Безопасное место

Выйдя от преппера, мы оглушительно, искренне и с облегчением расхохотались; хохот долго разбирал нас, мы высмеивали и пародировали чокнутого. Смех отца и сына, когда сыну уже достаточно лет для взрослых шуток, — это чудесно. Тогда смех становится еще одним проявлением привязанности. Заменяет поцелуи и объятия, которыми родители и дети с возрастом перестают обмениваться. Как мало мы с тобой смеялись вместе, старик, а о поцелуях и объятиях я вообще молчу. Каким строгим ты был с самого моего детства, каким показательно образцовым, причем двадцать четыре часа в сутки; сначала это была этическая и трудовая образцовость, а потом и предпринимательская, и я должен был брать с тебя пример: мол, учись у своего отца, смотри, как поступает твой отец, мотай на ус, иди по его стопам. Сам я, конечно, для Сегиса не пример, а временами даже наоборот — предостережение. Но мы смеемся с ним так много, всегда друг друга понимаем, чувствуем себя сообщниками, у нас есть свои шутки и свой язык. Развод и подростковый возраст пускай немного и отдалили нас друг от друга, но полностью мы контакт все равно не потеряли. Что ж, сообщничество обернулось утаиванием его дел от матери, но видишь, время от времени мы все еще смеемся от души, вот как сегодня, когда мы шли с одной встречи на другую. Ненадолго мы даже забыли о наших неприятностях: я — о финансировании, в котором банк мне отказал, а Сегис — о деньгах, которые он задолжал настойчиво названивающему человеку. И, конечно, о тебе.

Но тебе вечно во все надо влезть, так что тут мне позвонила Юлиана. Она явно нервничала: ты проснулся, опять сам не свой, и ей было страшно, что ты можешь опять куда-то помчаться. Слегка вздремнув, ты поднялся с дивана с новыми силами и теперь метался по дому, как животное в клетке; ты не таскался за ней, как всегда, прижимаясь к спине, мешая ей пройти, хватая ее за талию и выше, грязный ты старик, умный старик; теперь это она ходила за тобой из комнаты в комнату, потому что ты места себе не находил, бормотал себе что-то под нос, а сиделка в панике звонила мне.

— Думаю, ему не помешает прогуляться, Юлиана, — сказал я ей чуть ли не повелительно. Я тоже заволновался — мне страшно хотелось, чтобы ты снова двинулся к цели, рыл город своими когтями, тащил ее в то место, о котором знаешь, о котором знаешь только ты, хотя, может, до сегодняшнего дня ты о нем и не помнил. — Чтобы успокоиться, ему не помешает прогуляться.

Но Юлиана уперлась:

— Я не выведу его на улицу в таком состоянии, это может быть опасно; вы должны сюда прийти, — умоляло меня это прелестное создание. Сколько я ни просил ее быть со мной на «ты», она не соглашалась.

Скоро приду, — пообещал я, — я приду и помогу тебе с ним, но если он снова попытается выйти, не мешай ему, пускай уж лучше он выпустит пар на улице. А то вдруг взаперти он что-то сделает с собой или даже с тобой.

Как вам угодно, — неуверенно согласилась Юлиана. В конце концов, клиент всегда прав, а важнее моих чувств оказывается природа нашей связи, нашей единственной настоящей связи: шестьсот евро в месяц плюс проживание.

— Но сначала я схожу на последнюю встречу. Она должна пройти быстро и удачно.

Меня пригласили в самую перспективную с точки зрения рынка часть города, потому что условия там оптимальные, даже лучше, чем в местах обитания препперов. Это Ла-Пас, рабочий район, и такую характеристику он заслуживает до сих пор, хотя его собственным жителям она не нравится — они якобы принадлежат к среднему классу, низшему среднему классу, нижайшему среднему классу. Один из так называемых стихийных районов, он возник благодаря эмигрантам, нагрянувшим в столицу и расселившимся по самостройным домам, лачугам даже. В шестидесятые годы, при третьем или четвертом поколении таких эмигрантов, мэрия договорилась с городским планировщиком построить здесь полноценные жилые кварталы с дешевыми и простенькими квартирами, чтобы собрать туда более-менее весь раскиданный по городу человечий мусор, которого было хоть отбавляй. Там ты открыл не одну, а две клиники «Улыбнись!» — этим все сказано. Там мне пришлось бы раздавать визитки без своего имени, чтобы кто-нибудь не связал его с твоим и не принялся меня пинать, пока не оставил бы меня с пустыми деснами, как у него самого. Зуб за зуб. Район расположен очень удачно: с одной стороны он граничит с Южным сектором, гори тот огнем; с востока через него тянется кольцевая дорога, а за ней виднеется долина приемных лагерей, засоренных пластиком и вечно дымящихся; на севере он очерчен железнодорожной траншеей, которая заодно отсекает такую экстремальную территорию, как Южный сектор, от конного клуба и окружающих его строений (во всех из них уже наверняка есть безопасные места). В общем, Ла-Пас зажат между крайней нищетой и крайним изобилием; между этим минимумом и этим максимумом перемещаются иллюзии и страхи его соседей, словно по шкале от ничего ко всему, от земли к небу или — что вероятнее всего — в обратном направлении, от заоблачных высот к грязи и дерьму, как безжалостный лифт. С юга ежедневно доносятся звуки стрельбы и полицейских сирен; с севера — плеск тысячи частных бассейнов. С юга распространяется дымный смрад мусора, который не убирают, а сжигают; с севера — свежесть домов, только что вычищенных целой армией горничных. Для прозябающих в этом районе было бы закономерно желать безопасное место, потому что, если бы «на всякий случай» однажды сбылось, у его жителей не нашлось бы выхода. Они бы оказались в ловушке между дорогами и железнодорожными путями: перейти на север, к защищенным членам клуба, было бы невозможно, а из своих окон они бы видели, как сотни зомби из Южного сектора направляются к их домам с целью добыть припасы или просто их разграбить, воспользовавшись цивилизационным затмением. Слушай, я уже заговорил как преппер. Или как настоящий продавец безопасных мест.

Как бы то ни было, это в принципе идеальный район, для моего продукта — именно то, что нужно. Здесь его вырывали бы из рук. Лист ожидания растянулся бы на несколько месяцев. Можно было бы, по закону спроса и предложения, повысить ставки. Но. А вот и «но»: почти ни в одном здании нет кладовок, даже гаражей нет. При строительстве власти пытались сократить сроки и расходы на материалы и выжать из пространства максимум. Дома предназначены для семей, у которых едва ли будет возможность копить вещи. Поэтому кладовка и гараж есть только у немногих. И только шизанутому препперу взбрело бы в голову ставить безопасное место в комнате или на крыше.

Вот жаль-то. Не думай, идею я не бросаю. Что-то там сделать да удастся. Если все сложится, если я получу финансирование и мы будем расти теми темпами, которые я предвижу, то кое-какая идея для таких районов у меня найдется. А именно — система обособленных убежищ неподалеку от домов. В старой промышленной зоне рядом с железнодорожными путями стоят несколько заброшенных складов — их можно переделать в коллективные бункеры. Или обыграть перепад высот между районом и дорогой, чтобы, не особо копая, построить по этажу безопасных мест на дом, на манер улья. Подобно тем складам, где можно снимать помещения разных размеров. Можно даже пользоваться ими как кладовками, два в одном. Иметь свое безопасное место рядом с домом и жить в уверенности, что доберешься до него прежде, чем объявятся зомби. Мы что-нибудь попробуем, но для этого мне нужно нарастить мышцы. Иначе другие меня опередят — я так это и вижу. Не открой ты с партнером свои клиники, их открыл бы кто-то другой, любая из сетей, которые позже заняли вашу нишу, повторяя одну и ту же формулу: стоматология для всех, самые низкие цены на рынке, оплата в рассрочку. Если не я, это сделает какая-нибудь иностранная компания, «Эль Корте Инглес» или «Икея»: «„Бункор" — лучшие убежища для всей семьи, выгодные условия»; «"Бункея“ — построй свой собственный бункер».

К полудню мы добрались до места, и стоило нам только пройти по нескольким улицам, как я заметил: они уже здесь. Кувшинщики здесь! Я давненько сюда не заглядывал и таких новостей не слышал, но ошибиться было невозможно. Они вечно орудуют в рабочих кварталах: ты не увидишь какого-то товарищеского духа ни в престижных районах, ни в периферийных с широкими проспектами и домами с бассейнами, где живет средний класс, настоящий, все еще живой, и у него, конечно же, бункеры уже поставлены. В таких местах я бизнес не веду, даже не пытаюсь: это большая игра, и играют в нее крупные строительные компании. Они предлагают продукт всем этим мнительным семьям госслужащих и мелких бизнесменов, которые получают зарплату четырнадцать раз в году вместо двенадцати, чтобы те могли дособрать этакий пригородный рай среднего класса: бассейн, гараж, общие площадки для детей, корт для падел-тенниса, барбекю по воскресеньям — и бункер на случай нашествия зомби. Но в рабочих кварталах все иначе: там хорошо принимают и мои убежища, и кувшины.

Что этот район окувшинивается, было абсолютно очевидно. Едва оказавшись там, я безошибочно догадался об этом по фасадам, перекрашенным в яркие цвета. И по муралам. Городские кувшинщики всегда начинают с внешнего, с чистого фасада (точнее и не скажешь). Яркие дома, куча горшков с цветами, вертикальные сады — говорят, эти сады снижают температуру воздуха, но на самом деле просто притягивают насекомых. Снаружи — новенькие деревья, скамейки и качели из вторсырья, муралы и надписи с общественно полезными лозунгами, а внутри — все те же неуверенность, неравенство и страх. «ПОКРАСЬ СВОЮ ДЕРЕВНЮ — И ТЫ ПОКРАСИШЬ МИР. ИЗМЕНИ СВОЙ РАЙОН — И ТЫ ИЗМЕНИШЬ МИР», — прочитал я надпись на стене гигантскими радужными буквами; на фоне вырисовывался силуэт девушки — она поливала несколько зданий из лейки, а оттуда прорастали стебли и цветы. Миленько, да? Если бы Сегис намалевая такое маркерами на куске картона в начальной школе, я бы растрогался. Но когда взрослые тратят время и банки с краской на такую хрень — увольте. Кого они пытаются обмануть? Каким, к черту, образом разукрашивание кирпичей в проблемном районе может изменить мир? Кувшинщики не в состоянии даже избавиться от гигантских тараканов, которые толпами разгуливают по улицам у нас на глазах; я представляю, как те пробираются в квартиры и пугают жильцов, когда они встают среди ночи и натыкаются на них в ванной, на кухонной столешнице, в детских кроватях.

Да-да, разрисовывание фасадов и дурацкие призывы — это только начало, попытка встать на якорь, первый внешний признак; говорят, чтобы покрасить одну стену, нужно месяцами утверждать эту затею на собраниях. А еще я знаю, что кроме краски они покрывают дома каким-то неведомым составом: по словам кувшинщиков, он не только теплоизолирует здания, но и поглощает загрязнения. Судя по тому, что я читал, покрытие они берут керамическое; вместе с системой капельного орошения оно охлаждает пространство, а отвечает за это механизм выделения и испарения, который сделан по образцу… угадай чего? Кувшина! Они хотят, чтобы мы все жили в кувшинах! Больше тебе скажу: какие-то городские власти даже покупают у них это изобретение.

Недавно я проезжал через другой район, в котором уже вовсю разворачивается переход. Там не только окувшинили и покрасили фасады, но и на крышах установили солнечные батареи и разбили огородики. Я не говорю, что это плохо, я же первый признаю пользу от охраны окружающей среды, хотя в каких-то местах администрация занималась этим и раньше, без всякой радуги. И вообще, как ты думаешь, кто платит за все эти ремонтные работы? Ясное дело, мы. Кувшинщики — те еще эксперты по выкачиванию денег у государства, давлению на власти (надо же, чтобы те покупали их эксперименты) и освоению европейских фондов. Чтобы создать гражданские энергетические сообщества, они основали собственные строительные компании и консалтинговые фирмы, наняли собственных установщиков солнечных батарей и садовников. Все, конечно, общее, но суть заключается именно в том, чтобы вести бизнес на государственные деньги. Хорошо устроились, ничего не скажешь. Они начали свою революцию с подачек за переезд в деревню, а продолжили её субсидиями. Просто гении. Они чинят вам фасад или ставят на крышу батареи и при этом втюхивают свою идеологию, свои раздолбанные мотоциклы. Иногда совершенно неприкрыто: только посмотри на всех этих режиссеров кино и театра, каких-то непонятных писателей и художников, которые пропагандируют кувшинничество. Их главное искусство — жить за чужой счёт. Преимущественно за государственный, само собой.

Прогуляться еще по одному переходному району было как заглянуть в тематический парк. Кувшинляндию. Там с серьезным видом бродили туристы — люди из других районов, которые приехали посмотреть его и пощелкать камерой, я не шучу.

Жители казались массовкой, причем начиная с игравших на улице детей: будто их привели показать, как похорошели эти улицы. Все атрибуты кувшинничества уже заняли свои места: в каждом супер-блоке был льготный магазин (я сунул туда нос — оценить скудость ассортимента) и столовая, где они обращают в свою веру с помощью дешевой еды. Еще я заметил зимний сад в помещении старого склада и дом престарелых, что-то совсем уж вопиющее. Они, значит, хотят заботиться о нас вместе, сообща. Ну, на эту тему я могу кое-что порассказать — тебе понравится. В каких-то местах кувшинщики взялись чинить вообще все — они же любят ремонтировать всякое старье, искать недостающие вещи или мастерить их своими руками. Они создали знаменитые библиотеки вещей — склады бытовой и прочей техники, инструментов, игрушек и еще кучи всяких штук для общего пользования. Так тематический парк стал превращаться в нечто более зловещее: свалку концентрационного лагеря. Аж в глазах темнеет. Ты в курсе, что в самых успешных переходных районах в каждом суперблоке есть координатор — кто-то типа сельского координатора? В теории он служит посредником между жителями и организационным советом, и это непостоянная должность. Но я уверен, что на самом деле он выполняет полицейские функции, как прежние швейцары и ночные сторожа. Что на самом деле он стукач и доносит на тех, кто не сотрудничает, сопротивляется или сходит с пути. Эти люди как ни в чем не бывало строят антиутопию у нас под носом. А мы за это еще и платим.