Безумие Дэниела О'Холигена

11

На следующее утро уличные выкрики Дэниела звенели дикой радостью, грозящей разрывом сердца, как только он вспоминал о вчерашнем появлении мисс Хаммер в ванной комнате:

Не желаете ли живого гуся!

Прекрасные гранаты!

Клецки! Хо!

Гвалт достиг ушей Грэма Норриса в приемной мгновением раньше, чем туда ворвался небольшой рыжеволосый преподаватель. Норрису как раз хватило времени, чтобы его лицо приняло самое раздраженное и неприступное выражение.

— Вы отлично сегодня выглядите, Грэм.

— Я закрываюсь на утренний чай.

— В десять минут десятого?

— У меня скользящий график.

— В таком случае я просто оставлю бумаги на стойке. Пять заявлений на курс средневековой литературы. Сестра Имприматур принесет сегодня шестое.

— До десяти часов утра, — предупредил Норрис, подобрался поближе и принялся перелистывать зеленые листки, которые Дэниел оставил в ящике на стойке. — Хаммер, Сук, Фетц, Рильке и Синдж. Ну, для начала, тут неправильно.

— Где?

— Синдж поставил своим работодателем «Бога».

— Ну и что?

— Должна быть подпись работодателя.

— Может быть, просто зачеркнуть?

— Правила есть правила.

— Я займусь этим и принесу обратно. Нет проблем?

— Может, и нет, — Норриса заметно впечатлило то, что Дэниелу удалось набрать нужное число студентов. — Но не позднее вторника, в это же время. — Таким услужливым, Норрис еще никогда не был.

— Да, кстати, Норрис.

— Что?

— Я влюблен.

Дэниел пересек кампус в сторону корпуса факультета коммуникации и проскакал по ступенькам в подвал. Первое, что он увидел, распахнув дверь своего кабинета, был ректор, который, задрав ноги на стол, сидел в его кресле и листал свежий номер журнала «Оружие и боеприпасы». Неизбывное высокомерие на лице — стопроцентный Манганиз.

— Очень рад вас видеть! — весело проговорил Дэниел. Он скинул рюкзак, шарф и кожаную куртку и сел напротив письменного стола. — Не переживаете?

— А что? — ректор продолжал читать.

— Я набрал шесть студентов. Даже Норрис с этим согласился.

Ректор проигнорировал услышанное.

— Я пришел узнать, не изменилось ли твое мнение и не согласишься ли ты преподавать курс «Связи с общественностью», — сказал Манганиз, не поднимая глаз от журнала.

Дэниел разыграл шоу пародийной неуверенности, прошелся туда-сюда, собрался было ответить, но тут же прервался для консультации с потолком, видом из окна и дважды с телефонным справочником. Мизансцена продолжалась до тех пор, пока лицо ректора не стало таким угрюмым, что Дэниел счел разумным ее прервать.

— Я преподаю староанглийскую литературу ныне и во веки веков. Аминь. Но за предложение благодарю.

— Ты не будешь преподавать староанглийскую литературу, — доктор Манганиз взглянул на часы, — запись заканчивается через полчаса. У тебя не хватает одного студента. По этой причине я вынужден рекомендовать членам Ученого совета закрыть твой курс. — Только теперь он отодвинул журнал и посмотрел на Дэниела. — Уверен, что они согласятся. — Он отвратительно ухмыльнулся. — Обычно соглашаются.

Дэниел в ответ улыбнулся:

— Прекрасное заключение, доктор. Отличная логика. Только вот предпосылка, к сожалению, неверна.

— Это еще почему?

— А потому, что у меня есть шестой студент. — Теперь наступил черед Дэниела демонстративно смотреть на часы. После расправы с пятидесятниками в них попала вода и они начали ржаветь. — Пятнадцать минут назад я представил ее заявление.

— А она представит свой отказ от занятий… прямо сейчас.

— Кого вы имеете в виду? — резко спросил Дэниел.

— Мисс Хаммер, конечно. Ну же, Дэниел! Неужто ты думаешь, что я позволю своей личной секретарше обгадить мои планы касательно курса по связям с общественностью? Как по-твоему?

— Какая подлость! — Дэниел в бешенстве вскочил на ноги. — Вы вынуждаете студентку бросить курс, к которому лежит ее сердце? Ну, хватит с меня!

— Нет, еще не хватит, О'Холиген. Сядь и выслушай. Это я велел ей подать заявление.

Дэниел был потрясен. Он так и сказал.

— Так почему же в таком случае вы хотите, чтобы она от него отказалась?

— Бог мой, — вздохнул Манганиз. — Не понимаю, как это интеллектуалы, такие, казалось бы, умные люди, могут быть такими тупицами, как только речь заходит об элементарной стратегии. Грех, однако, жаловаться — именно это и позволяет ими управлять. Слушай меня внимательно. Я не мог рисковать тем, что ты найдешь шестого студента. Все шло слишком хорошо, я должен был положить этому конец. Так или нет?

Дэниел молча кивнул.

— Вот я и нашел тебе шестого студента, на отказ которого в последнюю минуту мог рассчитывать. Искать другого слишком поздно. Теперь понимаешь?

— Но мисс Хаммер… вчера вечером она казалась мне такой… такой, — Дэниел беспомощно запнулся.

— Я знаю. Она мне об этом рассказала, — ректор издал безжизненный смешок.

Дэниел молчал целую минуту. Он парил в безвоздушном пространстве. Мимо, медленно вращаясь, беззвучно пролетали разные предметы: ванна, бокалы для вина, теплое полотенце, ломтики фруктового торта, ингалятор; потом на мгновение — образ сладостной Девы, который послал ему воздушный поцелуй и исчез.

— Ты понимаешь свою ситуацию? — проговорил ректор.

— Да, — глухо ответил Дэниел. То, что сказал ректор, было настолько ужасно, что не могло не быть правдой, — понимаю.

— Вот и отлично, — сказал ректор, — бери свой стул. Тебе многое предстоит сделать для нового курса. Уверен, что ты с ним справишься. Привет, О'Холиген. — И он высокомерно выплыл из комнаты.

Итак, всему конец.

Дэниел медленно поднялся со стула и подошел к книжным полкам. Вот так, значит, все и кончилось. Он снял с полки столько книг, сколько влезло в рюкзак, положил туда же цанговый карандаш, линейку и календарь. Надел куртку и шарф, вышел в коридор, отцепил от двери Уинсомову интерпретацию смерти блаженной Агнессы из Пьемонта и сунул в карман. Потом вернулся, кинул последний взгляд на место, в течение двадцати одного года служившее ему убежищем от грубого мира, вышел, захлопнул дверь и запер ее за собой.

Когда Дэниел вынул ключ, его переполнил такой гнев на всю эту ужасную несправедливость и на собственное несчастье, что он, не сходя с места, принялся громко выкрикивать какие только мог придумать непристойности. Из дверей во всю длину коридора высунулись головы под бешеные вопли Дэниела, достигшие крещендо в проклятиях ректору и особенно его секретарше.

— Ах ты, преисподняя потаскуха! Распутное отродье содомита, лакейка прыщавого Манганиза, развратного, блудодейного, золотушного сластолюбца, — и вот эта пара альфонсов заправляет этим вшивым застенком, этой бойней разума и всей его скотской командой!

Дэниел, задыхаясь, втягивал воздух через ингалятор. Все сотрудники факультета коммуникации вылупились на него из дверей.

— Чтоб вы подавились своим собственным дерьмом! — прорычал он и финальным величественным жестом запустил ключ по полу вдоль всего коридора. Презрительно отвернувшись, Дэниел гордо покинул коридор, с силой хлопнул дверью и двинулся дальше, но его тут же схватил за горло и швырнул навзничь свой собственный захлопнутый в двери шарф.

На автостоянке для сотрудников позади Могучего Мотора возвышалась огромная задрапированная голова. Это была сестра Имприматур, которая в очередной раз с величайшим интересом осматривала мотоцикл Дэниела.

— Привет, — буркнула она. — Я принесла заявление на твой курс. Как раз успела. — Ее лицо потемнело. — А где же моя маленькая Гленда? Где моя псюшка?

— Дома. Я редко ее сюда привожу. Кое-кто из местного персонала не любит собак.

— Это кто же? — с угрозой в голосе вопросила Имприматур. Она перебирала увесистые четки на кожаном ремешке. Дубовые шарики размером со столовые виноградины, были собраны стальной цепью и закреплены эбонитовым распятием, на котором вполне бы мог уместиться небольшой карлик. — Покажи-ка мне этих собаконенавистников. Может быть, этот? Очень похож, — она двинулась к отдаленной фигуре Манганиза, ковылявшего через двор, и, с трудом преодолевая соблазн, Дэниел остановил ее.

Все, что недавно было вполне реальным, выбито из-под его ног, и сейчас он мечтал только об одном: поскорее попасть домой и нырнуть в ванну. Там, в уединении единственного мира, в котором он мог управлять и верить, Зеленый Рыцарь займется отмщением. Бойня пятидесятников — ничто по сравнению с аутодафе, ожидающим Манганиза, Хаммер, Перкиса, Норриса — всех, всех…

— Сестра, прошу меня извинить, но никакого курса средневековой литературы не будет. Его отменили. Покинули. Утопили. Меня тоже. Я ухожу. Больше я здесь не преподаю.

Имприматур недоверчиво взглянула на Дэниела и медленно покачала головой. Когда она заговорила, ее недоверие сменилось восхищением.

— Это все из-за того… ты все бросаешь, потому что они терпеть не могут твою собаку? Ну что за молодец. Всем нам пример.

— Нет, сестра, нет. У меня не было выбора. Слишком мало заявлений. Нужно было — шесть. Они отменили курс. Это — в пределах правил.

— Но когда ты принес бланк в монастырь, ты сказал, что набрал шестерых.

— Только пятерых.

— Как это? Там были японец, твоя жена, Синдж и повар.

— Всего пять, — сказал Дэниел, — и не жена, а бывшая жена.

— Я не знаю, что такое развод, — непреклонно заявила Имприматур. — Ты забыл посчитать Гленду, мою собачку. Получается шесть.

Дэниел улыбнулся могучей монахине, которая так искренне на него смотрела.

— Сестра, идея отличная, но собак, увы, в университет не принимают. Даже в такой, как «Золотой Запад».

— Это еще почему?

Дэниел почувствовал накатывающуюся на него усталость.

— Потому что они не могут написать заявление.

— Я тоже. Ты почти все заполнил сам. Я согласилась прийти на этот благословенный курс только потому, что этого всем сердцем хотела собака.

— Я сожалею сестра. Очень.

— Ради всего святого! — прорычала Имприматур и громоздко поплыла через двор.

Дэниел принялся перекладывать книги из рюкзака в багажник «Триумфа».

Имприматур, словно кувалдой, заколотила кулаком по приемной стойке.

— Немедленно дайте мне бланк заявления!

— Вам придется подождать, — огрызнулся Грэм Норрис, — у меня утренний чай.

Он ретировался в пелену дыма. Гнусная безумица. Как раз когда он поставил чайник и устроился с «Оружием и боеприпасами». Ничего, подождет. Он уже принялся за многообещающую статью о смазке затвора. Когда-нибудь он заведет себе собственное оружие. Крупнокалиберный автомат. Скорострельный. Тогда никто не станет его задирать. Никто не станет потешаться над секретарем средних лет, который до сих пор живет с матерью. Ее-то он первой и прикончит. Старую деспотичную стерву.

«Я не потерплю в доме твоих гадких сигарет, Грэм».

«Прости, мам, не зайдешь ли на минуточку?»

«Что такое, Грэм? Что еще?»

«Тра-та-та-та!»

«Умри, старая ведьма!»

«Тра-та-та-та!»

Столь глубоко было погружение Норриса в эту повторяющуюся фантазию, что поначалу он не расслышал какой-то свистящий звук, а когда наконец его услышал, подумал, что закипает чайник. Если бы его ухо получило образование в католической школе, оно немедленно узнало бы звук огромных деревянных четок, словно бола[66] вращающихся над головой монахини. Норрис же, воспитанный баптистами, ровным счетом ничего об этом не знал и был на полпути к чайнику, когда первая связка летящих бусин с силой ударила его в ляжку. Норрис закричал — впервые за свою до сих пор ничем не примечательную жизнь — и получил еще два мощных удара, прежде чем сумел, упав на корточки, защитить ноги. Он вскинул над головой руки, чтобы укрыться от Имприматур, но она немилосердно принялась охаживать его по пальцам черными деревяшками креста. Боль была такой сильной, что Норрис на мгновение задохнулся и не мог даже кричать. Эта способность вернулась к нему только тогда, когда Имприматур, закончив порку, отступила, чтобы оценить ситуацию. Зажав руки под мышками, с горящими ногами, Норрис сначала принялся всхлипывать, а потом громко разрыдался.

Явно удовлетворенная случившимся, сестра Имприматур повернулась и нырнула под стойку в поисках бланка заявления. Поэтому она исчезла из поля зрения, когда вошел доктор Манганиз со свежим номером «Оружия и боеприпасов» под мышкой. Секретарь плакал теперь нормально, раскачиваясь взад-вперед и потирая ранеными пальцами рубцы на ногах.

— Норрис! Что здесь происходит?

Имприматур поднялась из-за стойки:

— Я первая. Ждите своей очереди.

— Черт возьми! — пробормотал ректор и повторил те же слова, когда сообразил, каким образом воинствующая монахиня связана с муками Норриса. — Кто вы такая?

— Сестра Имприматур, настоятельница монастыря Милосердных сестер и школы Пресвятой Марии для девочек, епископство святого Беды.

Манганиз представился:

— Доктор Манганиз, ректор университета «Золотой Запад».

— Хирург или терапевт?

Ректор медленно досчитал до десяти. Он не должен ссориться с этой женщиной. Под ее началом множество школьниц, а школьницы — это потенциальные студентки. Что она сделала с Норрисом? Он наблюдал муки секретаря со смешанным чувством. Норрис не слишком ему нравился. Вероломный человек, лояльность и раболепие которого зависели от регулярных поставок ему журнала «Оружие и боеприпасы». Ректор принимал его в расчет только потому, что Норрис занимал один из ключевых постов в университете.

— Норрис, — позвал он всхлипывающего негодяя, — когда закончишь со своим делом, не поможешь ли сестре Имприматур?

— Благодарю вас, мистер Манганиз, — сказала Имприматур, отыскав наконец бланк и шлепнув его на стойку. — Я пришла записать одну студентку, очень обещающее создание. Надеюсь, с этим проблем не будет?

— Ни в коем случае, сестра. Мы всегда охотно принимаем девочек из Пресвятой Марии. Отличные студентки. Давайте подпишу заявление. Это ускорит процесс.

— Прием заявлений закончился в десять часов, — прохныкал Норрис из противоположного угла.

— В таком случае, Норрис, возобнови его на одну минуту. Это называется — проявить инициативу. — Ректор нацарапал свою подпись, одарил Имприматур елейной улыбкой и удалился.

Сквозь слезы Норрис заметил, что он не оставил ему журнал «Оружие и боеприпасы». Скотина.

— Фамилия — Псюшка, — окликнула Норриса Имприматур, — Гленда Псюшка. Мисс. Средневековая литература.

Норрис кряхтя приблизился:

— Средневековая литература?

— Да.

Даже сквозь завесу слез Норрис осознал всю важность заявления мисс Псюшки и собрался было возразить, как вдруг увидел в окне рысящего через двор ректора с «Оружием и боеприпасами» под мышкой. Скотина.

— Давайте бланк, сестра. Я помогу вам его заполнить.

— Так-то оно лучше.

— Это называется — проявить инициативу.

Дэниел уже отъезжал, когда через стоянку на всех парусах принесло сестру Имприматур. Он заглушил мотор.

— С этим все в порядке, — задыхаясь, сказала Имприматур и вложила подтверждение о Глендином зачислении в крагу Дэниела. — Когда начнем?

Дэниел изучил бумагу. Бог мой! Подпись ректора! Как ей это удалось?

Имприматур угадала его мысли, но выглядела она, как обычно, суровой.

— Пришлось наказать чиновника, но под конец он оказался вполне полезным человеком.

Дэниел решил ни о чем больше не спрашивать.

— Начнем, как все, в следующий понедельник. В каком кабинете, еще не знаю. Я вывешу объявление, — Дэниел еще не пришел в себя от мгновенных перемен в своей судьбе. — Извините, я немного не в себе, я ведь думал, что с моей карьерой покончено. Наверное, должен благодарить за спасение вас.

— Конечно, — сказала Имприматур. — У тебя передо мной огромный долг. Хочешь знать, как его отплатить?

— По правде говоря, я об этом еще не подумал, но если могу что-нибудь для вас сделать…

— Я хочу покататься на мотоцикле.

— Правда?

— Правда. Я не ездила на «Триумфе» почти тридцать лет. Когда-то я пасла коз на монастырском пастбище на старом «Тигре-70». Ну как? Можно?

— Конечно, — сказал Дэниел. День выдался такой странный, что ничто уже его не удивляло. Он слез с Могучего Мотора, нагнулся и откинул под задним сиденьем подставки для огромных ног монахини. Но когда он поднялся, Имприматур уже плюхнулась в водительское седло и резво нажала на стартер. Могучий Мотор немедленно ожил, и выражение неподдельного удовольствия разлилось по ее румяному лицу.

— Вам нужен шлем! — прокричал Дэниел.

— Ерунда, — ответила Имприматур, — на капюшон все равно не налезет. Садись и держись крепче!

Дэниел уселся позади Имприматур, и едва его зад коснулся сиденья, как Могучий Мотор рванул и стал мощно набирать скорость. Свернув на Госсарт-роуд, Имприматур быстро разогнала «Триумф» до разрешенной скорости, а потом помчалась еще быстрее. Они проскочили через парк к Ботаническому саду и свернули на тихую дорогу, ведущую вдоль реки к городу.

Счастливая монахиня устроилась в седле пониже, слегка наклонилась, переключила передачу и дала газ. Могучий Мотор рванул вперед и вписался в первый поворот. Имприматур резко притормозила, переключила на третью скорость и, мастеровито выровнявшись на полном ходу, направила ревущий мотоцикл к зигзагообразному повороту. Направо, потом налево, подставки для ног чиркают по земле, резкий тормоз, снова газ, переключение передачи с третьей на четвертую, все быстрее и быстрее, навстречу им несется набережная, и Имприматур дожидается последнего момента, чтобы бешено повернуть «Триумф», который, удерживаемый рьяным сцеплением шин, скользит, выпрямляется и несется дальше.

Следующие мили были самыми освежающими в жизни Дэниела. Монахиня была ловка и сильна, и когда она то так, то этак швыряла мотоцикл, Дэниел обхватившими ее внушительный стан руками чувствовал, что от нее исходит радость. Дэниел висел за Имприматур на мчащемся мотоцикле, и им овладел вдруг глубочайший покой. Судьба его всецело находилась в чужих руках, и не было никакого смысла думать о том, куда едет мотоцикл и доедет ли он туда. Это не имело никакого значения. Ничто не имело значения. О нем побеспокоятся. Прильнув к широкой спине монахини, Дэниел зародышем свернулся в теплом тихом воздухе, а ее развевающаяся на ветру ряса окутала его шлем и очки. Он пребывал в темноте в какой-то мягкой теплой утробе и, слушая удары своего сердца, ожидал собственного рождения.

Бессант заметил первым:

— Опять этот мотоцикл! Помнишь, в прошлое воскресенье, с клоуном и собакой? Кажется, едет сюда.

Глаза Морана сузились, он прислушался.

— На этот раз он труп, — поклялся молодой полицейский и вышел на середину дороги. Приняв позу стрелка, Моран обеими руками ухватил радар и нацелил его туда, где на повороте должен был показаться шлем мотоциклиста. Он сжал зубы, кровь стучала в его висках. — Давай, давай, крошка! Папочка тебя ждет.

Моран уже пускал слюни, нацеливая радар. Он им покажет. Когда-нибудь и он попадет в спецназ. Пройдет всех этих дурацких психиатров с их идиотскими тестами.

— В чем заключается роль вооруженного полицейского, Моран?

— Убивать, сэр. Убивать до тех пор, пока не кончатся преступления.

Его опять отправили в радарный патруль с Бессантом. Паразиты. Он не больше маньяк-убийца, чем все спецназовцы!

Приближающийся рев невидимого мотоцикла разрывал барабанные перепонки. Бессант отошел на обочину и умолял Морана сделать то же самое, но это был звездный час радарного стрелка, и он остался посреди Главной улицы — нет, господа хорошие, здесь я и останусь. Моран согнул колено и облизнул губы.

— Гони, гони, крошка! — Он издал маниакальный смешок, и как раз в это мгновение из-за поворота показался Могучий Мотор. Моран вцепился в радар, но мчащийся «Триумф» наклонился под таким невозможным углом, что прицел был взят слишком высоко, мотоцикл мгновенно оказался рядом и пронесся так близко, что Морана подхватило воздушным потоком и отшвырнуло через дорогу в кусты.

Поднявшись на ноги, Моран снова выскочил на дорогу и направил радар на удаляющийся мотоцикл.

— Проклятье! — заорал он на бесшумное оружие. — Заклинило! — и швырнул радар далеко в пейзаж, а сам в бессильном приступе бешенства свалился на дорогу.

Бессант нырнул в патрульную машину.

— Семь-девять на базу. Необходимо заблокировать дорогу. Повторяю: необходимо заблокировать дорогу. Срочно. Прием.

— Семь-девять, Монкриф. У нас мало народу, Бессант. Что-нибудь серьезное?

— Да, сержант. Мы на шоссе у реки. Транспортное средство — старый мотоцикл «Триумф». На большой скорости. За рулем монашка, сзади чувак, голова в рясе, тот самый клоун, которого мы с Мораном неделю назад видали с собакой в очках. Прием.

Следующие два месяца Бессант и Моран работали в канцелярии.

Имприматур остановила «Триумф» у монастыря и слезла. Дэниел так ослаб от перевозбуждения, что ей пришлось помочь ему перебраться на водительское сиденье.

— До свидания! — прокричала она. — Позвони мне про понедельник. И не забудь привести в класс псюшку. Я не хочу, чтобы она от всех отстала. — Сестра промаршировала в ворота монастыря, скребя по мостовой эбонитовым распятием.

Дэниел осторожно въехал в ворота собора, чтобы вернуть Деклану Синджу заявление, в котором не доставало подписи Бога.

В церкви отец Синдж — эта машина отпущений — работал с такой интенсивностью, что от исповедальни исходило заметное тепло и стремительные грешники входили и выходили, словно официанты на небесном банкете. Дэниел написал пару слов на заявлении, подсунул его под центральную дверцу исповедальни и отступил к западной стене, пытаясь разглядеть между колонн и в нишах старуху. Евдоксия? Каким он все-таки окажется дураком, если ее зовут по-другому!

Купель в нише так и блестела, и терракотовый Младенец лежал в своих яслях. Никого после обстоятельной навигации по собору не обнаружив, Дэниел был близок к отчаянию. Суматоха этого дня настолько его ослабила, что он совершенно перестал понимать, что реально, а что нет. Возможно, старуха вообще не существует и никогда не существовала. Возможно, он сошел с ума и в какой-то психбольнице воображает свою жизнь. Дэниел окунул дрожащие пальцы в чашу со святой водой у дверей собора и осенил себя было крестным знамением, как вдруг услышал приглушенный голос соборного органа и что-то туманно нерелигиозное в доносившейся из высоких труб негромкой мелодии. Дэниел стал подпевать и сразу же узнал: «Я просто старомодная девчонка».

— Я всегда любила Эрту Китт,[67] — проговорила старуха между последними нотами и повернулась на органном стуле, чтобы приветствовать добравшегося до верха хоров Дэниела, — не говоря уж про Эдит Пиаф. — Она вскочила со стула и приняла дерзкую позу. — «Non, je ne regrette rien!».[68] Я тоже. Ни капельки. — Ее искореженные пальцы пробежались по клавишам, и первые аккорды «La vie en rose» всполошили кающихся.

— Евдоксия?

Старые лапы замерли над клавишами. Аккорды угасли слабым эхом и затихли.

Можно рискнуть.

— Евдоксия Магдалина Би-Иисус.

Старуха медленно откинулась на стуле, повернула к Дэниелу сосредоточенное лицо и спросила без модуляций:

— Кто сказал тебе мое имя?

— Креспен де Фюри.

Лицо Евдоксии утратило всякое выражение. Потом началась интенсивная мозговая активность, сопровождающаяся лицевыми искажениями, вроде тех, что сопутствуют процессу пережевывания мюслей вставными зубами, ибо Евдоксия впала в состояние умственного беспокойства, когда разум замыкается на себе, а оставленное без присмотра тело обращается к таким первородным действиям, как слюноотделение, облизывание и жевание. Именно по этой причине удивленные младенцы пускают слюни, задумавшиеся дети теребят половые органы, а озадаченные ученики грызут карандаши.

Когда приступ прекратился, Евдоксия заговорила так же сдержанно и монотонно, как прежде.

— Скажи, пожалуйста, есть ли у Креспена монокль?

— Есть.

— Ты его видел?

— Видел.

Годы исчезли с лица старой женщины, соскользнули с ее расправленных плеч и выпрямившейся спины. Новая энергия оживляла каждое ее движение, когда она дергала за одни органные регистры, нажимала на другие и устраивала ноги на басовых педалях. Выдержав паузу — руки зависли над клавишами, — ее пальцы почтительно опустились, исторгнув дыхание Баха из глубоких органных труб и живо принеся «Ариозо» в воздух собора. Когда она снова открыла рот, ее голос так гармонически смешался с игрой, что, казалось, заговорила сама музыка.

— Если бы ты знал, Дэниел, как я устала! Сто лет жизни — это уже жизнь. Пятьсот лет — безумие. После тысячи я отступила в агонию вечной жизни, трагического бессмертия, вечно умирающая — и никогда не умершая. Мужчина мечтает о жизни вечной, женщина рыдает и цепляется за память, ускользающую из зеркала юности. Бессмертие намного хуже того, что может представить себе каждый из них. Наконец-то ты здесь, Креспен добрался до тебя, и скоро это испытание, Дэниел, закончится для нас обоих.

Дэниел постарался, чтобы его слова не показались неблагодарными.

— Мне всего лишь сорок три.

— И у тебя прекрасные перспективы, Дэниел? Твои сердце и разум каждое утро вдохновлены светлыми картинами?

— Не очень, — Дэниел понял, что старуха говорит ему то, что он и сам знает: он давно уже начал свой последний путь, и если он завершит его поскорее, разве это не повод для радости?

Евдоксия была явно в восторге от близости конца своим испытаниям и кричала, перекрывая музыку:

— О храбрый Креспен! Доблестный де Фюри! Смелый и блистательный принц физики! Скажи мне, Дэниел, как он?

— В полном порядке, и не терпит услышать притчу.

— Да, ему нужна притча. И еще дослушать историю про Христа. Возможно, он обнаружит какую-нибудь подсказку. Дорогой Креспен, — она уже улыбалась, — он рассказал тебе про эту проклятую метательную машину, которая едва не угробила нас обоих?

— Он рассказал, как машина швырнула вас в небо. О том, что вы пропали навсегда.

— Если бы не эта чертова машина, я бы еще тогда рассказала ему притчу и обошлась бы без лишних шестисот лет. Он тоже. Зато не встретила бы тебя, Дэниел Клер О'Холиген. Нам еще надо спасти твою душу. Но прежде, ради Креспена, я должна рассказать историю Иисуса и притчу. Тебе здесь удобно?

— Да.

Евдоксия, все еще игравшая «Ариозо», довела его до великолепия финала, и когда она закончила, солнце обнаружило цветной витраж в вершине свода над ее головой и отбросило мягкие тени и нежный свет в тот угол, где сидел Дэниел. В этом роскошном освещении он был бесконечно счастлив и, закрыв глаза, устроился у стены, а Евдоксия заговорила.