Безумие Дэниела О'Холигена

7

О сне в эту ночь не могло быть и речи, столь ошеломляющий выбор стоял перед Дэниелом. Подчиниться указаниям Креспена — воображаемого обитателя фантастического ландшафта — и наладить диалог со старухой, чье существование было довольно сомнительным, чтобы затем, объединив их, попытаться разрешить сюрреалистическую загадку об истинном смысле Христа, значило сделать свое участие в осязаемом мире весьма проблематичным. С другой стороны, отрицать могучее присутствие Креспена, Туда Кнутсена и Зеленого Рыцаря, а теперь еще и некой Евдоксии было равносильно отказу от той самой дружбы, что делала выносимым существование его и ему подобных, для которых жизнь в мечтах была предметом желания, а не порицания.

Кроме того, Креспен и Евдоксия неплохо разбирались в физике и иных науках, совершенно непостижимых для Дэниела, а это означало, что нечто вдохновляло его вести ученые речи о сферах, далеко выходящих за пределы его ограниченного опыта. Хотя Дэниел и не думал сравнивать себя с апостолами, свидетельствовавшими силой Духа Святого, он не мог не задаться вопросом, не является ли призрачная артель Священного озера и соборная старуха творением божественного драматурга, которому, дабы проникнуть в XX век, пришлось остановить свой выбор на преподавателе староанглийского языка из провинциального австралийского университета. Что, по крайней мере, свидетельствовало о наличии у этого драматурга чувства юмора.

Такое вот единственное утешение отыскал Дэниел к тому времени, когда его занавески посветлели и отрывистые звуки пробуждающихся жителей изгнали с улиц недолгую тишину рассвета.

«Либераче дает жару „Роллинг Стоунз“» — последний контрабандный диск Сеймура Рильке, название которого тактично суммировало жуткую версию «Эй, ты! Катись с моего облака!», что пробивалась теперь в сознание Дэниела. Песня довела его до ванной комнаты, сопроводила зубочистные экзерсисы и затихла только после того, как Дэниел вышел в коридор, где мистер Рильке уже взял с верхней ступеньки бутылку молока и возвращался к себе.

— Доброе утро, Дэниел.

— Привет, Сеймур.

Несмотря на ранний час, прическа и очертание усов Сеймура были геометрически безупречными и блестели от утренней ароматической помады. Он нахохлился в сторону двери.

— Кто бы мог подумать, что Либераче когда-то подденет «Роллинг Стоунз»?

«Только сумасшедший», — мелькнула мысль, но Дэниел оставил ее при себе.

— Действительно, Сеймур, кто бы подумал… — Он почувствовал вдруг такое утомление, такую усталость от жизни, что даже мистер Рильке это заметил и немедленно ухватился за возможность обсудить самочувствие Дэниела.

— Мешки под глазами, — пропел он. — Мешки под глазами, Дэниел.

— Я знаю, Сеймур. Плохо сегодня спал.

— Какие-то проблемы? — Геометрия физиономии Сеймура Рильке быстро сложилась в выражение предвкушающего ожидания.

Дэниел собирался объяснить происхождение мешков под глазами какой-нибудь банальной причиной, как вдруг беспомощно услышал свой ответ:

— Никак не мог заснуть, размышлял о траектории движения света — прямая это или кривая.

Изумительная челюсть Сеймура Рильке широко распахнулась. Какая сверхъестественная удача! Не просто завязка беседы, а настоящая к ней прелюдия! Добровольное приглашение к кводлибетической[51] оргии интенсивного диалога с сочным выводом. Более того, она касалась единственной, не считая Либераче, страсти Сеймура — геометрии. Не он ли только что провел целый утренний час перед зеркалом, празднуя день рождения Эвклида сокращением длины своих бакенбардов на величину, кратную расстоянию между зрачками. Необходимо воспользоваться моментом, а то Дэниел выглядит так, будто собирается заснуть.

— Запутаннейшая загадочность, Дэниел! — Сеймур уставился в потолок коридора, поглаживая свои блестящие усы указательным, средним и безымянным пальцами левой руки. — Смею ли я начать с замечания, что движение света по прямой ничуть не вероятнее, чем его движение по кривой? А то и менее вероятно, ибо творение не выказывает качества прямоты. Совершенная прямая, Дэниел, природе неизвестна.

Дэниел чрезвычайно удивился ответу Сеймура Рильке, но не из-за его содержания, за которым он не следил, а из-за внезапно просветлевшего лица повара-кондитера и его немедленного приятия этой темы для случайного утреннего разговора двух мужчин в халатах с бутылкой молока в руке у каждого. Сеймур осторожно поставил свою на пол, Дэниел проделал то же самое. Невзирая на усталость, любой человек, готовый обдумывать, а тем более объяснять идеи, обсуждаемые у Священного озера и в соборе, заслуживал всемерного внимания. Со своей стороны Сеймур Рильке настолько привык к односторонним беседам, что был счастлив завладеть темой и высказать свои соображения.

— Главная сложность, Дэниел, — в определении «прямой». Истинный стандарт, с которым мы можем соотнести объект, путь или грань и объявить их прямыми, отсутствует. А без такого стандарта мы остаемся с бессильной абстракцией прямой как кратчайшего расстояния между двумя точками — но где доказательство этого? Необходимо измерить всевозможные расстояния между этими двумя точками и выбрать одно, кажущееся наиболее прямым. Но что мы используем для измерения? Линейку с прямым краем, в существовании которого этот эксперимент призывает усомниться! Невозможно доказать что-либо, если в процесс доказательства вовлечено то, что требуется доказать!

— Но ведь вода лежит плоско? Или, скажем, гитарные струны, разве они не прямые? — Дэниел бросал Сеймуру на растерзание глиняные фигурки, и маленький геометр с восторгом с ними расправился.

— Факт плоскостности или «прямолинейности» воды нетрудно опровергнуть, если обратиться к мениску в большом сосуде, который изгибается сообразно кривизне Земли. Гитарные струны искривляются, пусть и немного, под воздействием гравитации. Так вот, Дэниел, универсальный стандарт прямолинейности, вдохновляющий (и, пожалуй, сбивающий с толку!) научное мышление, — это траектория движения света. Гипотеза, лишившая тебя сна, — что траектория света не есть прямая — настолько страшит общепринятые взгляды, что не находит сочувствия у подавляющего большинства ученых. Но не у таких теоретиков, как я! Мы знаем, что природа вдохновляет науку, а не наоборот. Я нахожу так называемую «прямую» пагубной для геометрии. Многое в природе гармонически описывается геометрией, но как только где-то возникает мощный диссонанс, можно биться об заклад, что в его сердцевине пребывает злосчастная «прямая»! Возьмем круг: какое равновесие, какое согласие! Но стоит только провести через ее центр прямую, как немедленно появляется жуткий коэффициент, который невозможно представить и сотней тысяч десятичных знаков, — ни системы, ни развязки.

— Отсутствие соответствия, — пробормотал Дэниел.

— Именно. А ведь если бы кратчайшее расстояние через центр оказалось кривой — волной, радугой, ракушкой, — соотношение между диаметром и длиной окружности было бы милым, натуральным, недробным.

— И тот же случай с траекторией света?

— Конечно! Если траектория света не есть, как ты смело предположил, прямая, то все, что в настоящее время определено как прямое, наподобие диаметра круга, прямым не является. Прямолинейной в этом случае может быть только некая траектория, которую мы отклонили как кривую! О счастье!

Взрыв настойчивого гавканья, донесшийся из дома, вынудил Сеймура на мгновение прерваться, но глаза его по-прежнему сияли. Гленда остановилась у задней двери, проверяя эффект своего заявления о приближающемся завтраке, и Сеймур смекнул, что лучше бы побыстрее закончить то, что он собирался сказать. Необходимо разбросать семена для следующей беседы.

— А значение этого для времени, Дэниел, феноменально! Если все то, что мы принимали за прямолинейное, на самом деле искривлено, представь себе выгоду бегуна, обнаружившего кривую, которая является кратчайшей! И в чем тогда смысл секундомера, если наш бегун только что выиграл бег по этой траектории за большее время, чем те, которых он победил!

Время? Кажется, Креспен говорил о том, что течение времени не есть линейный процесс? У Дэниела закружилась голова, но дух его не был уже замутнен, и апатия исчезла — он нашел в ближнем, обитающем «здесь и сейчас», в том, от кого он этого меньше всего ожидал, надежную опору, на которую можно было положиться в те мгновения, когда он вынужден был колебаться между расцветом своей воображаемой жизни и существованием провинциального университетского преподавателя; именно это и навело его на мысль пригласить Сеймура Рильке на курс средневековой литературы в университете «Золотой Запад».

— После сегодняшней беседы, — веско промолвил мистер Рильке, — сочту ваше приглашение за честь.

Каждый взял свою молочную бутылку и отправился к себе.

С заявлением мистера Рильке, надежно упрятанным в карман, Дэниел уехал в «Золотой Запад». Утренний доклад об искривлении света и заявление Сеймура позволили Дэниелу немного поразмыслить над тем, что будет происходить в следующем году. Теперь у него уже четыре студента — Сеймур, Алисон, сестра Имприматур и отец Синдж, чье заявление он получит, заехав в собор Св. Беды. Осталось найти всего двоих. На фоне многообещающего мерцания надежды на горизонте возмездие за происшествие в День открытых дверей, если оно вообще будет, казалось незначительным. Все это рекомендовало вести себя осторожно, прежде чем он решится примкнуть к ребятам со Священного озера, если они задумают какое-нибудь диковинное финальное погружение в прошлое, будущее или их промежуточные этапы. А что же Евдоксия? Как только возник этот вопрос и Могучий Мотор готов был уже повернуть в ворота собора, образ старухи у купели возник перед его глазами и Дэниела пробил тревожный озноб. Он не мог сказать почему, но этого было достаточно, чтобы на мгновение отвлечься и проехать мимо. Можно и завтра. Да, мир Дэниела несомненно посветлел; и в настроении, приподнятом до свободы от беспокойства, вызванного образом старухи, на безупречном Могучем Моторе он проделал оставшиеся до «Золотого Запада» мили.

Из окна десятого этажа административного здания доктор Барт Манганиз заметил прибытие Дэниела к воротам университета «Золотой Запад». Ректор наблюдал за ним, продолжая общаться сразу с двумя женщинами своей жизни: с женой Шарлин, ругавшей его по телефону, и с секретаршей мисс Хаммер, которая стояла позади Барта и массировала его напряженную толстую шею.

— Крошка, ты должна понять, что такие вещи в один день не делаются. Я работаю над этим, поверь мне.

Барт поморщился, когда раздраженный ответ Шарлин всколыхнул трубку и его ухо заныло болью.

— Крошка, я убежден в том, что он уволится, и в том, что твой брат Билли будет находкой для курса «Связи с общественностью», но при этом все должно выглядеть как игра по правилам.

Ладони мисс Хаммер скользнули Барту под мышки и принялись обрабатывать его грудную клетку. Пока Шарлин трещала в ухо, Барт наблюдал, как О'Холиген спрыгнул с Могучего Мотора и направился к зданию гуманитарных факультетов. Отсюда Дэниел казался ректору тараканом, бегущим к спасительной трещине. Доктор Манганиз поднял ногу и так сильно топнул, вдавив каблук в ковер, что мисс Хаммер беспомощно вскинула руки и удалилась из кабинета.

Громче всего Дэниел кричал, проходя мимо отделения журналистики — самого большого и быстро растущего на факультете коммуникации. Когда государственное финансирование стало зависеть исключительно от количества студентов, «Золотой Запад» почувствовал острую нужду в университетском пылесосе — предмете, способном всасывать абитуриентов, которые раньше, даже при самых сострадательных критериях, считались необучаемыми. Славное ремесло журналиста было подхвачено, очищено от этических и моральных дилемм и силком втиснуто в учебный план, ибо оно превосходно решало проблему пылесоса. В школе журналистику еще не преподавали, студенты не были замечены в неспособности применить то, что осталось от школьных навыков, — это придет позже. Журналистике приклеили чудесную бирку «практическая», возбуждавшую интерес студентов и приводившую в восторг начальство «Золотого Запада», ибо она означала, что интеллектуальное содержимое курса минимально, а значит, его могут преподавать несколько бесцветных функционеров, изобретающих на основе своего узкого опыта утомительные задания и занимающих ими студентов. Увенчивала этот пирог уверенность выпускников в том, что они легко найдут себе работу, поскольку, как и всякая индустрия, журналистика нуждалась в армии трутней, поднаторевших в практической стороне дела и готовых растратить свою жизнь на пустяки, которые и составляют большую часть вещаемого и печатаемого. Конечно, лучшие рабочие места по-прежнему доставались по-настоящему талантливым, образованным и изобретательным людям, но когда выпускники «Золотого Запада» это понимали, было уже поздно.

Дэниел добрался до своего кабинета и обнаружил первое роковое сообщение: пришпиленную к двери записку. «Могу ли я увидеть тебя сегодня в 11:00? Будь на месте. Манганиз». Имелось немало способов не быть на месте, когда вызывает ректор, и Дэниел как раз выбирал лучший среди них, когда из двери напротив высунул свою хорьковую мордочку Нил Перкис.

— Пс-с-ст! — порыв зловонного дыхания петлей обогнул Дэниела и столкнулся с вороватыми призывами Перкиса. Дэниел нехотя пересек коридор и вошел в бункер параноика. Окна Перкиса были закрыты оберточной бумагой на тот случай, если ректор заглянет в них и захочет узнать что-то по движению его губ. Небольшой радиоприемник на столе был настроен между станций и производил статический шум для борьбы с подслушивающим устройством, которое доктор Манганиз наверняка подключил к телефону.

Перкис быстро оглядел коридор, закрыл дверь и набросил на нее прочную цепочку. Приложив палец к губам, он взял клочок бумаги и нацарапал: «С сожал. узнал о средневек. лит.»

— Что ты имеешь в виду?

Рука Перкиса лихорадочно работала на оборотной стороне клочка: «Она отсутств. в переч. курсов».

— Перкис, ты, кажется, совсем потерял рассудок. Единственное, чем могу утешить: без него тебе, возможно, лучше.

Дэниел направился было к двери, но Перкис загородил ему дорогу, размахивая университетским справочником. Дэниел взял его и быстро пролистал факультет коммуникации. О средневековой литературе там не было ни слова. Обычно она шла после смехотворных «Видов значения», которые вел Перкис. На ее месте стояло: «Связи с общественностью». Связи с общественностью! Боже правый!

Дэниел медленно вернул справочник Перкису.

— Это всего лишь ошибка. Они не могут убрать предмет, не уведомив об этом преподавателя. Даже здесь — не могут.

Перкис грустно улыбнулся Дэниелу, сунул клочок бумаги в рот, пожевал немного и проглотил.

Дэниел нырнул к двери, откинул цепочку и вырвался из бункера Перкиса прежде, чем его задушило сгущающееся марево заговора. Нащупывая ключом замок, он едва не сорвал дверь с петель, только бы поскорее попасть в свой кабинет. Он промчался через него и, повозившись с окном, распахнул его как раз вовремя, чтобы успеть предотвратить приступ астмы.

Теперь, ровно дыша в ингалятор, Дэниел немного успокоился. Из его окна была видна площадь, пересекавшая кампус, почти пустой в утренней жаре, колеблющей воздух, вместе с которым колебались, казалось, и здания. Гудрон плавился на дорожках и сочился между плитками. Бриз все-таки дохнул в окно, добрался до Дэниела, и Дэниел впервые за долгое время почерпнул из него медленно накапливающуюся силу. Она пришла возрастающим убеждением, что с курсом в грядущем году все будет в порядке. Освещенная солнцем местность под его окном была готова для последнего акта драмы, его роль в мизансцене уже обозначена и согласована; все элементы танца, причины, влияния, звезды над головой, вся направляющая их планетарная машинерия находится на своем месте. Некоторые элементы он уже видел — записка от Манганиза; другие, как старуха в соборе, оставались для него загадочными, но все они были частями одного замысла.

Когда же и как начнется последний акт? Столкновением с Манганизом? Да, будет сражение. Воодушевляющий конец! Никаких укусов и перепалок, все эти годы перемежающих его борьбу с Манганизом. Никаких придирчивых выговоров и бюрократических подвохов. Армии мобилизованы. Силы тьмы оперируют цифрами, линиями коммуникации, ресурсами и тяжелой артиллерией. Дэниел обладает большей мобильностью, умом и уверенностью. Дэниел использует партизанскую тактику. Что там говорил Ларио? «Партизан — иезуит военного дела». Так вот, этот иезуит уже нашел четырех студентов, и, если сумеет найти еще двух, Манганизу не поздоровится. Дэниел почувствовал облегчение солдата, который после долгих месяцев ожидания наконец-то присоединился к своему боевому полку. Облегчение и восторг! Он схватил со стола линейку. «Заряжа-а-ай!» — проревел он из окна, до смерти напугав малютку К. К. Сука, возникшего позади него.

— Ай-ай! Сус Ристос! Дан! — закричал крохотный кореец.

Дэниел взметнулся кругом и посмотрел на малюсенькое личико: под полумесяцем волос цвета вороньего крыла лицо К. К. Сука выглядело этюдом кружков; рот округлился в «О», равно как и глаза, обрамленные круглыми же дужками очков. Даже его маленькие ноздри расправились в совершенно круглые отверстия.

— Сус Ристос, спугал меня, Дан! Нада аспирин. Споди Сусе.

К. К. Сук тряс головой, как будто вновь хотел обрести чувства. Он свалился в кресло, театрально вытер лоб, выдернул из внутреннего кармана своей «тройки» пачку «Мальборо» с фильтром и достал губами сигарету. Черепаховая зажигалка выскользнула из кармашка для часов, мелькнула в пальцах правой руки, замерла и вспыхнула тонким пламенем. К. К. вдохнул, захлопнул крышечку зажигалки, перебросил ее сквозь пальцы обратно в кармашек и пустил длинную успокаивающую струю дыма.

— Уф. Ного луще, Дан. — Он подтолкнул очки к переносице. Дэниел смотрел на него с интересом. Он никогда прежде не видел К. К. Сука так близко, хотя знал всегда прекрасно одетого и неустанно благодушного корейца долгие годы. К. К. Сук был почти миниатюрой, и, глядя на него, в голову сами собой приходили слова «совершенная форма».

— Чем могу быть полезен, мистер Сук?

— О'кей. Я рямо делу, — К. К. так свирепо затянулся сигаретой, что его лицо свернулось вокруг нее, не считая глаз, скосившихся и увеличившихся от давления, созданного дыхательной системой. Казалось, он вот-вот взорвется, но вдруг дым вырвался из его изящно устроенных ноздрей с такой силой, что Дэниел не удивился бы, если бы К. К. умчался сквозь потолок. Затяжка настолько утешила или обессилила мистера Сука, что он немедленно успокоился и приступил к делу.

— Могу я робывать этот литератур курс, Дан?

— Если можно, мистер Сук, не называйте меня Дан.

— А-а. Некарасо имя — лано, — посочувствовал К. К., — не очень нравится, да? — Он взвизгнул от смеха и стряхнул пепел на пол.

— Вы хотите сказать, что желаете прослушать курс по средневековой английской литературе?

— Да. Получил «неуд» все редметы в ниверситете, все-все. Инженер, наук, математ, образаван, м-м-м, скуство… — Отмечая эту литанию неудач своими детскими пальцами, К. К. Сук не сводил с Дэниела исполненных грусти и надежды глаз. — Если у меня нет курс, тода мне — обратно Сеул. Литератур курс — меня еще не сключили. О'кей?

— А почему вы провалили остальные курсы?

— Гаорят «слабы глиский».

— Но если у вас «слабый английский», разумно ли вам поступать на литературный курс?

— Мой друк Ричит О'Браем гаори: это стары глиский. Не звучит, как сичас?

— Это правда.

— Мой глиский, тоже не звучит как сичас! Может, я буду очень карашо в стары глиский?

Дэниел с сомнением посмотрел на искрометного корейца. В лучшие времена он нашел бы смехотворной саму идею принять его, но при нынешнем кризисе лучше с отказом не спешить.

— Я расскажу вам, вкратце, что входит в мой курс, и, если он покажется вам интересным, подумаю, можно ли вас принять. Это справедливо?

— Абсолют, Дан, — одобрил К. К. Сук. Он погасил сигарету и подвинул стул поближе.

Доктор Барт Манганиз вышел на жаркую площадь той ковыляющей походкой, с которой свиноподобные люди передвигаются по важному делу. Большая часть того, что он скажет О'Холигену, как он это скажет, давление и удар с поворотом были ему очевидны; не отрепетированы, а просто всегда находились на месте. Лето, яркий солнечный день были единственным элементом, который он рад был бы изменить, ибо предпочитал, чтобы грязное дело, которое он называл «ударом по башке», совершалось в середине зимы, когда городская погода определяется леденящим дождем, целый день поливающим из суицидных небес. Его любимым временем суток был ранний вечер, когда невнятный туман скатывается с западных холмов и ядовитым газом сползает на кампус. Зимой «Золотой Запад» темнел примерно к четырем, и редкие фигуры на Центральной площади тихо перемещались сквозь мрак, словно призраки из студенческого прошлого. Влага холодным потом сочилась из стен и струилась из окон. Ректор установил, что в дождливый зимний день сотрудники чаще пребывают в депрессии и потому их легче запугать. Преподаватели факультета искусств, угрюмые и в лучшие времена, становились в плохую зимнюю погоду такими, что готовы были признать и принять что угодно. Удивительная чувствительность! Несмотря на жару, ректора передернуло: ему представилось, что фатальная чувствительность к чему угодно могла бы стать его профессиональной особенностью.

Раздумья ректора прервались у кабинета Дэниела О'Холигена. Стандартная табличка с именем, как на других дверях, отсутствовала. Дэниел расстался с ней после адресованной Административно-хозяйственному комитету официальной докладной записки о том, что он возражает против ее дизайна, цвета и шрифта, равно как и против расположения шурупов и угла скоса краев таблички. Вместо нее на двери красовалась рукописная картонка, на которой скорее всего значилось: «Средневековая литература». Картонка была неправильной формы и довольно грязная. Похоже, она выдержала атаку кавалерии. Над ней был приколот клочок бумаги, возвещающий: «Не горюй, не удивляйся — все прекрасно под луной». Завершающим украшением служил ужасный оттиск из «Книги мучеников» Фокса под названием «Удушение блаженной Агнессы из Пьемонта», явно раскрашенный ребенком! Карандаши были щедро использованы для гневных штрихов, не имеющих явного отношения к страшной сцене, не считая разве что бордового лица блаженной Агнессы, вполне уместного для ее последней конвульсии. Имя и возраст небрежного раскрасчика были обозначены в углу листа: «Винсам Фец, пачти пять лет». Доктор Манганиз дважды стукнул в дверь костяшками пальцев.

— Нельзя, — послышался голос Дэниела.

— О'Холиген, это я, Барт Манганиз.

— Именно поэтому.

— Я все равно вхожу.

— Я занят со студентом.

К. К. Сук вскочил, чтобы выйти, но Дэниел указал ему на стул. Маленький кореец неуверенно замер у двери, и это была его погибель, ибо, ворвавшись в комнату, Барт Манганиз впечатал его дверью в стену.

— Жабье дерьмо! — триумфально воскликнул ректор. — Никакого студента нет!

— О-о! О-оо! Ристос! — раздались из-за двери стоны, сопровождая державшегося за голову К. К. Сука, который прохромал мимо ректора в коридор.

— Что здесь делал Сук? — доктор Манганиз захлопнул дверь и уселся.

— Подавал заявление на мой курс, но кровоизлияние мозга, которое вы только что ему причинили, наверняка завершится его слабоумием, так что придется перевести его на журналистику.

— Или на «Связи с общественностью».

— Вы сказали, доктор Манганиз…

— Я хочу, чтобы вы, доктор О'Холиген, вели этот курс.

— Я? Связи с общественностью?

— Совершенно верно.

— Вы, кажется, утратили чувство реальности, господин ректор. Скоро нам в «Золотом Западе» понадобится психиатрическое отделение. Отличная мысль! Вы, конечно же, будете его заведующим, Нил Перкис — вашим ассистентом, и вы вдвоем проведете терапевтический курс по реабилитации несчастного мистера Сука. А теперь, если не возражаете…

— Сумасшедший дом в кампусе — превосходная идея, — голос ректора накалялся, — но почему ты не задействовал в нем самого себя?

— А что мне там делать?

— После того как ты со своим мотоциклом попал в аварию, — Манганиз откинулся на стуле, чтобы смотреть на Дэниела поверх своего носа сверху вниз, — у администрации сложилось мнение, что у тебя слегка повредился рассудок. Несколько идиотских Дней открытых дверей кряду; нетерпимость к коллегам и их оскорбления; базарное дерьмо, которое ты вечно орешь в коридоре; твоя вчерашняя истерическая отповедь добрым христианам. Кажется, ты и впрямь опасен для общества. Тебя необходимо обезвредить — для твоего же собственного блага, разумеется.

— Я не знал, что оно так вас волнует.

— Меня — нет. Но интересно, что сказал бы психиатр?

— Шизофрения. Ясное дело.

— Не раздражай меня, О'Холиген.

— Почему бы не шизофрения? Хрен редьки не слаще? Вы можете поинтересоваться чьим-нибудь мнением, Барт. Уверен, что любой уважаемый психиатр согласится…

— Я не говорю об уважаемом, и не называй меня Бартом.

— Денис? Натаниэль?

— Не забывай, мой бедный друг, что в этой стране достаточно только квакнуть жалобу, и ты окажешься в Херстонвиль-парке, а ключи можно будет выбросить. Перкис подпишет. Потом и его туда же. Как знать — может, тебе понравится. Будешь читать там вслух другим пациентам. Кому-нибудь из буйных твоя средневековая чепуха наверняка придется по душе.

Дэниел знал, что Манганиз рассчитывает каждое свое слово. Необходимо сохранять спокойствие. Дэниел взял трубку и принялся набирать номер, мурлыкая «Паром через Мерси».

Ректор дотянулся до провода и выдернул его из розетки.

— Послушай ты, ради бога! Раз в жизни подумай, что делаешь. Твоя карьера сейчас полетит к чертям собачьим в куче собачьего дерьма, а ты корчишь из себя умника.

Дэниел взял лежащую перед ним тетрадку, сделал в ней какую-то пометку и поднял взгляд на ректора.

— Вы пришли сюда, чтобы оскорблять меня, лгать или запугивать? Или все сразу?

Ректор вздохнул и посмотрел в окно. Где-то в глубине души О'Холиген ему по-своему нравился. Психованный выродок был единственным человеком в университете, кто не только давал ему отпор, но и сам нападал. Доктор Фарк порой взбрыкивался по тому или иному поводу, а у О'Холигена была позиция, которую он, несмотря ни на что, отстаивал. Это делало переговоры с ним довольно трудным делом. Поэтому ректор решил испробовать другой подход — искреннее беспокойство.

— Дэниел, друг мой, я просто беспокоюсь, что с тобой может что-то случиться.

— Боже мой, — закричал Дэниел и полез под стол, — вы наняли убийц?

— Знаешь ли ты, что к сегодняшнему дню на твой курс не подано ни одного заявления?

— Только из-за его отсутствия в справочнике и скандала с пятидесятниками в День открытых дверей.

— Это не меняет того факта, что студентов у тебя нет, а значит, твой курс и твоя должность никому не нужны.

— У меня есть студенты!

— У тебя нет студентов. Вылези из-под стола! Чтобы читать курс, ты должен иметь шесть студентов.

Дэниел выбрался из-под стола. Он перелистнул тетрадку, в которой недавно делал пометки, и вынул из нее несколько зеленых бланков.

— Заявления, — сказал он. — Три уже подписанных, еще два — наверняка и несколько кандидатов.

— Что это, черт возьми, за люди? — удивился ректор.

— Мистер Сеймур Рильке, — дизайнер десертов в гостинице «Метрополь», Алисон Фетц — радикальный адвокат, К. К. Сук — корейский лингвистический вундеркинд. Кроме того, я ожидаю заявлений от священнослужителя-мариита Деклана Синджа, благородной Марии Имприматур и от других кандидатов, все это — до четверга.

— Какая-то банда безработных статистов из провального кино!

— Народ вполне грамотный, уверен, что с курсом все справятся.

— Обучение взрослых? Ты, кажется, используешь университетский устав ради собственной выгоды? А как же моральные принципы?

— Вы — пример для всех нас, господин ректор.

— Не пытайся разозлить меня, О'Холиген! — Доктор Манганиз проигрывал только тогда, когда очень разозлится. — Не пытайся разозлить меня, О'Холиген! — заорал он, скорее как предупреждение самому себе, и немедленно разозлился. — Что это, опять выживание поганых слабейших?

— Что вы имеете в виду?

Злость уступила место ярости.

— Ты! Это! Слабейший курс со слабейшими студентами и дрянным преподавателем-эльфом, который не выдержит и двух ударов вращающейся двери. Выживание слабейших! Дарвин со своим говном.

— Не Дарвин, а Спенсер, и к тому же он говорил не о силе или слабости, а о приспособленности, то есть о соответствии времени и окружающей среде. Ничего общего с бегом трусцой по утрам, — Дэниел чувствовал, что он процарапывается вперед.

— И в чем же заключается твое соответствие, О'Холиген? Университет живет студентами, ему, чтобы выжить, необходимы тысячи студентов в год, а ты перебиваешься на шести. Как же это приспособлено к окружающей среде?

— Прекрасно. Пустынная ящерица обходится несколькими каплями росы.

— И пьет собственную мочу! Потому что живет в пустыне. Ты со своими шестью студентами можешь сидеть и пить собственную мочу, О'Холиген, но это не объясняет, почему мы должны предлагать студентам курс средневековой литературы, который никто не хочет изучать.

Дэниел сорвал свои толстые очки и протер глаза. Надо ли? Почему бы и нет, черт возьми, все равно скоро конец.

— Могу только пожелать вам, Барт, хотя и не собираюсь вас обидеть, по крайней мере не слишком, чтобы вы достигли когда-нибудь такого уровня образованности, который позволил бы вам увидеть глупость своих вопросов и не задавать их впредь. Это «уловка-22»[52] в системе образования. Администраторы, вроде вас, то и дело задают вопросы, обнаруживающие такое дремучее обывательство, что любая попытка ответить на них лишена всякого смысла. Единственно правильный ответ на абсурдный вопрос есть ответ абсурдный, и ваша захватывающая дух способность задавать такие вопросы — родимое пятно вашего клана. Пока другие приходят в смущение, призывают рассудок, уроки истории, здравый смысл, внутренности животных и прочее, вы бестрепетно вершите свое абсурдное дело.

Никто еще не разговаривал с Бартом Манганизом таким образом, не считая его жены Шарлин, которая, впрочем, по-другому и не умела. Крепко стиснув зубы и перейдя на дыхание носом, ректор университета «Золотой Запад» довел свой гнев до состояния медленного кипения. Убийство оборвало бы его карьеру, а если реагировать на этого рыжего урода всерьез, убийство — единственный исход. Вместо этого он погубит карьеру О'Холигена, и как только доктор Манганиз внутренне поклялся сделать это, он почувствовал, что сумеет злоупотребить своим терпением еще раз.

— Ты аморальный тип, доктор О'Холиген. Аморальный потому, что ты и такие, как ты, артистики притворяются перед несведущими людьми, будто бы величайшие вещи на свете — это книги, музыка и прочее культурное барахло. А теперь послушай меня. Мы живем в эпоху банкиров и финансистов, заключения сделок и инвестиций, облигаций и векселей, оборота и прибыли. Мечтателям здесь не место, их рано или поздно сметут с пути. Так и передай своим бесценным артистикам, О'Холиген, от меня и от других обитателей реального мира. Образование меняется безвозвратно и навсегда. Я и такие, как я, никогда не падали со стульев от Шекспира, или поэзии, или музыки, или живописи, или другой дряни, преподнесенной как единственная вещь, ради которой стоит жить. Мы знали, что настоящий мир — это работа, жена, дети, зарплата. Так что мне оставалось?

— Не знаю. Я падал со стула от поэзии.

— Пробраться наверх. Любая лестница, на которую я мог поставить ногу, любой способ по ней подняться. Чем хуже этого? — Ректор махнул в сторону книжных полок.

— Кто сказал — хуже?

Но ректор не слушал, он говорил.

— Возможно, я достиг бы чего-то в музыке или в литературе, возможно, это лучше и утонченнее, чем быть верхушкой пирамиды «Золотого Запада», но этого не случилось. Этого, к чертям собачьим, не случилось, О'Холиген, ты слышишь! И я — то, что я есть, и, Бог мне свидетель, разбираюсь в этом лучше, чем ты, лучше, чем шесть ублюдков деканов, и останусь верхушкой до тех пор, пока они не бросят на меня атомную бомбу. Я вершу здесь свою волю, я работаю как скотина весь день напролет, а вечером, О'Холиген, я слишком устаю для того, чтобы думать о том, что я что-то там пропустил в книгах, живописи и музыке, и я скажу тебе, что с годами приходишь к выводу, что ровным счетом ничего не пропустил.

— Именно поэтому курс по литературе должен быть всегда.

Но не успел Дэниел закрыть рот, как Барт Манганиз вскочил и выбежал из кабинета в бешенстве оттого, что О'Холиген подсмотрел его уязвимость, которую ректор всегда и от всех скрывал.

Дэниел покончил с бланманже, поставил тарелку на прикроватный столик и откинулся на подушку в надежде на сон, в котором прошлой ночью его неуправляемые мысли ему отказали. Бланманже и слабый звук песни «Я люблю Париж», плоды учтивости мистера Рильке, равно как и чувство Дэниела, что напряжение между Священным озером и миром, в котором он теперь пребывает, находится в равновесии, принесенном невероятной утренней беседой с поваром-кондитером. Было ясно, что судьба стала на вахту у штурвала, и Дэниел рад был временно доверить ей управление. Ей следовало бы начать с самого главного — с записи студентов. Если она доставит ему пополнение, тогда все в порядке: он будет преподавать староанглийскую литературу в университете «Золотой Запад» по крайней мере еще год. А если не доставит? Нет. Он не собирается провести еще одну бессонную ночь, промеряя эти темные воды. Дэниел погасил свет. Капли дробно стучали о жестяную крышу, и вскоре он заснул под звуки Либераче, приглушенно напевающего о зимнем Париже, в котором идет дождь.