я все бы отдал, лишь бы оказаться на твоем месте, стать инвалидом, которому Юлиана дарит свою заботу. Часто я воображаю, что деменция добирается и до меня, становится моим наследством, и тогда Юлиана берет под крылышко нас обоих и поровну раздает нам свою любовь, свои ласки, свои успокоительные мастурбации. Я воображаю, что ты внезапно умираешь: болезнь ускоряет твое угасание, ты засыпаешь и больше не просыпаешься, ты давишься куском стейка, автобус сбивает тебя во время одного из твоих побегов, я сам тебя убиваю невидимым ядом, нанимаю за двадцать песет зомби из Южного сектора, чтобы он накинулся на тебя и разбил тебе голову вдребезги; ты умираешь, а мы с Юлианой остаемся одни, и она никуда не уходит, потому что ей некуда идти, потому что рядом со мной ей хорошо, потому что в этом мире у нас обоих больше никого нет, потому что мой любовный голод идеально сочетается с ее избытком любви, потому что я продолжаю ей платить, потому что я плачу ей больше, чем раньше. Я воображаю, как плачу ей двойную сумму и мы изображаем больного и сиделку — я притворяюсь овощем, а она мне подыгрывает; я лежу на кровати с закрытыми глазами, а она меня переодевает, массирует каждый участок моего тела, один за другим, разгоняет мою кровь, натирает меня маслами, ласково со мной разговаривает, выпускает мое семя и каждую ночь ложится рядом, чтобы беречь мой сон. Какая нега, какой покой. Мое безопасное место — это Юлиана.

Но я просто размечтался. Я завидую тебе и ненавижу тебя, потому что только ты меня с ней и связываешь, потому что без тебя ее рядом со мной не будет, потому что благодаря тебе она сегодня обняла меня и разрешила погладить ее волосы и положить руку ей на талию. Но если бы ты исчез, если бы сегодня мы нашли тебя расчлененным рядом с рельсами, то она бы ушла и принялась бы искать другого умирающего старика. Пойми, вот что ты для нее значишь: ты всего лишь работа, зарплата, крыша над головой, обязанность при отсутствии других умений. Она тебя не любит, ты не особенный — просто очередной старик. Она легко променяла бы тебя на какого-нибудь другого инвалида и бросила бы тебя, не попрощавшись, выиграй одну из тех лотерей, в которых участвует, или дойди ее молитвы до святых, которым она молится. Она вернулась бы в свою страну — ухаживать за родными и близкими, отдавать им всю отложенную и не растраченную на тебя любовь.

Но сегодня я держал ее в руках, старик; я держал ее в руках минуту, славную и бесконечную минуту — столько времени ей потребовалось, чтобы успокоиться и перестать плакать по бедняжке Сегисмону и дрожать.

Бедняжке Сегисмону? Я еле сдержал смех. Ну и путь же ты прошел: от Сегисмундо Великого до бедняжки Сегисмона. Что Юлиана о тебе знает? Ничего. Она познакомилась с тобой, когда ты уже заболел, и пускай тогда ты говорил еще связно и делился с ней беспорядочными воспоминаниями, я не думаю, что ты поведал ей о годах своего делового успеха, скоропостижном падении, тюремном заключении, полном крахе. И уж тем более ты вряд ли ей рассказывал о своей семейной жизни — о том, каким мужем и отцом ты был. Она знает тебя только с подсвеченной стороны, но не с теневой. Она думает, что ты бедняжка Сегисмон — хороший человек, которого недуг несправедливо настиг в последние годы жизни, этакий олененок, заслуживающий комфортной жизни, заботы и ласки.

Слушая ее лепет сквозь слезы, я хотел поговорить с ней о тебе. Порассказать ей всякие истории, но не о бедняжке Сегисмоне, а о Сегисмундо Великом. Или просто о Сегисмундо Гарсии, каким ты был еще до первой клиники. Я хотел сказать ей: нет, ты не заслуживаешь ее слез и тревоги, не заслуживаешь ее ласки, материнских слов, ее любви и вообще всего, что она тебе дает при своей безграничной щедрости. Что ты не заслуживаешь тепла и даже опеки не заслуживаешь. Что ты был сорняком. Паршивым мужем, паршивым отцом, паршивым предпринимателем. Что даже она, при всей своей доброте, презирала бы тебя, если бы знала хоть толику твоих приключений. Если бы она только представляла, за кем ухаживает.

Но ты не ошибся, старик: болезнь тебя и правда освободила. Болезнь стерла все — и для тебя, и для других. Болезнь — это амнистия, она облагораживает даже самую гадкую пиявку. В домах престарелых и парках полно румяных стариков, которые тепло обнимают своих жен, мирно улыбаются своим детям и разрешают чистить себе зубы, и никто даже не догадывается, что еще несколько лет назад они били этих жен, ходили к шлюхам и наживались на бедных семьях. Болезнь тебя приручила и сделала хорошим, превратила в бедняжку Сегисмона. Обнулила твою историю. Тебе все простилось. Болезнь уберегла тебя от взыскания оставшихся долгов, от необходимости и дальше, после тюрьмы, платить за свои ошибки. Болезнь лишила меня права что-то от тебя требовать, возможности свести с тобой счеты; мне только и остается, что плеваться ядом, а он от тебя отскакивает.

Конечно, я ничего ей не рассказал. Я не хотел, чтобы она увидела меня злым, прогнившим от обиды, завидующим старику; я не хотел, чтобы она знала: я настолько несчастен, что готов отравлять память об уже беззащитном, уже невинном человеке. Когда я разговаривал о тебе с Сегисом, мной двигал тот же импульс.

Пускай она все увидит сама. Покажи ей немного себя, настоящего Сегисмундо Гарсию. Пускай она узнает, каким был ее бедняжка Сегисмон, которому она дарила свою любовь все эти годы. Вот почему я отвел ее в «Рай».