Безопасное место

А потом мы тебя нашли. Точнее, тебя нашла Юлиана. Это была ее последняя услуга перед уходом, последнее проявление ее ангельской природы. Доказательство, что без нее мы пропадем, ты и я.

Мы вошли в квартиру. Никого. Твоих следов не было ни на лестнице, ни в подъезде, ни на улице; ни один продавец, ни один сосед тебя не встречал.

Я заметил, что из-за бессмысленных поисков Сегис уже переживал: у него были свои проблемы — завтра ему обещали отрезать яйца, если он не вернет деньги. Никто из работающих на него школьников тебя тоже не видел — да и велика ли надежда на детей, которые ходят опустив голову и уставившись на свои кроссовки? Они в состоянии доставить почту из одного места в другое, но найти потерявшегося старика им не под силу.

Меня твои поиски тоже утомили. У меня были неотложные деловые встречи, на которые я уже опаздывал, и десяток пропущенных за последний час звонков, на которые я не хотел отвечать, потому что уже представлял, кто и почему мне названивал. Клиенты, которые ждали начала сборки неделями. Клиенты, которые уже вышли на какую-нибудь другую компанию, предоставляющую такие же услуги — не знаю, дешевле или нет, но точно обязательнее. Клиенты, которые загуглили мое имя, твое имя. Клиенты, которые хотят немедленного возврата денег, и среди них тот, кто уже перестал рыть яму и выпустил из рук инструмент или держал его по-прежнему, но уже с другой целью: он разыскивал меня по всему городу, потому что с ним шутки плохи — будь ты хоть похититель дынь, хоть продавец безопасных мест.

Только Юлиана, казалось, не планировала останавливаться, пока мы тебя не найдем, и если бы не она, то, скорее всего, мы бы вернулись к своим задачам и отложили поиски на потом, на следующий день, а затем без особых стараний поездили бы туда-сюда на машине, доверились бы полиции, забыли про тебя и через сколько-то дней признали тебя пропавшим. Но Юлиана продолжала тебя искать, все думала о возможных направлениях, все верила, что мы найдем тебя живым.

— Думаю, я знаю, где может быть Сегисмон, — внезапно осенило ее. — Думаю, я знаю: он, наверное, дома.

— Но здесь его нет, — не понимая Юлиану, произнесли мы с Сегисом в один голос и обвели пустоту квартиры руками.

А она улыбнулась:

— Нет, не здесь, а дома, у него дома.

— На вилле Гаор? — спросил я и почувствовал себя по-дурацки, как всегда, когда я произношу это имечко, акроним из твоей фамилии и фамилии твоей матери, очередное клише нуворишей, очередной повод для смеха среди тех, кто упивался твоим падением. Я представил свое возвращение на виллу Гаор: как я смущенно бреду по кварталу, терплю лицемерие увидевших меня жильцов, расспрашиваю новеньких и помнящих тебя соседей, охранников и садовников, не слонялся ли там старик с потерянным видом.

— Нет-нет, — покачала головой Юлиана и убежденно пояснила: — Я имею в виду его дом, единственный, который он так называет — «мой дом»; единственный, который он еще помнит.

Я по-прежнему не понимал, что это за дом: квартирка, которую вы с мамой купили, когда поженились, где я прожил все детство и раннюю юность, а ты оставался, пока не смог купить таунхаус в пригороде, еще до виллы Гаор? А может, ты называл домом именно таунхаус? В течение нескольких лет он был твоей гордостью — ты поднялся на этаж или два на гребаном социальном лифте — и первым плодом твоей любимой культуры усилий: ты больше не жил в вертикальном сообществе, Соседи у тебя остались только справа и слева, ты избавился от стука каблуков над головой и воплей во дворе. Или вдруг существовал еще какой-то дам, о котором я не подозревал, вдруг ты вел двойную жизнь и параллельно, тайно содержал десятилетиями еще одну семью, с другой женой, бывшей для тебя дороже мамы, и другими детьми, которым ты не нанес столько обид? Вдруг ты одомашнил-таки свою Богиню?

— Дом со смоковницей? — наконец спросил Сегис. И снова он оказался умнее меня.

— Да, со смоковницей, — подтвердила Юлиана. И тогда до меня дошло. Проклятый дом со смоковницей! Кто бы мог подумать. Основополагающий миф саги. «Здесь родился Сегисмундо Гарсия», — гласит несуществующая табличка на фасаде.

Я коротко изложил свою гипотезу: твой дом со смоковницей снесли много лет назад. Тридцать, а то и сорок. Он пал под молотами каменщиков, как и многие другие постройки в тех местах. Город расширялся за их счет: все бывшие пригороды, с огородами, лачугами, загородными домами и воскресными ярмарками, урбанизировали и заасфальтировали, ручей заключили в подземные канализационные трубы, пруд осушили, свалку расчистили и превратили в парк; все это было спланировано в офисе, вычерчено градостроителями, оформлено как еще один стандартный периферийный район, где сегодня живут тысячи людей, знать не знающих о мифологизированном скромном происхождении Сегисмундо Великого. Оттого дома осталось даже меньше, чем от «Рая». А знаменитую смоковницу, если она вообще существовала, а не была всего лишь частью твоей легенды, с корнем вырвал экскаватор, когда разравнивал землю, и швырнул в груду строительного мусора, которая теперь придает парку его характерный рельеф.

— Что вы, дедушка много говорил о том доме, — настаивала Юлиана, снова отказывая мне в обращении на «ты», видимо из-за моего равнодушия к ее сообществу опеки.

— Да, мне он тоже рассказывал истории о доме со смоковницей, — подтвердил Сегис.

Очевидно, ты делился с ним воспоминаниями о детстве без моего ведома. Все те же истории о бедном ребенке, которые я столько раз от тебя слышал и пренебрежительно архивировал в памяти как иллюстрации к твоей меритократической идеологии, как доказательство, что усилия вознаграждаются и что социальный лифт — не утешительная басня: как пройти путь от дома со смоковницей до виллы Гаор всего за одно поколение, от эмигрантского самостроя до архитектурного бюро; от одной комнаты с кроватью на полу и уличным сортиром до роскошной супружеской спальни со своей ванной и гардеробной по площади больше, чем весь твой первый дом. От огорода и щедрой смоковницы до сада с беседкой и парой вековых оливковых деревьев, по твоему капризу перенесенных с корнем из какой-то горной местности на юге.

В той лачуге со смоковницей я так и не побывал; она была для тебя так важна, что ты даже ребенком меня туда не водил (хотя тогда она, может, еще существовала) и, узнав о строительстве нового района, оплакивал ее снос как невосполнимую утрату. Вообще-то я всегда думал, что ты о ней рассказывал ради красного словца. Я не утверждаю, что ты ее выдумал, — в нищете твоей семьи сомневаться не приходилось, — но каждый раз, когда ты о ней заговаривал, сначала со мной, потом с Сегисом, а в последнее время, кажется, и с Юлианой, каждый раз, когда ты ее упоминал, то понемногу сгущал краски — уменьшал ее еще на несколько метров, еще сильнее подчеркивал хлипкость постройки, охлаждал зимы и раскалял лета, затемнял ночи без электричества и усугублял былое отчаяние, скучивал своих родителей, братьев и сестер, делал их совсем уж дикими, еще нещаднее изнурял их плохим питанием и неофициальной работой. Задним числом их было важно сделать неотесанными оборванцами и: чем более убогим было твое происхождение, тем сильнее твой взлет заслуживал восхищения, а чем трагичнее выглядело твое падение, тем несправедливее казался твой конец. То же и со смоковницей: как пить дать, это было обычное дерево, и редко когда удавалось приготовить из его плодов что-то сладкое, но легенда превратила его в великолепный образец, с верхушки которого можно было смотреть на город вдалеке, как на мечту, а его ветви — в рог изобилия: смены времен года для них как будто не существовало, они скрывали в себе море мясистых инжиров с чувственными формами, такого вкуса ты больше не встречал нигде — ни во фруктовом отделе «Корте Инглес», ни на лучших столах, за которыми ты, бедный мальчик, восседал спустя годы.

Дом со смоковницей, черт подери! Я поверить не мог, что твои безумные шаги вели к нему, ни больше ни меньше; что это воспоминание о семейной нищете стало выталкивать тебя на улицу, а теперь ты добрался до цели и скрылся от нас; что ты пересек полгорода, чтобы попасть в трущобы, которых уже даже не существует. А еще я не очень верил, что это было то безопасное место, где ты мог спрятать остатки своего капитала перед заключением. Хотя, если подумать, это было бы забавно, получилась бы отличная шутка: доверить свое состояние, пусть даже его крохи, той жалкой дыре, из которой ты вышел. Может, так иронично ты собирался восстановить справедливость: вернуть себе свободу и отправиться в дом со смоковницей за добычей, своим спасением, и закопал бы ты его, конечно, у подножия мифического древа. Это была бы хорошая история, если бы не один небольшой недостаток, о котором я еще раз напомнил остальным: дома больше нет. Ни дома, ни смоковницы.

— Но он этого не знает, — возразила Юлиана, — для него они существуют по-прежнему. Он живет в другой реальности. Он не знает, как завязывать шнурки, какой сейчас год и что за незнакомец смотрит на него из зеркала, но до недавнего времени он все еще говорил о своей матери. Она единственная, кого он до сих пор узнает на фотографиях. И иногда он ее зовет, «мама, мама, мама», а я держу его за руку и утешаю: мама придет, скоро придет — и в итоге он успокаивается. Когда он еще мог выражать мысли, то рассказывал мне истории о своей матери, и они всегда происходили там, в доме со смоковницей. Как трогательно, подумал я. Зверь полностью искупил свою вину, превратившись в детеныша, который зовет мамочку страшными ночами. Но я замечал только практические проблемы: даже если ты захотел домой к маме, то не смог бы туда добраться; ты оставил дом в юности и с тех пор туда уже не возвращался, а та часть города сильно изменилась; ты не узнал бы дорогу, особенно в своем нынешнем состоянии.

— Я однажды ходил туда с дедушкой, — вдруг огорошил меня Сегис, полный решимости, подобно Юлиане, опровергнуть каждое мое возражение. Как получилось, что ты его туда водил? Неиссякаемый поток сюрпризов. Твой внук рассказал, что, когда он был маленьким, ты однажды взял его с собой. До крушения, когда ты был еще на высоте. Однажды на выходных, которые Сегис проводил с вами на вилле Гаор, ты посадил его в машину и объявил, что собираешься показать ему, откуда тянутся корни семьи. Вы бродили по району, выросшему на месте тогдашних трущоб, в поисках ориентиров, которые позволят наложить воспоминания на нынешний план, и ты вроде бы нашел примерное место, где раньше стоял твой дом. Я предположил, что ты соврал для пущего эффекта, но Сегис вспомнил, что вы находились на каких-то спортивных площадках между зданиями, рядом с парком. Я так и вижу картину: ты все объясняешь своему внуку, как завоеватель, который возвращается в родную деревню и обнаруживает, что пейзаж изменился: «Здесь был мой дом, а здесь смоковница. Вокруг была открытая местность. Эта улица совпадает с руслом ручья, ей даже имя дали то же. Вон тот торговый центр тогда был прудом. Тут по выходным шумела ярмарка, смотри, жильцы приходили сюда по воскресеньям есть жареных птиц. Позади стоял большой дом — по слухам, там во время войны располагался застенок, а во время диктатуры устраивали частные вечеринки для важных шишек, потом дом стал реабилитационным центром для наркоманов. В парке до сих пор стоит старая церквушка, хотя ее отреставрировали и теперь она как новенькая. А эта аллея была дорогой и вела в город через сады; в полутора километрах отсюда начинались улицы и была остановка, где я ждал школьный автобус».

Продолжая парад откровений, Юлиана сообщила, что однажды тоже ходила с тобой к дому со смоковницей. Она тогда еще присматривала за тобой совсем недолго, тебя еще можно было урезонить, а твоя забывчивость касалась в основном недавних событий и далекое прошлое почти не затрагивала. И вот однажды, когда вы отправились на прогулку, ты сказал, что собираешься показать ей свой дом, и вы двинулись в том направлении. Через час вы дошли до кольца, и Юлиана предложила вернуться, но ты отказался. Вы прошагали по эстакаде и свернули на проспект, который по-прежнему называют старой дорогой. Ты брел еще почти два часа своим и без того хромым шагом, но разворачиваться и садиться на автобус не стал, тебя переполняла решимость добраться до цели, и когда Юлиана убедилась, что ты сбился с пути или путаешь воспоминания, связанные с другим временем или даже с другим городом, то ты остановился в том же месте, которое упомянул Сегис, — на каких-то спортивных площадках; полагаю, ты запомнил их по поездке с внуком, или же ты ездил туда много раз, как землевладелец, что в сумерках наведывается в хибарку, когда-то бывшую его нищим домом, которую он держит в целости и сохранности даже при всем своем нынешнем богатстве, и т. д. Иначе маловероятно, что при всех своих проблемах с памятью ты мог бы распознать старые трущобы под новой городской тканью.

«Здесь я жил, — сказал ты в тот день Юлиане. — Здесь я жил с рождения и до тех пор, пока не пошел в армию, а мои родители оставались тут, пока мы вместе с братьями не смогли купить им квартиру; здесь прошло все мое детство». Скептически настроенная сиделка предположила, что в районе, который казался слишком молодым по сравнению с твоим возрастом, старческие глаза видели что-то свое; что утверждение «здесь я жил» и жест рукой в сторону цементной спортплощадки, садика и парковки между жилыми домами сигнализировало о когнитивном ухудшении. В тот день ты просидел три, четыре часа на скамейке в темноте. Вы вернулись на такси, ты рухнул на кровать и заплакал, вероятно, от физического истощения или химического дисбаланса в мозгу, но Юлиана догадалась, что у тебя случилось эмоциональное потрясение, сжала твою руку и просидела рядом, пока ты не заснул.

Больше вы туда не возвращались, на следующих прогулках ты этого не предлагал, раз дома со смоковницей больше нет, но неоднократно о нем заговаривал. Когда спустя время твое состояние ухудшилось и начались попытки вырваться куда-то, речь твоя стала уже спорадической и запутанной, под стать памяти, и Юлиана не связывала твое желание сбежать с этим местом. Ты сражался с замком и повторял, что хочешь домой; значит, ты страдаешь пространственно-временной слепотой, как и многие больные люди, решила Юлиана и применила к тебе метод, который срабатывал с ее прежними подопечными, — сказала: «Да, Сегисмон, пойдем домой, я тебя провожу» — и вывела тебя на улицу. Ты обошел квартал и еще пару улиц — достаточно, чтобы унять тревогу, — а в подъезде на обратном пути проговорил: «Вот мы и дома». Вернулся ты покладистым и спокойным, прежнее намерение тебя оставило. О тех первых случаях Юлиана мне не говорила, а если и говорила, то я все пропустил мимо ушей, как проворонил и тот момент, когда твое Поведение стало более агрессивным и на середине пути ты вдруг принялся отделяться и ускорять шаг или, просыпаясь среди ночи, пытался открыть дверь и колотил в нее, будил Юлиану. А я-то думал, что это сумятица другого свойства, другая композиция из фрагментарных воспоминаний, и что цель у твоих беспорядочных прогулок была иная: пещера сокровищ.

После рассказа Юлианы я все еще не верил, что сегодня ты дошел до дома со смоковницей, но и другого места поисков тоже не придумал. Так что мы втроем сели в «Юбифай», и она отправила сообщение в чат своей группы сиделок, чтобы попросить кого-нибудь из того района заглянуть на спортивные площадки рядом с парком и, если ты там, побыть с тобой, позаботиться о тебе, пока мы не приедем.

За двадцать минут пути Юлиана изложила мне все трогательные истории о доме со смоковницей, все те истории, которые ты ей рассказывал, связные и подробные в первые дни, беспорядочные и сомнительные потом, когда болезнь тебя уже потрепала. Еще совсем недавно ты мог вызывать их в памяти, почти без слов, но все еще цепляясь за воспоминания. Как объяснила Юлиана, долговременная память сохраняется до поздних стадий заболевания, а аффективная, эмоциональная и сенсорная отказывают в последнюю очередь. Все эти истории, к моему удивлению, знал и Сегис, благодаря не только той вашей поездке, но и другим ситуациям, в которых вы укрепляли близость дедушки и внука; от меня все это ускользнуло, я ничего не видел и даже сказал бы, что ты от меня шифровался. Я должен был знать все те истории; как отец, ты должен был мне их рассказать, а может, ты и рассказывал, но я прохлопал ушами или забыл услышанное, вдруг у меня в мозгу тоже начинаются утечки.

О маленьком Сегисмоне, как называла тебя мать.

Об эмоционально скупом отце. Таким ты был со мной, и таким я старался не быть с Сегисом.

О матери, которая старалась компенсировать отцовскую строгость избытком своей любви. Это выражение Юлианы — мне трудно поверить, что она повторяла твои слова: избыток любви. Мать дарила своим детям, особенно маленькому Сегис-мону, теплоту, в которой ей отказывал муж. Если это правда, то этот факт и твоя последующая жизнь заставляют меня еще больше недоумевать, почему ты воспроизводил ту же самую модель брака с мамой, со своей женой, которую столь многого лишал.

Юлиана и Сегис рассказали мне все, в два голоса, передавая друг другу слово, дополняя свои версии, смеясь над расхождениями, и за двадцать минут в машине я узнал о тебе больше, чем за сорок с лишним лет.

Теперь я знаю, что у твоего отца были скверные зубы, а желчность его характера и жестокость к семье зависели от перепадов зубной боли.

Я знаю, что он много пил, чтобы ее унять — или просто твоя мать так оправдывала его алкоголизм.

Я знаю, что однажды ты стал свидетелем, как он вырвал себе сломанный зуб, который его терзал, и никогда не забудешь его душераздирающих криков.

Я знаю, что твой отец пропадал месяцами кряду на сельскохозяйственных работах, на крупных общественных работах, в гостиницах на побережье, на французских виноградниках, но по возвращении почти не привозил с собой денег.

Я знаю, что однажды его не было дольше обычного и мать тебе сказала, будто он в Германии, а годы спустя старший брат раскрыл правду: твой отец провел год в тюрьме за драку с плачевным исходом.

Я знаю, что его привязанность к тебе и твоим братьям проявлялась только в виде игры в подсказки, в «найди где». В особых случаях, на дни рождения и на Рождество, рядом с подушкой или в башмаке ты находил сложенный листок бумаги, с которого начиналась игра и который от загадки к загадке, от ключа к ключу вел вас к финальному сокровищу — монетке или плитке шоколада, закопанной где-то неподалеку, а где — показывала, конечно, самодельная карта с отметкой в нужном месте.

Я знаю, что зимними ночами вы, братья, спали с мамой, обнимая друг друга, как щенки. Я знаю, что ночью ты забирался в ее постель и в теплую погоду, когда тебе было страшно, и что вы скрывали это от отца. Она прижимала тебя к себе (от нее пахло потом и хлоркой), а ты наматывал на палец прядь ее волос, пока не засыпал. Иногда твой отец выпивал слишком мало и просыпался среди ночи — тогда он давал леща вам обоим и выгонял испуганного тебя спать на улице.

Я знаю: ты ел то, что вы выращивали и добывали сами (вот уж действительно самообеспечение): овощи с огорода, яйца, изредка курицу, кроликов, на которых ты охотился, а еще молоко и консервы, которые твоя мать приносила раз в неделю с рынка. Она никогда не разрешала тебе идти с ней, потому что на самом деле стояла в очереди голодающих в церкви; это тебе тоже объяснил старший брат какое-то время спустя.

Я знаю, что вы носили воду из ближайшего источника и ты в жизни больше не пил такой вкусной воды. Этого слова не прозвучало, но, наверное, вы наполняли кувшин. Я знаю, что когда через годы вы купили родителям квартиру и они смогли переехать, то мать просила тебя приносить ей кувшины с водой из фонтана: вода из-под крана ей не нравилась.

Я знаю, что днем после уроков, когда ты еще посещал школу, ты пробирался к забору жилого массива, где тогда жили американцы с авиабазы, такие привлекательные для тебя, светловолосые, недостижимые из-за забора, со всеми их кинотеатрами, машинами и велосипедами, матерями и дочерями, сводившими тебя с ума; ты был как лакей, подглядывающий в замочную скважину за хозяевами, — за их прекрасными телами, складными и здоровыми, сытыми и холеными, красивыми, потому что деньги сделали их такими.

Я знаю, что твоя мать работала у американцев уборщицей, но никогда не разрешала тебе ходить с ней.

Я знаю, что вместе с другими детьми, которые, как и ты, жили в окрестных лачугах, ты бегал к жилому комплексу кидать в американских ребят камни и больше всего радовался тем стычкам, во время которых чужаков удавалось разбить.

Я знаю, что один американский мальчик отдал тебе свой старый велосипед — ему только что подарили новый, — но отец обвинил тебя в краже и избил. На следующий день тебе пришлось пойти вместе с ним, вернуть велосипед и попросить прощения, а когда отец мальчика на своем ломаном испанском попытался объяснить твоему, что это подарок, твой настоял на плате.

Я знаю, что на велосипеде с примитивным прицепом — он был сделан из выуженных из мусорной кучи частей — ты стал развозить мелкие товары по окрестностям и проявил себя таким серьезным и обязательным, что быстро заслужил доверие лавочников и покупателей.

Я знаю, что на первую зарплату, уже будучи развозчиком с фургоном, ты предложил отцу заказать вставные зубы, но тот отказался: зачем ему во рту фальшивки?

— Вот ты где! — воскликнула, выходя из машины, Юлиана и побежала к тебе, а за ней следом Сегис. Я, замыкая процессию, шел к тебе неспешным шагом. Ты сидел на той самой скамейке рядом с молодой мулаткой, которая держала тебя за руку. Она не была ни твоей сообщницей, ни карибской любовницей, которая ждала все эти годы с деньгами под матрасом; она не была Богиней. Я понял это, когда увидел возле вас еще одного старика — тот спал в инвалидной коляске. Это была другая юлиана — девушка из группы взаимопомощи, которая работает в этом районе и ухаживает за немощным.

Ты обрадовался нашему появлению и не удивился.

— Привет, пап, — сказал я тебе, а ты посмотрел на меня с той же неуместной улыбкой, с какой улыбаешься сейчас, когда я повторяю свое приветствие: привет, пап. Неуместной, не твоей. Это не ты. Маска.

Я взглянул на твои задранные по колено штаны, выпачканные в грязи руки, всклокоченные четыре волосины. Ты как будто действительно пришел сюда копать, разрывать тайник ногтями и зубами, как свирепый крот.

Юлиана пальцами расчесала тебе волосы. Сегис закрепил тебе на запястье часы, чтобы ты снова не сбежал из-за нашей неосторожности.

Я осмотрелся. Широкие проспекты, блоки размером в целые кварталы, маленькие машины (большие стояли в гаражах). Жилища пригородного среднего класса. Бассейн, корт для падел-тенниса, место для барбекю — и, конечно же, бункер. На заднем плане ухоженный парк. Армия юлиан, которые моют полы и выгуливают стариков. Спортивная площадка. Участок, на котором жильцы разбили что-то вроде маленького сада. Огорода. И здесь тоже? Кувшинщики из среднего класса?

Когда мы приехали, пенсионер в спортивном костюме ворошил почву мотыгой, небрежно держась за рукоятку. Он в жизни не брал в руки инструментов, если не считать столярных; если бы твой мозг не сдал, то вид ненастоящего садовника, который обрабатывал ту же землю, что кормила тебя в детстве, тебя бы возмутил. Он играл в крестьянина с легкостью человека, который никогда не голодал. На мгновение я себе представил, что в этот самый миг, мягко вгоняя мотыгу в грунт, он заденет что-то твердое, металлическое, а потом присядет, расчистит изнеженными ладонями землю и достанет оттуда сокровище. Да, я до последнего момента надеялся, что они материализуются. Вдруг ты притащился сюда не из-за нахлынувшей некстати ностальгии; вдруг здесь твое безопасное место. Допустим, ты приходил сюда много лет назад, еще свободным, но в ожидании приговора, суть которого ты уже знал. Без сопровождения, убедившись, что тебя не выслеживают ни журналисты, ни власти, опасающиеся твоего побега. На рассвете, чтобы тебя не заметили из окон жители и не застигли врасплох собачники. И на этом же участке или за его пределами, в каком-нибудь парковом бугре ты выкопал ямку для небольшой коробки и крестиком на воображаемой карте отметил в памяти, все еще рабочей, точное место. Хорошая идея и счастливый конец, который больше нам не светит. Даже если так и было, ты все равно ничего не найдешь, сколько бы я ни водил тебя по окрестностям. Может, одним счастливым днем его обнаружил муниципальный садовник. Монтажник оптоволокна при рытье земли. Сажавший помидоры кувшинщик, который радостно промолчал и не стал делиться красочной историей с прессой, а оставил ее при себе, инсценировал выигрыш в лотерею и теперь наслаждался находкой; или отдал ее сообществу, чтобы установить больше мемориальных досок, разбить больше огородиков, покрасить больше фасадов, сделать больше кувшинов и всякого дерьма. Какая теперь уже разница. Пусть его хоть через триста лет среди руин нашей цивилизации найдет археолог.