Безумие Дэниела О'Холигена

10

Алисон перешагнула через бутылки от шампанского, рок-н-ролльные пластинки, пустые бокалы и полные пепельницы. Голова раскалывалась, даже когда она просто брала телефонную трубку. Ларио все еще храпел. 352–51–17. Реанимация.

«Приходить сегодня нет смысла, миссис О'Холиген. Я сделала ему большую дозу обезболивающих. Боль целебная, но плохо переносимая. Лучше, чтобы он ничего сейчас не чувствовал. Право же, он даже не будет знать, что вы пришли».

В тот день Дэниела перевели на сильнодействующие лекарства, и целую неделю он то нырял в бессознание, то выплывал из него на свирепом коктейле обезболивающих. Дикие демоны гнали его на край безумия; Дэниел внезапно пробуждался от стального дождя, который проливался в пропитанную потом койку и до смерти выстуживал ее, пока он призывал следующую иглу поскорее приблизиться к его руке и принести сначала теплое забытье, а потом новые ужасы.

В бреду он снова и снова произносил имя сэра Берсилака, и на третий день, как раз когда его собиралась проткнуть опускающаяся железная решетка, появился Зеленый Рыцарь на огромной зеленой лошади и на всем скаку подхватил его. Они промчались по подъемному мосту, отсекая Мортибусом головы поднявшейся на дыбы гидры, готовой исторгнуть на них свой яд.

Наконец остановились на лесной поляне, и Дэниел впервые за много дней ощутил покой.

— Слава Богу, ты нашел меня! — выдохнул он, сползая с огромной зеленой лошади.

— Клянусь Гробом Господним, — воскликнул сэр Берсилак, — это приключение превосходит все другие! Теперь скажи мне, что с нами случилось?

— Я повздорил с женой. Она меня бросила. Я разбил мотоцикл. Ты был в спидометре. Прости. Я был пьян.

— Она тебя бросила? — Зеленый Рыцарь старался не показать этого, но скрыть ревностное предвкушение вновь обретенной доли Дэниелова времени и внимания было невозможно.

— Прости, Дэниел, но, кажется, в аварии мы ничуть не пострадали. Кнутсен слегка потрясен, но он всегда такой. — Я избежал травм, де Фюри тоже.

— Монах де Фюри? Автор «Ignis Fatuus»?

— Разумеется. С тех пор как мы виделись в последний раз, я побывал с армией короля Эдуарда во Франции и там при самых диковинных обстоятельствах наткнулся на Креспена де Фюри. Вроде как самозваный мудрец. Физик-экспериментатор, свет, процесс горения… всякое такое. Горит желанием с тобой познакомиться.

— Почему?

— Потому что ты живешь в серийном времени.

— Что это значит?

— Не имею понятия. Я просто повторяю его слова в надежде, что крупицы его учености пристанут и ко мне. Де Фюри продолжает работать над той штукой, которую сожрал лондонский пожар, и в настоящий момент одержим какой-то тайной сложностью, из-за чего часами наблюдает за луной, измеряет тени и подбрасывает в воздух тяжелые шары. К его величайшему расстройству, он никак не может обрести некое мистическое знание и питает надежду, что ты, со своего насеста в будущем, поможешь ему. Эксплуатировать тебя он будет нещадно, но в целом парень что надо.

— А когда мы встретимся?

— Не раньше чем ты поправишься. Встретить Креспена, вынести Креспена — дело не для слабых. Я бы и не мечтал… — Сэр Берсилак замешкался и вперился в темные деревья позади Дэниела. — Дэниел, кто-то идет. Копье! Ах, какая пышечка, вся в белом и в крахмальном чепце. Она несет серебряное копье. Осторожно, Дэниел! Твоя рука! Твоя рука! — Зеленый Рыцарь и лошадь поплыли и исчезли.

Спустя секунду или год сэр Берсилак вновь проступил из полуночного тумана морфия и улыбнулся Дэниелу. В руках у рыцаря был букет лесных цветов: одуванчики, бузина, шиповник, мать-и-мачеха, мята, дикая сирень, лесная мальва… Он опустил цветы у подушки и отступил назад, после чего материализовался Туд Кнутсен с последним номером «Медиевиста», который он положил рядом с цветами. «Прямо со льда печатни, Дэниел». Скандинавский юмор.

Воцарилась неловкая пауза, рыцарь и Кнутсен беспомощно смотрели друг на друга, а потом, словно глупости, которую они делают, избежать было невозможно, принялись без малейшего энтузиазма хлопать в унисон. Через несколько мгновений появился какой-то старик. В одной руке он держал коробку шоколадных конфет, другую поднял вверх, чтобы утихомирить аплодисменты, хотя рыцарь и ученый уже не хлопали.

— Меня зовут, — старик выдержал паузу, — Креспен де Фюри. Я ученый, правдоискатель, мудрец и оптик.

— Почитаю за честь с вами познакомиться.

— Само собой разумеется, — высокомерно отметил де Фюри. — Он открыл коробку, достал одну конфету и снова закрыл крышку. — Кнутсен и Берсилак говорят, ты знаешь «Ignis Fatuus»?

— Только то, что прочел в журнале.

— Ты понимаешь, что значит «Ignis Fatuus»?

Дэниел порылся в остатках своей латыни.

— «Глупое пламя»?

— «Безумный огонь» — так лучше. В своей книге я опровергаю большую часть принципов и доктрин, описывающих поведение света. После ее появления я потратил столетия и многие последующие воспламенения, дабы сменить устаревшие законы на новые. На универсальные и бессмертные принципы науки, космологии и даже морали.

— Немалое достижение, — сказал Дэниел.

— Немалое достижение? Способен ли ты на что-нибудь, кроме банальности?

— Креспен, Дэниел плохо себя чувствует, — разволновался Зеленый Рыцарь.

— И чья же в этом вина?

— Частично моя, — признался Туд Кнутсен, заговоривший после прибытия Креспена впервые, — я насмехался над ним из зеркала и провоцировал на опасное поведение. В обычном состоянии он вполне уравновешенный человек.

Обдумывая слова Туда Кнутсена, Креспен угостился еще одной конфетой; кажется, его удалось уговорить.

— Возможно, он обладает необходимыми нам качествами. Ну что ж, — он повернулся к Дэниелу, — ты из конца двадцатого века?

— Да.

— Попозже бы немного, но… мудрый пользуется тем, что у него под рукой. Когда тебе станет лучше, я поговорю с тобой серьезнее.

Целый час до этого Дэниел метался по койке от кроваво-костлявых исчадий и адских фурий и теперь не желал думать о будущем.

— Мне не будет лучше. Я ничего не хочу. Я хочу умереть.

Заинтересованная бровь приподняла старый морщинистый лоб.

— Жизнь чертовски бессмысленна, — добавил Дэниел.

— Почему, позволь спросить? — На лице Креспена было такое выражение, словно он собирался выслушать промолчавшего всю жизнь идиота.

Дэниела это обескуражило, но все-таки он сумел закончить свою речь.

— Все свои молодые годы мы проводим в заботе о грядущих годах, а когда они приходят, оплакиваем то, что не сделали в молодости и не можем сделать сейчас по причине своей немощи, маразма и смерти.

Креспен воспринял слова Дэниела с заметным восторгом.

— О да! Ты можешь мне пригодиться. Ты сам все это придумал?

Дэниел был уязвлен.

— Я не плагиатор.

— В таком случае отлично! С одной крохотной, но немаловажной поправкой. Жизнь не бессмысленна, а смехотворна. Чувствуешь разницу? Жизнь — совершеннейшая нелепость, что бы с тобой ни было: сидишь ли ты в тюрьме, на троне или морковкой в грядке. Нелепость и несообразность! Самое главное — это понять. Ну а теперь отдыхай, вернемся к этому в следующий раз.

Креспен пропал, но нередко возвращался в Дэниеловы умиротворенные лекарствами сумерки, иногда с Кнутсеном и Зеленым Рыцарем, чтобы отговорить его от смерти и убедить в том, что горе и отчаяние можно окружить и подавить. Дэниел подпал под влияние старика и, когда тот появлялся, зачастую оказывался в самом жалком состоянии.

— Я не могу, Креспен. После нашей последней встречи, я проанализировал всю свою жизнь и пришел к выводу, что не желаю ее продолжать. Невзирая на все твои ловкие доводы, я хочу поскорее расстаться с этим призраком, так что можешь удалиться.

— Расстаться с призраком? Как тебе будет угодно, но думал ли ты когда-нибудь о теории вероятности?

— О чем?

— Один шанс из двух, что загробная жизнь существует, и один шанс из двух, что она лучше, чем эта. Точно так же один шанс из двух, что тебя туда допустят. Таким образом, вероятность того, что ты получишь удовольствие от следующей жизни, которая окажется лучше настоящей, — один к восьми. Я бы не рисковал.

— Я бы тоже, — присоединил свое мнение Зеленый Рыцарь.

— Но ведь существует уйма вещей, которые сделают меня несчастным, когда я обрету сознание и здоровье и опять окажусь в этом мире. У меня больше нет жены, да и друзей у меня так мало по сравнению со всевозможными сволочами, лгунами и предателями…

— Дэниел! — обиделся сэр Берсилак, — а как же наши приключения? С тех пор как мы раскололи на скачущей лошади того глупого монашка, мы ведь еще столько ужасной кривды вместе выправили! Не волнуйся о сволочах и предателях. Я не зарубил ни одного лгуна, но скор на расправу с предателями, — и он замахал над головой своим боевым топором Мортибусом все быстрее и быстрее, так что тот загудел в воздухе. Дэниел понял, что Зеленый Рыцарь — человек не очень сообразительный, зато отличный союзник и опасный противник.

— Ну хорошо, я подожду несколько дней и посмотрю, как буду себя чувствовать.

— Отличный парень, — сказал только что прибывший Кнутсен. Когда он приходил вместе со всеми, он проводил время в основном за курением трубки и выглядел непроницаемо нордическим. Кнутсен был одет в меха и так сильно напоминал арктического охотника, что, похоже, с этим смирился: эскимосское создание, которое ходит как медведь и питается кусочками сала.

— Но даже если я соглашусь пожить еще немного, — настаивал Дэниел, — где я возьму мораль, закон, видение правильного пути? Что, короче говоря, я буду делать?

Креспен изобразил вкрадчивую улыбку, и Дэниел понял, что он ждал этого вопроса.

— Прежде всего я угощу тебя историей моей жизни, а потом ты займешься пропагандой и распространением тех великих исследований, в которых я истощил свои дни. В этом и заключается твоя благородная миссия — вернуть человечеству утраченный в огне пожара изумительный «Ignis Fatuus», а вместе с ним глубочайшие новые законы, позволяющие управлять всеми существующими стихиями.

Дэниел поразмыслил над сказанным. Есть дела и похуже. Возможно, это сохранит его разум. Реконструировать «Ignis Fatuus»? Почему бы и нет?

— Ты станешь известен в академических кругах, — заметил Туд Кнутсен, — я побеспокоюсь об этом.

Интерес Дэниела усилился.

— Книга лежала двести лет до того, как сгорела, почему же никто не побеспокоился ее прочитать?

Креспен де Фюри был явно раздражен.

— Как можно быть таким грубияном? Я пришел с Кнутсеном и рыцарем спасти тебя от твоих сантиментов, взбодрить, и что же в ответ? Ты стенаешь и строишь подлые предположения о качестве моего труда.

Кнутсен и сэр Берсилак подавили смешки.

— Заткнитесь, — вскинулся на них старик и уставился на Дэниела. — Так собираешься ты присоединиться к моим усилиям или нет?

— Полагаю, что да.

— В таком случае ты обязан выслушать историю моей жизни, ибо единственная вещь, которую я пока открыл, — это кто я есть, а для того, чтобы что-то знать, необходимо знать что-то другое.

— Очень интересная история, — пришел в восторг Зеленый Рыцарь, — тебе понравится, Дэниел, обещаю. Там и про меня есть!

— В самом конце, — сказал Креспен, бросив строгий взгляд на возбужденного рыцаря. — Теперь всем тихо: я начинаю. Узнаем все по частям. Сегодня я расскажу историю моего детства в Саке, раннее использование разрушительных машин, мой крестовый поход против распутства и расточительности и про то, как я был спасен от костра инквизиции и оказался в лагере Филиппа Валуа, спасителя Франции.

И рассказал. А когда кончил свой рассказ, врачи отменили Дэниелу уколы — и чары морфия рассеялись, а вместе с ними Кнутсен, Зеленый Рыцарь и Креспен де Фюри.

В полном сознании, на больничной койке, Дэниел обнаружил, что демоны тоже исчезли, и избавление от них привело его к мысли, что Креспен де Фюри был порождением кьянти и морфия. Мирный сон подтвердил эту мысль, теперь вокруг было так много всего, привлекавшего его внимание. Алисон, Ларио и Эмили приходили каждый день. Авария произвела катарсический эффект на их отношения с Алисон, а подлинная и нежная забота Ларио о Дэниеле обескуражила его и обезоружила.

Заскочила парочка коллег из университета, Перкис и Мандельброт, выведать, насколько вероятно возвращение Дэниела к преподавательской работе. Когда Дэниел дал им понять, что будет здоров к началу следующего семестра, они утешились тем, что набросились на его фрукты и конфеты, отпуская завистливые ремарки по поводу разницы в их положении, и ретировались на полуслове при приближении служащего Армии спасения с кружкой для пожертвований.

Потом были унижения инвалида, включая оскорбительное исследование студентами-медиками. Он так и не привык к словам: «Сейчас вы испытаете легкое неудобство», предвосхищающим насильственное введение в рану или отверстие очередного всасывающего или впрыскивающего инструмента. Однако, когда ему стало лучше, особенно после того, как сняли гипс и он смог немного двигаться, Дэниел заскучал. Он читал до боли в глазах и обнаруживал, что иногда ему хочется их закрыть и вызвать арктического охотника, рыцаря и мудреца, но не мог найти даже сэра Берсилака — своего друга по сновидениям последних двадцати лет. Похоже, истощенное неистовством последних недель сознание очистилось от видений.

По его просьбе Эмили отыскала в гостиной «Медиевиста» и принесла в больницу. Дэниел решил перечитать статью профессора Кнутсена «Зеленый Рыцарь и концепция приключения» и другую — про Креспена де Фюри и таким образом вновь их вызвать, но все, чего он достиг за час бешеной концентрации, была головная боль и поток неприятных воспоминаний, причиной которых стали пятна от кьянти на разорванных страницах. Похоже, что троица навсегда пропала.

Пребывание Дэниела в больнице завершилось бесполезной неделей «наблюдений», после чего его выписали со строгими предупреждениями, исходящими от медсестры с внушительными габаритами.

— Вы должны соблюдать режим купания и осмотра повреждений, который предписал вам врач.

— Да, сестра.

— Вы не должны курить и пить.

— Да, сестра.

— Воздержитесь от всяких движений, за исключением предписанных. Вы не должны напрягаться в уборной, и я бы предостерегла вас от всяких… мыслей, — ее ледяные голубые глаза сузились, — вы понимаете о чем я говорю?

— Думать? Я должен стать неразумным?

— По крайней мере на месяц. Если вы не в состоянии себя контролировать, возьмите журнал — но не женщину. — Она вручила ему расписание, по которому ему предстояло жить несколько следующих месяцев, бутылку с зеленым антисептическим мылом, еще одну — со слабительным, и коробку сильнейших ингаляторов.

— Надеюсь, что больше вас здесь не увижу. Вы причинили нам массу беспокойства и слишком дорого обошлись налогоплательщикам, — с этими словами она оставила Дэниела на зеленом пластмассовом стуле в приемной, где он, несчастный, просидел до тех пор, пока за ним не пришли Алисон, Ларио и Эмили.

Пришедшие хранили в тайне реставрацию Могучего Мотора, и по прибытии домой потребовалось немало неуклюжих ухищрений, чтобы заставить Дэниела прохромать к гаражу, открыть дверь и войти внутрь. Уверенные в потоке благодарностей, они стояли снаружи, готовые принять их как можно более снисходительно. Ничего такого не произошло. Алисон обняла Ларио и ждала.

Услышать рокот Могучего Мотора, прорвавшегося к жизни, оказалось для них не слишком трудным испытанием, и они с ним справились, но когда Дэниел вылетел из гаража на мотоцикле и с ликованием принялся выписывать по двору вензеля, Эмили запричитала, чтобы Ларио его остановил. Ларио послушно потопал в погоню без малейшей надежды поймать Дэниела, который повернулся в седле и обратился к нему.

— Неплохо смотришься, Фетц, — он, как кинорежиссер, сделал пальцами рамку, — повтори то же самое, но не с таким глупым лицом. Попробуй пыхтеть по-другому, ты выглядишь как умалишенный, а не как задыхающийся. Алисон, дорогая, истерика — неплохо, только надо как следует взъерошить волосы. Попроси, чтобы костюмерша немножко разорвала тебе кофточку. Эмили! Ты не просто удивлена, милочка, ты очарована — вот так! Глаза шире! Так! Супер! А теперь дубль. Тишина на площадке! «Бегство из больницы», сцена шестая… приготовились… Мотор! — Ларио, хохоча, кашляя и задыхаясь, свалился в траву. Дэниел притормозил Могучий Мотор и проехал мимо. — Двадцатый дубль, Фетц! У тебя кончилась пленка.

— Спаси господи, — выдохнул Ларио.

Дэниел остановился у стены гаража, и Алисон помогла ему слезть. Они с Эмили, как надзиратели, поддерживали его с двух сторон. Дэниел сильно хромал, все его тело дьявольски ныло, но чувствовал он себя превосходно. В кухне его заставили сесть, после чего Ларио с Эмили принялись варить кофе, а Алисон, разрезая приготовленный к этому случаю шоколадный торт, устроила Дэниелу яростную головомойку по поводу его глупости и скудомыслия.

Опустив глаза, Дэниел дышал в ингалятор, пока Алисон не иссякла.

— Прости меня, Алисон, и вы оба простите. Я очень сожалею об этих чертовых шести месяцах. Я думал, что как-то смогу отблагодарить вас за все то, что вы мне сделали, но там, в гараже, я понял, что вы сделали для меня, невзирая… — он замолчал. Через минуту опять посмотрел на них. — Это все, что я могу сказать в благодарность и в раскаяние, так что гоните с лиц прочь эти бычачьи выражения прощения и доброй воли и начинайте за мной ухаживать! — Это напомнило ему о расписании, которое он тут же обнаружил в кармане рубашки. — Черт возьми, мне пора принимать ванну.

Эмили подала кофе.

— Я пущу воду.

— Подожди, тут еще зеленый яд. Туда его, — он достал из кармана флакон с надписью «Пена» и подал его направляющейся в ванну Эмили.

— Пожалуйста, следуй инструкциям, Джиндж. Гинеколог сказала мне, что ты должен делать все, как предписано.

Эта оговорка вызвала подозрительный взгляд Дэниела, но тогда он еще не догадался, что внутри Алисон уже произрастает Уинсом Фетц.

Через полчаса Дэниелу удалось их выпроводить, и впервые за долгие месяцы он наконец-то оказался в собственном доме и в собственной компании. Он с трудом разделся и отправился в ванную комнату. Длинная глубокая ванна наполнилась почти до краев, ее покрывал добрый фут пены, образовавшейся от снадобья из зеленой бутылки. Первым побуждением было смахнуть пену прочь, но что если все его лекарство в этих пузырях?

С болезненной медлительностью Дэниел переступил через высокий край и, перенеся вес на руки, погрузил свои измученные конечности сквозь застывшую пену в горячую воду. Осторожно опершись о стенку ванны, он позволил воде залить свое тело. Зеленые облака с состраданием отступили, он сполз еще ниже и, удерживая их на уровне глаз, заметил медленный прилив, который, казалось, откатывал и набегал вдоль ванны, гипнотически поднимая и опуская клочья пены. Эмили положила в мыльницу новый сильнодействующий ингалятор, который, вместе с возбуждением от возвращения домой, вскоре погрузил Дэниела в дремоту. Когда он уже стал подумывать о медленном восхождении из глубины, за отмелью из зеленых пузырей что-то шевельнулось. Без очков Дэниел плохо видел. Что-то вроде застрявшего в пене насекомого… вот оно переваливается ближе… что-то ест… жует… жует что-то похожее на размокший шнурок от ботинка, какую-то гадкую внутренность или…

— Туд Кнутсен!

Крик Дэниела эхом отразился от стен ванной, и окутанная мехом фигура на пенном айсберге в испуге свалилась и подбросила над головой рукавицы. Она так и осталась лежать, пока Дэниел то зажмуривал, то снова открывал глаза, ожидая пробуждения на больничной койке. Ванна, пузыри… фигура не двигалась. Он позвал еще раз, тише:

— Туд? Это ты?

Кнутсен показался из-за меховых рукавиц.

— Дэниел?

— Да.

— Где ты был?

— Нигде. Я потерял вас в больнице.

— Сейчас я позову Креспена. Он в отчаянии. Не уходи никуда, ладно? — Туд Кнутсен побежал за пузырчатую гору и скрылся из виду.

Дэниел с трудом сдерживал нарастающую панику. Один в доме: и сходит с ума! Посттравматическая дегенерация мозга? Он должен выйти, вытереться и позвонить Ларио. Все будет в порядке. Это — лекарства. Он поднял голову над пеной и собрался уже выбраться из воды, как вдруг его чуть не располовинило от крика, донесшегося с другого конца ванны:

— Стой где стоишь!

Это был Креспен де Фюри, ковылявший через пересеченную пенистую местность. Каждые несколько шагов он спотыкался и падал, и Зеленый Рыцарь и Кнутсен, терпеливо следовавшие позади, склонялись и поднимали его на ноги. Пена таяла, между зелеными клочьями образовались озера горячей воды. Креспен бесстрашно погружался в них и яростно переплывал, Зеленый Рыцарь и Кнутсен сопровождали его с гораздо меньшим энтузиазмом. Наконец компания приволоклась, мокрая и задыхающаяся, и расположилась на расстоянии вытянутой руки от Дэниелова носа.

Креспен сурово погрозил Дэниелу пальцем:

— Чтобы не смел больше удирать!

Единственное, что Дэниел мог придумать, — это сказать: «Извини, я был болен», что он и сделал.

— Он приносит свои извинения и говорит, что был болен, — заметил Зеленый Рыцарь.

— На чем я остановился? На каком эпизоде из истории моей жизни?

— Извини, я что-то плохо помню.

— Он приносит свои извинения и говорит, что плохо помнит, — произнес Зеленый Рыцарь.

— Ты рассказал нам о своем прибытии в лагерь короля Франции. О том, что собирался построить огромную военную машину, которая уничтожит англичан, — вставил Туд Кнутсен.

— Он сказал, что ты собирался построить…

— Попридержи свой язык, клоун, у меня есть уши! Слушай, Дэниел. Сегодня я назначаю присутствующего здесь Туда Кнутсена своим официальным историком, — при этих словах Туд напустил на себя выражение высокомерной учености, которое несомненно ему удалось бы, если бы не кровавые подтеки вокруг рта от недавнего участия в галлюцинациях о морском котике, — через минуту мы приступим к моей биографии, но сначала тебе следует познакомиться с нашим окружением и обстановкой, в которой созрели мои самые выдающиеся работы. Вот здесь, — он обвел рукой парообразный ландшафт, — мы живем. Прямо перед тобой Священное озеро, неподалеку Зеленая Часовня и монастырь. — Здесь ты всегда найдешь хотя бы одного из нас. Иногда я рыбачу на озере в паре лиг отсюда, а Берсилак бродит по горам, но в общем мы поблизости. Взбей пену повыше, и ты без труда обнаружишь того или другого. Я вижу, у тебя глаза закрываются от усталости; надеюсь, что следующий выпуск моей биографии ободрит тебя и освежит. Начнем с моего прибытия в королевский лагерь. Профессор Кнутсен, прошу вас.

Креспен призвал на озеро сумерки и приглушил пустоту, так что трубка Кнутсена осталась единственным источником света, мерцающим словно крошечный костер, вокруг которого они собрались для продолжения рассказа.

Когда юный Креспен де Фюри на белом боевом коне месье Жиля прибыл в военный лагерь Филиппа Валуа, все приветствовали его как спасителя Франции. Креспена немедленно отвели в изумительную палатку, в которой стояла ванна с горячей водой, и как только он сбросил свои лохмотья, переставшие после пытки быть впору, появились портные и белошвейки и принялись обмеривать его для нового, экстравагантного платья.

Одежда была скроена и сшита в считанные часы, и что за блестящий молодой человек предстал в этот вечер на пиру! Сам французский монарх угощал Креспена приправленной соусом дичью, незадолго до того приготовленной прожорливым месье Жилем де Конвино. Он окрестил это блюдо «coup de grass» («смерть толстякам»)[59] в честь Креспеновой военной машины. Креспен ел гораздо больше, чем нужно, чтобы насытиться. Умиротворенный лакомыми яствами, многообразными винами провинции и скабрезными предположениями о действии, которое его устройство возымеет на англичан, юный Креспен покинул на крыльях божоле[60] неуверенность в себе и к исходу вечера был убежден в небывалых разрушительных достоинствах своего изобретения. В полночь, когда он полз к своей палатке, у Креспена не было уже и тени сомнения в том, что он воистину спаситель Франции, оружейник «extraordinaire»[61] и баллистик «sans pareil».[62] Потрясенный такого рода самооценкой, он воспользовался ночным горшком, забрался в гамак и уснул.

С утра Креспен принялся чертить на пергаменте со столь небывалой легкостью и рвением, что уже в полдень по его наброскам можно было начать строительство. Нельзя было терять ни минуты, ибо армия Эдуарда заняла позицию при Креси, в двух днях пути на север.

К изумлению французского лагеря, лазутчики донесли, что никаких признаков строительства англичанами своей версии Креспеновой катапульты замечено не было, и главный инженер Филиппа по военным механизмам, король Богемии Ян Слепой,[63] пребывал в самом чудесном расположении духа, как вдруг он споткнулся о веревку палатки Креспена и упал внутрь.

Поднявшись на ноги, он отсалютовал центральному шесту.

— Все готово, де Фюри. Мы с нетерпением ждем твои чертежи.

Креспен попытался скрыть свой испуг при виде физического недостатка главного инженера.

— И когда же начнется строительство, сударь?

Слепой король развернулся в направлении голоса:

— Рубить деревья начнем еще до заката. Не могу дождаться.

— Сейчас я сложу листы по порядку. Вы не присядете?

Слепой богемец поблагодарил, попятился и грохнулся на землю. — Екэлэмэнэ, — пробормотал король, поднимаясь на ноги.

— Мать честная! Простите, сэр! — воскликнул Креспен. — Какая оплошность…

— Не беспокойтесь. Если вы дадите мне чертежи, я поспешу с ними прямо к Би-Иисус.

— К Би-Иисус? Кто он такой?

— Она. Старуха. Ученая. Филипп, когда воюет, всегда следует ее советам, ни шагу без нее. Старая летучая мышь, да и только. Евдоксия немного не в себе, но без ее одобрения Филипп ни на что не соглашается. Все это будет ей очень интересно. Она обожает всевозможную физику, траектории, расчеты, размышления — всякое такое.

— У! — благодушное настроение Креспена поспешно отступило и исчезло без следа. Если старуха Евдоксия хотя бы малость разбирается в математике, она немедленно поймет, что он мошенник, а его машина — никуда не годная чепуха! Креспен дрожащими руками передал чертежи богемскому инженеру.

Король Ян распрощался с Креспеном и уверенно направился к стене палатки. Здесь он с проклятием обнажил свой меч, рассек отверстие и вышел вон. Креспен обмяк в своем подвесном ложе, а вскоре палатка обрушилась, так как король Ян прорубил себе путь через растяжки. Под покровом пыльного полотна Креспеново чувство всемогущества выдохлось, и всем его существом овладело глубочайшее отчаяние.

Несколькими часами позже королевский адъютант поднял с Креспена палатку и сообщил о его немедленной встрече с ученой Евдоксией. Исполненный дурных предчувствий, молодой человек последовал за адъютантом, пока они не подошли наконец к крохотной, совершенно выгоревшей палатке, на которой свежей краской были изображены знаки Зодиака, кресты, молнии и прочие магические символы. Адъютант откинул край, Креспен нырнул внутрь, а адъютант объявил: «Креспен де Фюри, гений метательной машины, по велению Филиппа Валуа вы находитесь в присутствии Евдоксии Магдалины Би-Иисус, провидицы и прорицательницы».

Адъютант опустил полог и исчез, оставив Креспена в компании древней грязной старухи, сидевшей по-турецки возле низкого карточного столика, на котором был разложен прихотливый Креспенов проект великой военной машины. Креспен сказал: «Добрый день» — и был награжден взглядом немилосердным, но уникальным, по причине первого в ведомом мире монокля, вставленного в ее истлевшее лицо. Старуха сплюнула на пол и повернулась к чертежам.

Дожидаясь от гадалки проявления чуть большей сердечности, Креспен разглядывал скамью у задней стены, на которой располагалось нечто удивительное. На ее краю стоял оловянный сосуд с водой, в которой лежало яйцо. На противоположном конце ансамбль из пятидесяти свечей накалялся среди дугообразно установленных крошечных зеркал, собиравших свет в интенсивные узкие пучки и направлявших их вдоль скамьи сквозь двояковыпуклую вуаль призматически ограненного стекла, преломляющей властью которого они разбивались в каскады цветоносных радуг, играющих на чеканке сосуда таким восхитительным прозрачным светом, что металл рдел. На скамье стояли также песочные часы, а на шнурке висел магнит.

— Хочу сварить тебе яйцо в луче горячего изогнутого света, — объявила старуха, не глядя на Креспена. После чего несколько минут молчала. Креспен продолжал наблюдать явление, но не похоже было, чтобы вода нагревалась.

— Безумие и абсурд! — Креспен так и подскочил. Старуха подняла голову от чертежей. — Фантастическая скудость баллистической механики!

— Прошу меня простить, — Креспен хотел побыстрее со всем этим кончить.

Евдоксия Би-Иисус с выпадом вскочила, выпятив на Креспена свой невозможный лик. — Не извиняйся. Нет, нет! Не извиняйся. Известно ли тебе, что ты — самое милое создание из всех, что мне удалось встретить за последние двенадцать сотен лет? — Ее беззубая улыбка разъехалась так далеко в стороны, что грубый монокль оказался посреди лица, а остальные черты совершенно стерлись.

Старуха весело захихикала над очевидным отвращением Креспена.

— Кто это перед тобой? — спросила она, сохраняя жуткое выражение лица.

— Не знаю, — Креспен не был уверен, что сможет на нее долго смотреть.

— Бабка Циклопка! — взвизгнула старуха и покатилась на пол. Потом поднялась и посмотрела на него словно впервые.

— В чем дело? Разве ты не видишь, что я занята?

— Я — Креспен де Фюри. Вы рассматривали мой проект… мою боевую машину?

— Когда?

— Только что.

— Я очень старая женщина. Наберись немного терпения и обходительности.

— Извините.

— Так вот, эта твоя машина, конечно же, работать не будет.

— Я знаю. Извините меня, — никогда еще Креспен так часто не извинялся.

— Не извиняйся, Креспен, — ее старческий голос был тих и задумчив. Лицо расслабилось и стало почти нормальным, она смотрела на него с материнской любовью. — Дорогой Креспен, после стольких лет…

Креспен совершенно не понял, что случилось, но почувствовал, что теперь его возвращение в гнусные лапы инквизиции маловероятно и что эта женщина видит его судьбу, о которой вскоре ему расскажет.

Внезапно она издала хищный вопль, до одури напугавший молодого человека и принесший в палатку расторопного адъютанта. Старуха сунула ему чертежи.

— Передай их слепому королю Богемии и скажи, чтобы немедленно начинал строительство. Франция спасена! — Адъютант умчался исполнять поручение.

— Присаживайся, Креспен, — старуха выпихнула из-под карточного столика приземистое сиденье, а сама побрела к скамье и устроилась рядом с оловянным сосудом.

Она несколько минут внимательно изучала его лицо, а потом поинтересовалась вслух:

— Сколько правды ты можешь принять, Креспен? Хватит ли у тебя сил принять ее всю? Как это узнать? Нам с тобой надо начинать осторожно. Некоторые стены очень высоки, с кольями и колючками. Но мы будем шагать к ним с оптимизмом и решительностью. Сначала к одной, потом к другой, потом к третьей. Сейчас еще не время. Устал, наверное, целый день чертить?

— Не особенно, — Креспен все еще чувствовал себя неловко, — я все придумывал на ходу, пока чертил, а это не очень утомительно.

— Ерунда. Нельзя недооценивать работу воображения. Это высшая мозговая активность, она намного превосходит простые расчеты. Богатейший торговец со своими счетами — ничто по сравнению… но нет, я забегаю вперед. Сейчас я расскажу тебе немного, а потом ты уйдешь и вернешься завтра утром. Пока же подумай вот о чем. Я запрещаю тебе верить в то, что расскажу в ближайшие дни. Я требую, чтобы ты никогда не искал спасения в вере. Если ты начнешь во что-то верить, необходимо немедленно отвергнуть это как неправду. Я прошу об одном: чтобы ты направил свой разум на осознание того, что я тебе скажу. Сегодня я скажу только это: Я — Мария Магдалина Би-Иисус, дочь Марии Магдалины и Иисуса Христа из Назарета.

После ночной качки на мелководьях сна, Креспен проснулся рано и побрел на широкое поле недалеко от лагеря, где претворялся в жизнь проект его великой военной машины. Пильщики и плотники уже трудились над срубленными вчера пятьюдесятью гигантскими деревьями. Кузнецы стояли у жарких горнов и высоко взлетающими молотами ковали оси. Мастер-клеевар, полупарализованный сербский карлик, ковылял среди котлов, где разваривал козьи копыта и вытапливал из них липкий студень. Бригады неврских прядильщиков собирали ткацкие станки, на которых будут сотканы приводы орудия, а два кельтских слесаря чертили на песке зубчатые передачи.

Король Ян-инженер сновал среди ремесленников, подначивал их к большим усилиям, хвалил за уже содеянное, легко перенося запинки и падения, которые изнурили бы и обескуражили менее великого человека.

Креспен остался доволен увиденным и в бодром расположении духа направился к палатке Евдоксии.

— Можно войти? — спросил он у входа.

— Разумеется, мой дорогой, — ответила старуха, и, когда Креспен вошел, он обнаружил, что она уже одета и опять изучает его чертежи.

— Очень милые вещицы, Креспен, — ее монокль уставился на него. — Поэтому я и знаю, что это ты. Тот самый. Ну что ж, продолжим. Ты помнишь, о чем я говорила тебе вчера?

— О своих родителях, Иисусе и Марии Магдалине.

— И еще о том, что ты не должен верить тому, что я говорю. Размышляй, аргументируй, взвешивай, принимай мои слова как хочешь, но никогда — на слепую веру. Смрад верующего не должен осквернять воздух этой палатки. Нас интересует истина, Креспен, не так ли?

— Конечно, — с готовностью согласился молодой человек.

— Значит, тебе придется узнать очень много вещей. Главной среди них будет притча моего отца, но сначала ты должен услышать о его жизни, о занятиях оптикой, о его любви к моей матери и их дорогом друге Искариоте. Ты услышишь легенду о богине, сотворившей наш мир, о нашем падении и о том, почему мы до сих пор пребываем в упадке. Наконец, тебе будет дано нечто, необходимое для того, чтобы перенести человечество из доисторической трясины в высочайший свет всего, что ему было когда-то ведомо, — Евдоксия высморкалась и положила на язык лакричную полоску. Последовали раздумье и посасывание.

— Начну, — сказала она наконец, — с объяснения необходимости смотреть в другую сторону. Иуда демонстрировал это следующим образом, — она спокойно сидела перед Креспеном и вдруг ткнула ему пальцем в левый глаз. Креспен едва-едва успел защитить лицо ладонями, но в тот же момент закричал от внезапной боли в тестикулах. Старуха тут же их отпустила.

— Извини, что причинила тебе боль. Зато никогда не забудешь. Если бы ты умел смотреть в другую сторону, ты заметил бы, когда я направила палец в твой глаз, что происходит на самом деле, и уберег бы свои яйца. Ты понял? Как Будда под фиговым деревом, ты должен сомневаться во всем и искать свой собственный свет.

Глаза Креспена слезились, но он храбро закивал и изобразил слабую улыбку. Дождавшись, пока он придет в себя, старуха проглотила лакрицу и продолжила.

— Мой отец первым посмотрел в другую сторону. Когда ты услышишь подлинную историю его жизни и смерти, ты узнаешь, каким образом мы посадили себя на цепь идиотского убеждения, что обрести рай можно только расставшись с разумом — тем самым инструментом, который необходим для взлома замка на воротах рая. Нет божественного откровения, Креспен, нет никакого смысла в религиозном рабстве, унижающем разум до доказательства святости.

Старуха грустно покачала головой.

— Ужасно, что есть вера, Креспен, — она смотрела испытующе. — Истинные вещи в вере не нуждаются. Вера — это мощный одурманивающий наркотик, навязываемый нам тогда, когда мы протестуем против очевидного абсурда. Как известное всем жизнеописание моего отца. Сухая и неприятная хроника бессмысленных благодеяний и высокомерной самоуверенности. В какого замордованного подкидыша превратили они этого сердечного и любезного человека! Но именно этого они и добивались. — Казалось, она отвечала на какую-то собственную скорбь, и когда Креспен заговорил, он почувствовал, что во что-то вторгся.

— Так где же мы начнем?

Евдоксия постучала по своему черепу:

— Вот где начинается поиск, Креспен. Это наша тюрьма; темные подземные тоннели, по которым мы носимся взад-вперед с невежественным ужасом загнанной в ящик крысы. Мы ищем свет, видим факелы на стенах, хватаем их и кричим: «Эврика! Мы нашли! За нами! За нами!» И дураки с факелами бегают по тоннелю, распространяя нечто, напоминающее свет. «За нами! Мы знаем, почему вращаются звезды. Мы нашли путь к спасению. Мы знаем правду и видели свет Иисуса».

Они ничего не знают, Креспен, но пульсирующая толпа фанатиков растет и заполняет тоннель. Богиня смотрит и улыбается, ведь это она бросила факел, который почти не светит, и смеется, пока пламя шипит и умирает, пока фальшивые открыватели опрометью бегают в темноте и разбиваются вдребезги о тупики собственных открытий.

Тогда-то мы и должны посмотреть в другую сторону, Креспен, в тот самый миг, когда факел схвачен со стены, когда дураки бегут, а богиня думает, что все мы — участники этой безумной гонки.

— Как это сделать? Как найти другую сторону? — спросил Креспен.

— Для этого надо быть другим. Противостоять толпе. Для начала сторониться того, что считается важным, серьезным и весомым, но особенно того, что считается благоразумным. До тех пор пока не убедишься в обратном, относись ко всему со смехом и презрением. Зови сильных мира сего дураками, посещай тех, кого они зовут дураками. Наслаждайся безрассудным, опасным и трудным, как я наслаждалась чертежами твоей великой боевой машины. Благодаря им я поняла, что ты того же рода, что мой отец и я сама. Эти чертежи восхитительно сложны и безрассудны. Поддерживай сложность ради сложности. Не уничтожай тайну, а, напротив, восхищайся вещами, которые не открывают своей сердцевины, и учись жить в гармонии с ними, ибо ты так же загадочен для них, как они для тебя, и однажды придет время, когда, правильно расположенные, вы поделитесь друг с другом тем, что вы есть.

— Всегда помни, Креспен, что настоящее исследование — это поиск глубинной тайны, а не объяснение, и успешнее всего оно удается с помощью огненного света воображения. Следи за этим, Креспен, днем и ночью, только это выведет нас из тюрьмы.

Евдоксия встала и опустила пальцы в оловянную плошку.

— Ничуть не горячее, чем вчера. Не возражаешь, если твое яйцо будет всмятку?

— Нисколько.

Старуха завозилась со своим балахоном, а потом снова села и продолжила свою мысль:

— Делая все это, Креспен, ты будешь высмеян как безрассудное, обманывающееся дитя, но что есть дитя, как не эхо того, чем был каждый из нас; счастливый обитатель благодатной вселенной, наблюдающий всех и каждого в бесценные и ясные годы, сочиняющий своих персонажей и истории, отпечатанные в каждом углу солнечного песчаного пристанища. Но люди приходят к дитяти, Креспен, впрягают его к старым чудовищам, которые вопят в нежные уши о своих страхах и предрассудках, и велят вновь прибывшему идти с ними в одной упряжке и упрямо брести через грязь к темному входу в тоннель. Но что это? Одно дитя восстало! Это Креспен де Фюри! Смотрите, как он лягается, как не хочет равняться в затылок! Храбрый малый, сладостный посредник нашего избавления и спаситель нашего королевства. — С глубокой торжественностью Евдоксия достала из выреза балахона монокль, подняла над головой и опустила перед Креспеном. Она велела ему приставить монокль к глазу, и Креспен повиновался.

Все плоскости палатки немедленно преобразились в головокружительную какофонию искривленных стен, поддерживающих сводчатую крышу над лукообразным полом. Не осталось ни одной прямой линии. Стол и стулья круглились так и сяк, Креспен успел только заметить, что все регулярные формы оказались аморфными и наоборот, прежде чем утрата ориентации вызвала у него тошноту и, неустойчиво пытаясь выбраться из палатки по явно искривленному полу, он грохнулся наземь. Монокль выкатился из его глаза.

Евдоксия позволила себе хихикнуть.

— Со мной точно так же было в первый раз, лет через сто-двести это проходит. — Старуха отобрала у Креспена линзу и положила на место. — Скоро я расскажу тебе притчу, а пока давай сосредоточимся на твоем орудии войны. Завтра посетим стройку, и ты подробно мне объяснишь, как твой катаклизмический метатель спасет Францию, — Евдоксия отвернулась к чертежам военной машины.

Малую вечность Креспен смотрел на ее старческий затылок, пока не почувствовал вдруг, что кровь возвращается в его члены и дает ему силы подняться и неуверенно выйти из палатки.

Следующее утро обнаружило Креспена и старуху на строительной площадке, где был уже построен каркас огромного механизма. Креспен повел старуху вокруг левиафана, объясняя подробности его действия:

— Главное в проекте — вот этот метательный рычаг в пятьдесят футов длиной, три фута шириной и фут толщиной. Его сделали из нескольких слоев гибкого лесоматериала — тиса, орешника и ивы, которые спрессовали и проклеили студнем, сваренным из козьих копыт. Это огромное упругое устройство поднимают вертикально и закрепляют на раме из дубовых балок, вон там, словно это могучая сухопутная яхта с высокой мачтой. К верхушке мачты привязан канат, который ведет к лебедке, установленной в задней части кормы колесной рамы и посредством системы зубьев, сцеплений, роликов и ремней приводящейся в движение задними колесами. В две тележные оглобли, соединенные с передней частью рамы, впрягут дюжину жеребцов-тяжеловозов.

Чтобы зарядить орудие, жеребцы медленно потянут раму, колеса закрутятся, система зубьев заведет лебедку, канат станет натягиваться и потянет за собой гигантский рычаг, медленно сгибая его все сильнее и сильнее, пока он не согнется в огромную арку, верхушкой почти касающуюся ворота. Отныне — это резервуар колоссальной энергии, и вот эту шарнирную ось с кривошипом нужно побыстрее вставить в ведущий шип лебедки и зажать клином так, чтобы два набора шипов зацепились и заперли чудовищную силу. Жеребцов следует выпрячь. Вся мощь теперь в осевой балке, удерживающей зубцом ворот лебедки. На плоскую поверхность рычага кладем вместительный пузырь. Лучше всего сшить его из кожи коз, чьи копыта пошли на клей.

— Похвальная экономия, — поощрила старуха.

— Пузырь заполняем зажигательной смесью из горючего масла, аква фламмы и тинктуры фосфора. Пузырь должен вмещать около тысячи джилов,[64] после заполнения его следует крепко зашить. Теперь вся орудийная прислуга должна удалиться, ибо орудие заряжено во всю свою мощь. Остаются три мастера: стрелок, дальномер и наводчик. Стрелок находится возле зубчатого вала. Он — огромная тварь, защищенная латами и забралом от жестокой атаки каната, и его руки, сжимающие зубчатую рукоять, одеты в железные краги, позволяющие ему удерживать спусковой крючок до самого момента расцепления. Наводчик забирается вот на эту башню, высотой в девяносто футов от поверхности платформы до гнезда с сиденьем наверху, и посредством маленькой мушки, установленной на ободе его гнезда, прицеливается в любую цель, появляющуюся на горизонте, в предвкушении неотвратимого разрушения. Исполняя его приказы, солдаты по обе стороны платформы поворачивают ее колеса. Лучше всего, чтобы наводчик косил на один глаз; в этом случае он будет видеть сразу два изображения мушки и цели, а значит, точность прицеливания удвоится.

— У меня сильное косоглазие, Креспен. Можно мне быть наводчиком? Ну, пожалуйста!

Креспен поклонился и согласно улыбнулся.

— Дальномер располагается недалеко от обнаженного каната, который гудит от напряжения между барабаном лебедки и верхушкой натянутого рычага. Видите вон там ящик на платформе? В нем находится набор из пятидесяти гонгов, от самого маленького до самого большого, с выгравированными на них в нарастающем порядке числами. Дальномер выбирает тот, число которого соотносится с расстоянием в лигах, отделяющим орудие от цели. Достав из ящика небольшую колотушку, он ударяет в гонг раз-другой, чтобы ознакомиться с тоном звука. Потом бьет по натянутому канату и сравнивает его звучание со звуком гонга. Если ты внимательно посмотришь туда, где канат удерживает верхушку рычага, ты заметишь, что его держит специальный крюк на резьбе. Дальномер подкручивает крюк, слегка изменяя натяжение каната и таким образом настраивает выбранный гонг. Благодаря этому рычаг сгибается ровно настолько, чтобы запустить пузырь на расстояние, отделяющее орудие от цели.

— И теперь пузырь поджигают и запускают?

— Нет, я предпочел другое решение. В повозке моего отца, много лет назад, я довел метод раскаления добела в переносном горне до совершенства, и это — великое новшество в моем проекте. Небольшая группа тщательно отобранных арбалетчиков занимает позицию в полулиге перед машиной. Они раскаляют свои стрелы на горне и, когда приближается момент залпа, берут их щипцами и вкладывают, дымящиеся, в арбалеты. Теперь все готово!

Дальномер быстро собирает гонги и удаляется. Наводчик бросает последний взгляд через прицел, скрючивается в своем гнезде и захлопывает за собой люк. Стрелок упирается своими бочкообразными ногами так, чтобы не упасть при отдаче, и произносит короткую молитву о здравии. Теперь только одного стрелка видно у орудия, его рука в краге с силой сжимает рукоятку, он делает через железное забрало глубокий вдох.

«Огонь!» — командует король, железная крага взлетает, клин выбрасывается из лебедки, и рычаг встряхивает землю, сметая неподвижность, и яростной аркой распрямляется в небо. Готовые к залпу арбалетчики чуют гул земли, и через мгновение масляный мешок с шумом проносится над ними в направлении англичан, чтобы исполнить свою смертоносную миссию. Как один, арбалетчики выпускают свои раскаленные стрелы, словно огненных бесов, вслед адскому посланию. Пузырь падает на англичан, разрывается, истекает маслом, и в ту же секунду прибывшие сюда пылающие стрелы воспламеняют масло в неодолимый пожар, — Креспен так возбудился, что перешел на крик. Старуха тоже была изрядно подогрета.

— Но ведь и формулы, и чертежи, и планы, и вся боевая машина — чистая выдумка! — взвизгнула Евдоксия.

— О да, — сказал Креспен и хихикнул. — Мне было десять лет, когда я ее придумал! — И оба принялись хохотать так громко, что Креспен испугался, что больше уже не сможет перевести дыхании. Монокль Евдоксии вымыло из глаза потоком слез, и он скатился на землю.

Некоторое время спустя они пришли в себя, и Евдоксия помрачнела.

— Великая машина — продукт другого времени и места, Креспен, — она значительно взглянула на небо. — Все движется в тумане и волшебстве. Скоро придет время, и я расскажу тебе притчу.

Но прежде чем она смогла это сделать, была построена метательная машина, ибо после того, как чертежи были одобрены, король Филипп использовал все стимулы, чтобы инженеры его армии работали без остановки. Платформа машины была длинной и широкой, словно немалых размеров поместье, и пружинистый рычаг возвышался на высоту соборного шпиля. Стволы огромных лиственниц были спицами в колесах, а железные обода пришлось отлить во рве ближайшего замка. Канат был толщиной с Жиля де Конвино, и потребовалось сто человек, чтобы водрузить на место все детали заводного устройства. В строительстве было занято семь тысяч человек одновременно, но все делалось в точности по чертежам Креспена, за вычетом оглобель, которые пришлось изрядно увеличить, так как оказалось, что потребуется никак не менее восьмисот жеребцов-тяжеловесов, чтобы сдвинуть платформу и согнуть рычаг. Понадобился целый день для того, чтобы собрать их всех на строительной площадке и запрячь в оглобли.

25 августа 1346 года все были на месте: король, его незаменимый главнокомандующий маршал де Ригер и все благороднейшие воины французской армии собрались на испытание гигантского орудия. Лошади два часа таскали платформу по полю, колеса закручивали лебедку, канат защемлялся в барабане, рычаг медленно сгибался. Пришлось покрыть немало миль, прежде чем он согнулся наконец до предела, и юный Креспен, всю дорогу восседавший на платформе, шагнул в своих латах вперед и, вдвинув зубастую балку, запер шип лебедки. Распрягли лошадей. Креспен открыл ящик с гонгами и критическим взглядом окинул горизонт. На невысоком безлесом холме, на расстоянии семи лиг отсюда, возвышалась мишень — огромный Зеленый Рыцарь на боевом коне подобных ему размеров и окраски. Это был английский рыцарь сэр Берсилак де Отдезерт, а выбрали его мишенью потому, что он лишил мир рецепта месье Жиля де Конвино «coup de grass», а кроме того, изрядно всем надоел.

Случилось это так. Во время продвижения англичан к Креси Зеленый Рыцарь, гоняясь в подлеске за необыкновенной бабочкой, отстал от армии короля Эдуарда. Он так был увлечен, погоней, так настроен прибавить к своей коллекции новый экспонат, что потерял счет времени и выход из подлеска. В это время далеко отбившийся от французского лагеря в горячей погоне за диким поросенком месье Жиль ворвался в тот же самый подлесок и внезапно обнаружил перед собой самого большого и самого зеленого человека, какого он когда-либо видел.

Ни один из воинов не был соответствующим образом вооружен, и каждый был смущен неловкостью ситуации в целом. Французский дворянин месье Жиль имел при себе только зубатую палицу, которую он выбрал для контактной работы со свиньей; единственным оружием сэра Берсилака был сачок для ловли бабочек.

После нескольких минут откровенной беседы оба воина согласились сыграть в «удар-на-удар», поочередно используя для этого палицу месье Жиля до тех пор, пока держаться на ногах сумеет только один из них. Сэр Берсилак настаивал на том, чтобы первый удар нанес месье Жиль, поскольку палица принадлежит ему. Француз и слышать не хотел о столь невежливом отношении к гостю своей страны и, втиснув палицу в руку сэра Берсилака, уступил ему первый удар. Сэр Берсилак взмахнул палицей и обрушил ее на макушку месье Жиля де Конвино с таким скверным занозистым хрустом, что тот без чувств грохнулся на землю.

По прошествии шести часов француз не шевельнул ни единым мускулом, и сэр Берсилак был поставлен в исключительно сложное положение. Будучи человеком щепетильным во всем, что касается рыцарской чести, он понимал, что месье Жилю необходимо предоставить возможность для ответного удара, даже если помехой для такового окажется период госпитализации. Поэтому Зеленый Рыцарь перебросил обмякшего соперника через луку своего зеленого седла и потрусил из подлеска в направлении вражеского лагеря.

По его прибытии французы долго аплодировали образцовому подходу сэра Берсилака к дуэли, отпустили ему гладиаторский долг и предложили свободно уехать. Сэр Берсилак не поддержал этого столь характерного для французов отвратительного предложения и потребовал предоставить ему жилище и необходимую обслугу до тех пор, пока месье Жиль не поправится настолько, чтобы в свой черед использовать палицу. Занятые постройкой Креспенова орудия и подготовкой к битве французы, не сумев оказать английскому рыцарю требуемого гостеприимства, велели ему оставить их в покое и идти к черту. Сэр Берсилак, однако, этого не сделал, а слонялся вокруг, путался под ногами и докучал всех вопросами о состоянии здоровья своего оппонента. Никто не посмел ему сказать, что жизнерадостный гурман оставил бренный мир в момент удара палицы, унеся с собою свой сочный рецепт.

В конце концов, когда понадобились добровольцы для прицельного испытания, король Филипп призвал к себе Зеленого Рыцаря и объяснил ему, что его поражение пузырем с маслом и жертвенная гибель будет сочтена за справедливое исполнение его рыцарских обязанностей. Зеленый Рыцарь нехотя согласился и теперь стоял, щурясь на закатное солнце и наблюдая приготовления у отдаленного орудия.

Креспен уже настроил канат в унисон с гонгом под номером 7 и непоколебимо стоял у осевой балки; кругом раздавалось уважительное шиканье в ожидании появления старухи для наведения безжалостного механизма. Внезапно она возникла и проследовала через поле в своем красном шелковом балахоне, расшитом колдовскими знаками. На ее лице застыло жуткое циклопье выражение, которое так отвратило Креспена при первой встрече. Чудесный монокль был на месте, а на голове помещалось хитроумное устройство в виде вращающегося обода, с радиально расходящихся лопастей которого свисали теодолитные квадранты с насечками для лучшего наведения орудия.

Не обращая внимания на Креспена и собравшихся офицеров, старуха обезьяной вскарабкалась по мачте к гнезду и вскоре послышались ее громкие команды солдатам, послушно потеющим у огромных колес. Через пять минут она просигналила свое удовлетворение криком «Pour la belle France!», исчезла из виду и захлопнула за собой люк. Пузырь с маслом был водружен на напряженный рычаг, далеко в поле арбалетчики зарядили свои арбалеты раскаленными стрелами и прицелились в Зеленого Рыцаря. Король Филипп выступил вперед. Он окинул Креспена царственным взглядом и улыбнулся. На горизонте Зеленый Рыцарь приготовился к прибытию пылающего масла.

«Огонь!» — вскричал король, и Креспен отбросил с лебедки тяжелую балку, провоцируя вспышку мощного механического движения. Возможно, среди приготовлений, преамбул, чувств значительности происходящего, раздумий о Зеленом Рыцаре и его возможной судьбе, короче говоря, среди всего, что занимало умы присутствующих, важнейшая часть операции ускользнула от внимания как читателя, так и всех тех, кто находился в этот ответственный момент в поле, а именно: никто не заметил, что Креспен забыл освободить сцепление. Лебедка по-прежнему была соединена с задними колесами, и потому, как только Креспен отпустил лебедку и рычаг, они немедленно стали возвращать огромным колесам всю ту энергию, что пошла на их завод.

Могучие колеса петушиными хвостами взорвали французскую землю, платформа рванулась вперед, и все восемьсот лошадиных сил принялись ускорять ее по отношению к горизонту. Креспен, спасая свою жизнь, вцепился в балку, мощное орудие понеслось в сторону арбалетчиков. Рычаг стал медленно со скрипом выпрямляться, продолжая разгонять колеса, зажигательный пузырь, к ужасу Креспена, съехал по рычагу вниз, и в тот миг, когда арбалетчики в страхе обнаружили приближающуюся к ним неотвратимую расплату и предприняли безнадежную попытку убраться с ее пути, пузырь соскользнул с передка платформы и взорвался потоком масла, которое тут же воспламенилось. Те, кому повезло, погибли мгновенно под громыхающими колесами, остальные сгорели в огненной буре местного производства.

Убийственная машина тем временем неуклонно приближалась к Зеленому Рыцарю. Креспен поднял голову и взглянул на рычаг. Тот истощил лишь малую толику энергии, и, если Креспен что-нибудь срочно сейчас не предпримет, боевое орудие несомненно утонет в Ла-Манше. Можно опустить балку на вращающийся зубчатый вал лебедки, но это разве что оборвет ее зубья, как зерна с кукурузного початка. Последней его надеждой было разрубить канат. В нарастающей панике Креспен совершенно забыл о скрюченной в гнезде старухе, но когда он начал рубить канат, появилась Евдоксия и что-то сказала о своей смерти от утопления. Они находились уже менее чем в лиге от Зеленого Рыцаря, и когда старуха взглянула на рычаг, поднявшийся на высоту ее гнезда, ей пришло в голову открутить крюк с резьбой и тем самым ослабить натяжение каната. Это могло замедлить движение платформы, а то и остановить ее, поскольку поверхность земли при приближении к холму становилась все круче.

В одно мгновение старуха поднялась и, с великой резвостью перепрыгнув через бездну, приземлилась на верхушку рычага и повисла на нем, словно пиявка, в своем раздувающемся красном балахоне. Возможно, она добралась бы до крюка и даже сумела бы его отвернуть. Вполне возможно, что это возымело бы спасительное действие, но мы никогда и ничего об этом не узнаем, потому что пока сорвавшаяся машина мчалась к Зеленому Рыцарю, острый нож Креспена перерезал канат, рычаг взметнулся вверх и выстрелил старухой в небо с мгновенной силой, равной той, которую в тот день произвели восемьсот тяжеловозов. Яростная отдача подбросила Креспена высоко в воздух, переломила платформу и смела с осей огромные колеса. Они пролетели через весь пейзаж, побережье, пролив и Британию, наконец через Ирландское море и упали к югу от Уиклоу.[65]

Креспен бездыханно грохнулся на землю у ног боевого коня Зеленого Рыцаря. Как только его зрение прояснилось, он вгляделся в небо и увидел там крошечное красное пятнышко, которое становилось все меньше и меньше, ибо Евдоксия удалялась в бесконечность. Наконец она исчезла, а над Креспеном встал Зеленый Рыцарь с озадаченным выражением на лице.

— Все ли прошло, как запланировано? — спросил он.