Безопасное место

И тени твоего рая. Не осталось ничего, даже пыльных обломков после сноса или очертаний фундамента, как будто это место решили сровнять с землей и посыпать ее солью. Там было настолько пусто, что я заколебался и проверил по карте, в правильном ли направлении мы шли, — и действительно: от твоего рая ничего не осталось, участок расчистили, рекламный щит рядом с тротуаром извещал о грядущем жилищном строительстве. Было бы смешно, если бы ты спрятал свои деньги там, под черепицей или в двойном потолке, а теперь они оказались бы в куче мусора.

Я поискал в сети клуб «Рай» — вдруг он переехал и сменил адрес. Знаю, ужесточение санкций для клиентов сильно ударило по индустрии секса за деньги, и многие девушки либо воспользовались программами трудоустройства, либо добровольно или принудительно перебрались в страны, где проституцию еще не запретили.

Но я как-то считал, что «Раю» перемены нипочем, что та же аура, которая в твое время отталкивала от него полицию, позволила бы ему работать и в новые, аболиционистские времена, просто камуфляж стал бы еще лучше; мне казалось, что новый закон искоренил печально известные придорожные клубы и уличных сутенеров, но прибежища высшего класса оставил нетронутыми. Видимо, все таки нет, по крайней мере «Раю» не повезло. Я нашел новость о его закрытии трехлетней давности, только не из-за нового закона, а из-за скандала с несовершеннолетними. Посмотри на фотографию: твоего кума Хоселито вывели из клуба в наручниках, прямо как тебя из дома, вы жили параллельные жизни. Может быть, вы сталкивались с ним во дворе тюрьмы, просто ты не узнавал его из-за своей болезни или вне привычного антуража, без головорезов и шампанского, без его костюмов и темных очков; он стал выглядеть как гиена, какой всегда и был.

— Что мы тут ищем? — спросил Сегис, ковыряясь кроссовкой в песке, где росли одуванчики.

Ты снова выкрутился, старик: без клуба, даже без разрушенного здания, на которое можно было бы указать, я не видел большого смысла рассказывать ему или Юлиане про тебя и шлюх. Что бы мне это дало? Я просто ответил: там жил твой хороший друг Хосе, и ты часто у него бывал.

— Хосе? Хоселито? — удивила меня вопросом Юлиана. Ложная тревога: о сутенере она часто слышала от тебя, но без подробностей о его делах и с искажениями из-за твоих проблем с памятью. Мол, вы были большими друзьями, не разлей вода, как гвоздь и трость, очень любили друг друга, вместе построили бизнес.

— Он самый, — вяло подтвердил я.

— И где нам искать теперь? — спросил Сегис с досадой, не то потому, что он не смог тебя найти, не то потому, что поиски не давали ему вернуться к своим делам.

Я взглянул на карту и еще раз мысленно провел линию твоего движения, отметил уже пройденные точки: первый филиал «Улыбнись!», клинику твоего бывшего партнера, «Рай». Что еще? Какие еще места были для твоей истории так важны, чтобы ты мог бежать туда сломя голову или спрятать там что-то ценное? Я несколько раз увеличивал и уменьшал масштаб. На ум ничего не приходило.

Само собой, я подумал о вилле Гаор — доме, который тебе нравилось видеть родовым гнездом. Туда тебя могла тянуть ностальгия: это был предмет твоей гордости, ты сам заработал на него деньги, при его проектировании больше учитывались твои пошлые прихоти, чем мнение архитектора, дизайнера и даже мамы. Но на роль денежного тайника он вряд ли годился: после твоего ареста его неоднократно оскверняли судебные приставы — разбирали шкафы (а то вдруг те были с двойным дном), обшаривали полы и стены (искали скрытые закутки), рылись в ящиках с маминой одеждой и смеялись над твоим скоробогатым безвкусием, фотографировали и снимали на видео каждый уголок виллы Гаор. Все эти изображения в итоге просочились в желтую газетенку. Информационной ценности в них было ноль — они только дополняли твою карикатуру, оправдывали суровость приговора и еще больше злили беззубых. В любом случае, мимо виллы твой маршрут не проходил, она находится на противоположном конце города, в квартале рядом с клубом; тот, к счастью, тоже исключался, как и башня на севере, где был наш офис.

Еще я подумал про кладбище — про то, что внезапная и беспамятная вспышка чувств заставила тебя искать могилу мамы, чтобы оплакать жену, попросить у нее прощения и признаться ей в любви, которой ты не проявлял к ней при жизни. И даже о тюрьме я подумал: она находится в нужном направлении, но аж в двадцати с лишним километрах, к востоку от города. На мгновение я представил, как ты выходишь из города, чудесным образом пересекаешь опасное шоссе, движешься по обочине, пренебрегая рекомендацией идти по левой стороне, и тебя не замечают ни водители, ни патруль, так что никто не сообщает о чуть не сбитом старике в тапочках; ты продолжаешь идти по пересеченной местности, спотыкаешься о вспаханную землю и перепрыгиваешь через какую-то неустойчивую каменную ограду; наконец болезненная сцепка идей и смутных воспоминаний доводит тебя до тюремной двери, через которую ты можешь пройти, чтобы поспать в своей камере.

Предположения, где тебя искать, заканчивались. Я не знаю, куда ты ходил, когда был на коне, и тем более не представляю, куда тебя мог понести изношенный мозг. Как мало я тебя знаю, старик; может, я тоже начинаю терять память. Я даже не знаю, куда сам бы пошел на твоем месте. В наш дом? Я имею в виду не виллу Гаор — мне она домом не была никогда, — а нашу многолетнюю квартиру с низкими потолками, светлым двориком, в котором вопили соседи, и единственной ванной на нас троих; квартиру, в которой я вырос, сцену всех первых событий моей жизни; квартиру, где я терпел тебя, мы терпели; квартиру, которую я ненавидел, пока не встал на ноги, и которую теперь вспоминаю сквозь теплый фильтр — может, меня самого туда однажды потянет деменция. А может, я вернулся бы к Монике — в те апартаменты, где они с Сегисом живут и сейчас. Вот это место я по-прежнему считаю своим домом. После расставания я не был там ни разу. Если бы я потерял рассудок, ко мне вспышками возвращались бы прекрасные воспоминания о нем, а злосчастные бы стерлись, и я нашел бы способ возникнуть у его дверей, как нищий, как бедняжка Сегисмон, тоже ждущий амнистии и заслуживающий прощения и заботы.

— Надо позвонить в полицию, — прервал мои мысли благоразумный Сегис.

На лице Юлианы отразился страх: она уже видела себя разоблаченной, арестованной, уволенной, изгнанной и вернувшейся на родину. Сколько же переживаний ты доставил этому созданию своим исчезновением.

— Сначала давайте заглянем домой, — предложил я; мне тоже не улыбалось торчать непонятно сколько в полицейском участке. Может, ты уже вернулся сам, в изнеможении, а твое приключение не принесло плодов. Вернулся по собственным следам, вынюхивая обратный путь, как заблудившаяся со бака, тебя увидел на улице и привел обратно добрый сосед, ты ждал нас на ступеньках, тебя мучила жажда, твой памперс был переполнен. А еще была вероятность — признаюсь, я надеялся на это все больше и больше, — что мы тебя не найдем. Иногда такое случается: старик теряется, как ребенок, питомец или умственно отсталый человек; он исчезает, а его родственники мотаются по городу, по важным для его памяти местам, разделяются и расходятся в разные стороны, вызывают полицию, расспрашивают владельцев магазинов, вывешивают его фото на фонарях и в соцсетях, день и ночь патрулируют город и его окрестности, осматривают парки, канавы, заброшенные здания, открытые канализационные люки, реки и наконец находят его много дней спустя, а он схватил сердечный приступ и уже прогнил в кустах, упал в колодец и разбился насмерть, утонул ниже по течению. Или нет даже трупа, который положил бы поискам конец: старик больше никогда не появляется. Родные еще долго ждут его возвращения или обнаружения и только спустя годы регистрируют его как умершего, но надежда, что однажды он вернется, продолжает жить.

— Я устал, — сказал мне Сегис по дороге домой. — Я устал, пап.

Я решил, что он устал из-за затянувшихся поисков, и ответил, что тоже очень утомился и у меня болят ноги. Но он говорил про другую, более тягостную усталость:

— Завтра, когда ты сходишь в школу за деньгами, я отдам тому типу долг и скажу, что на этом все. Думаю, мне надо притормозить. В последнее время я слишком разошелся. Не хочу идти по этому пути и в итоге расшибиться в хлам.

— Я понимаю, сынок, — только и смог я ответить. Как не понять. Сегодня у Сегиса был трудный день. Столько эмоций, столько семейных откровений. Пятен на репутации. Обломков иллюзий. Мальчик явно ошеломлен и растерян. Завтра, когда тот урод получит свое и опасность минует, Сегис свежим взглядом посмотрит на вещи иначе. Перешагнет бугор и дальше пойдет своей дорогой. Голова у него светлая.

— Я думаю, мне надо что-то менять, — настаивал он.

— Но сначала нужно найти дедушку, — оборвал я тему, чтобы вовремя остановить его падение.

— Он может быть в парке, — как всегда, выручила меня Юлиана. — Дедушка очень любит парки, мы ходим туда каждое утро, сидим на скамейке, и он наблюдает, как играют дети, смотрит на голубей, на уток в пруду и улыбается, у него счастливый вид, к нему возвращаются приятные воспоминания.

Я чуть не рассмеялся, старик. Ты на скамейке в парке любуешься утками. Вот и все, что тебе осталось. Но погоди, Юлиана с тобой еще не закончила:

— Дедушка — очень хороший человек, он болен, но все равно видно, что он чуткий и любящий. Наверное, он был прекрасным отцом и хорошим мужем. Жаль, что я его не знала в прежние времена.

Я, конечно, снова придержал язык. Нет, Юлиана, Сегисмундо Гарсия — не хороший человек, просто благословенная болезнь изменила его до неузнаваемости. Чутким и любящим он не был никогда, и прекрасным отцом тоже, а хорошим мужем — тем более. Если бы ты с ним познакомилась раньше, то, надеюсь, он бы даже не взглянул в твою сторону, потому что не слишком любил иностранцев вроде тебя. И если бы ты на него работала, убирала его дом или заботилась о маме в конце ее жизни, то уверяю, приятного в этом было бы мало: никогда не прислуживай тому, кто сам когда-то прислуживал. Это ты хорошая, Юлиана, это ты чуткая и любящая, ты заботишься о нем с такой преданностью, которую не окупает твоя зарплата. Когда ты откликнулась на мое объявление, Юлиана, я не искал святую или ангела любви. Мне бы хватило, чтобы сиделка просто подтирала больному задницу и следила, чтобы тот не подавился едой; чтобы она мирилась с твоими перепадами настроения, старик, и твоими заблуждениями, водила тебя на прогулки не улыбаться утятам, а расходовать силы, поддерживала в тебе жизнь оставшееся время, и чтобы, когда ты хотел выйти и рвануть куда-то, она открывала дверь и следовала за тобой, пока не выяснила бы твоей цели. Я бы не возражал, если бы менее любящая сиделка оглушала тебя таблетками, на весь день усаживала перед телевизором или даже хваталась за ремень, ежели бы ты вел себя агрессивно. Я не собирался обеспечивать тебе приятную жизнь и всего-то старался, чтобы ты не умер ни с того ни с сего; чтобы ты жил, пока в какой-то момент два оголенных провода в твоем мозгу случайно не сомкнутся и ты вдруг не вспомнишь, где спрятал чертовы деньги.

Ты уже не помнишь, отец, но вначале за тобой ухаживал я, без помощи Юлианы или кого-то другого. Тогда ты еще ел и одевался сам, мог следить за ходом разговора, и, хотя огнемет и выжег большую часть твоей памяти, ты все же знал, кто ты и кто я. Ты был еще сукиным сыном, болезнь еще не заставляла тебя улыбаться в парках, ты прямо-таки отказывался идти в парк и вообще выходить на улицу, ты противился моим попыткам вытащить тебя на прогулку, а прогулками я старался и изнурить тебя, и взбудоражить твои чувства и память, чтобы, проходя вместе со мной мимо какого-то места, ты сказал: «Тут, вот оно». Но болезнь прогрессировала, и ты становился все более неуправляемым: боролся со штанами, когда пытался раздеться, просыпался среди ночи, не различая кошмары и реальность, считал, что кровать набита муравьями и они заползают тебе в уши во сне, боялся дыры в унитазе и стока в ванне; перестановка предметов вызывала у тебя паранойю, ты обвинял меня в воровстве, причем перед всеми — перед врачом, соседом в лифте, людьми на улице: «Мой сын у меня ворует, он хочет завладеть моим домом и деньгами, он меня использует, он думает, что я ни о чем не догадываюсь, но я все понял: он вор». В какой-то момент я махнул рукой и на тебя, и на наше сокровище. На время помогла благословенная химия: ты мог полдня спать и еще полдня быть в прострации, но становился обузой, все приходилось делать за тебя, и, вынужден признать, даже с тобой так обращаться не стоило; а может, во мне еще не бурлило столько яда, потому что я надеялся оправиться от разгрома, твоего разгрома; и, пожалуй, я по-прежнему чувствовал перед тобой какой-ни-какой моральный долг. Ты по-прежнему был моим отцом. Вот почему, вместо того чтобы держать тебя весь день на наркотиках и привязанным к кровати, со спиной в язвах и жжением от мочи в паху, я нашел тебе сиделку.

Так к нам явилась Юлиана, прямо с небес, и ее забота подслащает и продлевает твои последние годы. Я просил ее выполнять только самое необходимое: жить с тобой, мыть и кормить тебя, ухаживать и присматривать за тобой. Даже если бы я и захотел, то за шестьсот евро в месяц плюс проживание не смог бы требовать от нее чего-то сверх этого. Но она дает тебе больше, гораздо больше того, что я оплачиваю, а ты заслуживаешь. Все, что советовали медсестры, больничные брошюры и подаренная мне Моникой книга, которую я только пролистал; все, что семьи с ресурсами могут сделать для своих родных, чтобы замедлить ход болезни и избавить их от страданий. Юлиана с тобой разговаривает, ласково и терпеливо, она все время с тобой разговаривает, ее голос тебя успокаивает. Она растолковывает тебе каждое свое действие, по отношению к тебе и вообще, даже если объяснений ты уже не понимаешь. Она называет предметы и напоминает об их назначении, показывает тебе, как ими пользоваться: «Смотри, это расческа, ею надо делать вот так; это ложка; а это светофор, надо подождать зеленого человечка». Она собрала для тебя шкатулку памяти — сложила в коробку из-под обуви предметы, с помощью которых, как ей показалось, ты можешь вспоминать, кто ты: фотографии, твои и семейные, твое обручальное кольцо, любимую ручку (ею ты подписывал контракты), брелок от ключей твоей машины, членский билет футбольного клуба и даже визитную карточку тех времен, когда ты был президентом «Улыбнись!» (и где она ее только откопала). Я видел, как она садится возле тебя, открывает коробку, вынимает реликвии одну за другой, показывает их тебе, задает вопросы и что-то поясняет. Она читает тебе журналы и детские сказки, это я тоже видел. Вместе вы разрезаете бумагу тупыми ножницами, раскрашиваете толстыми маркерами картинки, она помогает тебе с пазлами, фигур в которых становится все меньше и меньше, предлагает тебе хлопать в ладоши, поет тебе песни. Она с тобой разговаривает, она все время с тобой разговаривает, я знаю, она рассказывает тебе о себе, о своей прошлой жизни, о своем доме, о людях. Скорее всего, она не только старается для тебя, но и находит в таких беседах отдушину; это как общаться с собакой или с цветами — до ее появления я и сам старался так привлечь твое внимание: по новому кругу перечислял тебе с рекомендованной улыбкой свои упреки, посвящал тебя в свои ссоры с Моникой или опасения за Сегиса после развода, и мне становилось легче — прямо как сейчас.

Что еще? Юлиана поддерживает в порядке квартиру, учитывает все нюансы твоей болезни: когда ты перестал себя узнавать, увидел в своем отражении чужого человека и испугался, она убрала зеркала; все, что может тебе навредить, она держит вне досягаемости. Чтобы нить твоей угасающей памяти не обрывалась, она заполнила дом фотографиями — их можно увидеть в гостиной, на тумбочке, на стенах в коридоре, даже в ванной: ты во всяком возрасте, ты с мамой, с твоими родителями, со мной в детстве, снимки, которые я терпеть не могу, потому что вижу на них и себя. Я тот молодой и улыбающийся салага, тот взрослый на свадьбе; наше внешнее сходство станет совсем невыносимым, если к нему добавится еще и моральное, если я пойду по твоим стопам и тоже оставлю своих клиентов в затруднительном положении, попаду за решетку, а мой сын меня возненавидит; если я тоже заболею и буду бредить по ночам, избегать душа из-за страха перед дырами и думать, что Сегис меня обворовывает. Кто тогда обо мне позаботится, кто останется со мной после моего краха, если случится та же беда, что и с тобой? Я много об этом думаю в последнее время и обнаруживаю, что забываю и осекаюсь все больше и больше; это могут быть проявления стресса, а могут — первые сигналы. Так кто же обо мне позаботится, как я буду платить Юлиане, стоит ли надеяться, что сын меня не бросит, раз сокровища я пообещать ему не могу? Видимо, придется ему соврать — сказать, что оно есть?

— Наверное, дедушке уже нужен другой уход, — сказала Юлиана вечером, незадолго до того, как мы пришли домой. И добавила: — Не знаю, готова ли я присматривать за ним дальше.

Вот так вот, старик. Твой ангел подает в отставку. Ты останешься без него. Мы останемся без него. С одной стороны, при этих словах я почувствовал неотвратимость ее решения: придется отпустить милую Юлиану, утратить ее присутствие и тепло, твое будущее и мое — то, о котором я мечтаю; потерять безумную возможность признаться ей в любви и предложить совместную жизнь, более комфортную, без заботы о стариках и порядке в доме. Но и облегчение я тоже почувствовал: значит, она живой человек, она тоже устает и потому бросает тебя, у тебя никого не осталось, только я, и посмотрим, надолго ли.

— Понимаю, Юлиана, я тоже об этом думал, — ответил я и, пользуясь случаем, взял ее за руку, мои пальцы коснулись ее горячей кожи. Я сказал, что мы стоим в очереди на место в государственном доме престарелых, что получить его непросто, но если оно нам не достанется, то я верю, что успехи моей новой компании позволят нам заплатить за частный пансионат. — За самый лучший, папа этого заслуживает, — добавил я, желая эмоционально расположить ее к себе и подготовить почву, чтобы в подходящий момент — если он подвернется — сказать ей, что она не обязана уходить, она может сохранить за собой комнату, мы можем разделить квартиру, нет, я не возьму за это плату, она мне так помогала все эти годы, а еще мы можем вместе навещать папу по воскресеньям.

— Я говорю не о доме престарелых, — осадила она меня и при этом забрала руку, не резко, но решительно; кажется, я сжимал ее, сам того не осознавая.

Она говорила не о доме престарелых? Это было предложение нанять кого-то еще? Чтобы было две юлианы, два ангела? Ты заслуживаешь такого блага, мы заслуживаем такого блага?

Нет, даже не мечтай, старый похабник. Раздваиваться Юлиана не собиралась. Случилось забавное: она заговорила со мной о домах заботы. Ты все правильно услышал: он сказала, что уход в сообществе — очень интересный вариант и что мне стоит его рассмотреть. Каково? Наша Юлиана — тоже кувшинщица! Мы окружены, они пробрались к нам в дом! И, как и все они, она показала себя страстной пропагандисткой своего дела и вывалила на меня всю ту чепуху, которую я и так знаю. Она воспользовалась моим изумлением, чтобы впарить мне мотоцикл, свой мотоцикл.

Она поведала, что какое-то время посещала группу взаимной поддержки для сиделок, — там собираются в основном иностранки, как и она, состоящие при детях и стариках, с проживанием и без. Они делятся своими проблемами, печалями и тоской по родине, а заодно радостями, надеждами и планами; если кому-то нужны внимание, помощь, их оказывают, если деньги — их выделяют из кассы сообщества. Участие в этой группе — лучшее, что с ней случилось после переезда в Испанию. Участие, Юлиана? Когда? В свободную половину воскресенья, в те два-три часа, когда я иногда ее подменяю? Ты ходил с ней на встречи во время прогулок, старик? Каждая сиделка приходила со своим Сегисмоном? Они встречались в парке и болтали о своем, пока их подопечные улыбались уткам? Я не успел об этом расспросить — изумление накрывало меня все сильнее и сильнее. Еще Юлиана рассказала, что благодаря группе побывала в экспериментальном доме заботы и недавно сводила тебя в тот, который только что открылся по соседству. И ты ничего мне не сказал, иуда!

Юлиану я понимаю и извиняю. Она молода, у нее здесь никого нет, в Испании ей пришлось нелегко, но не настолько, чтобы стать циничной. Кроме того: она хорошая, очень хорошая, чрезвычайно хорошая, абсурдно хорошая, опасно хорошая, она желает лучшего тебе и, думаю, всему человечеству; а все, что продают экоммунары, звучит так прекрасно, кто станет это отрицать, кто бы не хотел, чтобы мы все образовали человечное сообщество и заботились внутри него друг о друге, сотрудничали, защищали слабых, и бла-бла-бла. Где поставить подпись? Говорил же я тебе, что в теории кувшинщики мастерски умеют обращать в свою веру. Другое дело — практика, но невинная Юлиана еще этого не поняла; пока она находится во власти чар, но когда-нибудь эти чары рассеются.

Я дал ей спокойно выговориться — как же ее приятно слушать, пусть даже она пытается продать мне разбитый мотоцикл. И при этом она начала называть меня по имени! Юлиана сказала, что изначально дом заботы по соседству представлял собой нечто вроде приемной семьи; это, по сути, детские сады, только от такого названия их организаторы отказываются; там работают не только профессиональные воспитатели — матери и отцы по очереди тоже участвуют в воспитании детей, и своих, и чужих, по образцу племени. И не из-за нехватки ресурсов — в конце концов, они всегда выбивают в городском совете субсидии или места, — а ради удовольствия, ради убеждений, чтобы воплотить в жизнь кувшинническую идею, будто уход и забота — это обязанность всех и каждого, а не только семей и зависеть лишь от государства или рынка они тоже не могут. Знаю, звучит глупо, но именно такими словами бросалась наша поднаторевшая в суесловии Юлиана: «государство», «рынок», а потом «самоуправление», «сотрудничество» и еще несколько высокопарных выражений — вот до какой степени кувшинщики ее обработали.

Дальше, продолжала Юлиана, в планах уход за пожилыми и больными — некоторые сообщества уже стараются реализовать этот замысел. Она подумала, что ты мог бы стать одним из подопечных, и при этом твои будни не слишком изменятся: дома за тобой, как и сейчас, будет присматривать сиделка, возможно та же Юлиана, но добавится и поддержка соседей по лестничной клетке, если они согласятся подключиться, и самого дома заботы, куда можно будет приходить каждый день — получить помощь и пообщаться с другими людьми вроде тебя. Со временем они надеются открыть еще и центры заботы — это те же дома престарелых, только кувшиннического пошиба, то есть с красочными фасадами и огородиками. Взамен — сейчас будет самое смешное — мне придется во всем этом участвовать, а еще присоединиться к сообществу опеки, делиться своим временем, навыками или просто составлять сердобольным компанию, потому что районное сообщество опеки будет расти и осваивать все типы жизненных ситуаций, ведь особые потребности есть не только у детей и пожилых. По словам доброй Юлианы, мы все заботимся о других, а другие заботятся о нас, потому что мы зависимые существа. В общем, об одном тебе заботиться недостаточно — заодно я должен присматривать в рамках сообщества за остальными сирыми и убогими квартала, суперблока или района. Фантастика! Уверен, у других энтузиазма не меньше. Но мы-то все как раз хотим, чтобы о нас заботилось государство, или мечтаем иметь достаточно денег, чтобы платить за места в специальных учреждениях или услуги юлиан, а не заботиться о других! Эти же клоуны делают вид, будто мы жаждем возиться с увечными и старикашками!

Ошеломленный этой неожиданной речью, я не успел высказать свои возражения, да и не захотел разрушать надежды Юлианы одним махом. Она же меня еще заверила, что так будет гораздо лучше для всех: для дедушки в первую очередь, но и для меня, как для его сына, тоже. Мы перестанем страдать из-за недополученной помощи и финансовых спадов и не будем чувствовать себя так одиноко, а сделаемся частью огромного сообщества вместе с другими людьми в той же ситуации и с теми же потребностями. У многих на попечении сейчас нет ни старых, ни больных, но они готовы взять на себя совместную ответственность и признать нашу взаимозависимость. Говорю же, все безупречно, тут и не поспоришь — где поставить подпись? Вот и Сегис сказал, что идея ему нравится. С кувшинщиками так всегда, хотя на практике их проекты дают течь и при малейшем соприкосновении с реальностью выглядят уже не столь красиво.

Ну и черт с ними: ведь всеми этими разговорами о коллективной заботе и прочей белиберде Юлиана мне окольно объявила о своем уходе. Она нас оставляет. Ее переманили в новый дом заботы — ее и других юлиан, которые сейчас работают в местных семьях. Там лучше условия, больше денег и меньше рабочего времени (так ей сказали), но главное, ей нравится быть среди людей, не чувствовать себя такой изолированной, такой подавленной из-за обязанности нести на себе весь груз заботы о человеке. Ну почему же ты мне не сказала, что чувствуешь себя одиноко, Юлиана? Мы могли бы объединить наше одиночество, избавиться от него вдвоем, образовать свое сообщество. Заботиться друг о друге, да, заботиться друг о друге.

Ничего этого я ей не сказал. Меня как громом поразило.