18

ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЛАНИЕ ЕВДОКСИИ К СОМНЕВАЮЩИМСЯ


Возлюбленные мои,

Рассказ мой приблизился к тому моменту, когда Павел шел сквозь утренний туман к Голгофе, к Лысой горе, и, добравшись до холмов, где земля поднялась и отбросила густую тень на край пустыни и где колючий терновник был все еще покрыт после зимней ночи инеем, остановился. На фоне чистой меловой поверхности холма, перед ним стояли двое, закутанные в плащи, и дрожали в прохладе рассвета. Между ними, вогнанный в широкую расселину на поверхности холма, вздымался блок известняка. Заметив приближение Павла, оба продемонстрировали усилия по проверке крепости и надежности камня.

— Как дела? — спросил Павел из Тарса, подходя ближе.

— Вся задница отмерзла, а так ничо. Сам как? — это тот, что пониже ростом.

— Я-то ничо. Хоть и помотало, а ничо. — Павел достал из рукава плетеный мешок и кинул каждому по гранату. — Без проблем?

— Без проблем. Ни людей, ничо. Ни сегодня, ни вчера, ни раньше. Куда все сволочи подевались?

— После трех-то распятий? Ты че? Ты врубись, че было. Точно никто не шарился?

Высокий обдумал вопрос, потом сказал Павлу из Тарса:

— Девчонка была. Вчера. Вроде как лет десять-двенадцать. Цветы рвала. Мы сказали, штоб валила.

— Цветы рвала? — Павел удивился, зачем это, цветы? — У пещеры?

— Вон там. Слушай, мы ее послали, понял? — Он сплюнул на землю зернышки граната, как бы отрицая важность появления ребенка. — Ну, а че в городе?

Тарсянин зевнул; он поздно лег. «Дюжина выпивох» Солли Цукера бацали всю ночь в Швабском баре, все старые песни — «Мой приятель с Палестины» и все такое. Добрался до лежанки аж в третьем часу.

— Город? Город ничо. Я тебе так скажу: дома спокойней. — Павел поднес к губам воображаемый стакан. — Нать те одиннадцать вонючих постолов? Их есть у меня. В прошлую пятницу у этих ребят были проблемы. Ну… все парятся над Новым Заветом, уж я им дал, — Павел покачал головой, — пять недель строчат, а не добрались до Рождества в амбаре. Гребаные рыбари — все мозги протрахали — как то писать, как се писать. Екарный бабай! Нать те одиннадцать остолопов? Их есть у меня.

— А че там за шухер был у Дамасских ворот, — как бы вскользь бросил высокий стражник, — аж досюда было слыхать? Какая-то повозка на кучу черепицы навернулась.

— На кучу черепицы? — Павел, казалось, припоминал. — Хм-м, на кучу черепицы. Наверное, Стефан.

— Стефан?

— Ну помните, Стефан. Коротышка такой. Зубы кривые. С запашком. Рыбак ли че. Не знаю.

— Ну а чево орали?

— Да Стефан залез на ящик от мыла у Дамасских ворот и хотел притчу говорить. Видали такого? Трех дней не прошло, как наш малый гикнулся, и нате вам! Опять двадцать пять, заводим ту же песню, с чего и пошла вся заваруха, — Павел недоверчиво затряс головой, как бы не веря своим собственным словам.

— Ну и чево с ним сталось?

— Чево-чево, в тонн с десяток камней угодил, вот чево.

— Забили? Камнями? — Ник был потрясен.

— До смерти? — Коротышка стражник был уничтожен.

— Эй-эй! Вы чево, ребята, двойной стандарт? Надо ж психом быть, чтоб такое отмочить.

— Не слыхал никогда, чтоб толпа так быстро собралась, да еще после тройного распятья, — стражник, что повыше, насупился и стал подозрительным.

— Ты это на че намекаешь? — вопрос Павла прозвучал тихо, голос его был угрожающе ровен и взгляд неподвижен, так что кураж Ника мгновенно улетучился.

— Ни на че, — высокий стражник отвернулся и стал ковырять мякоть граната. — Че-то странно, да и все.

— Ты тут мне загадок не загадывай, Ник, ладно? Я чувак занятой. Вам тут легко весь день камни подпирать, вам не надо трахаться с великими — обессмертить жизнь Исуса, воздымать церковь из пепла жертвы его, дабы сохранить и распространить все, что он сказал, и все, что он сделал, и все, чем он был. Слыхали, ребята? Слыхали качество слов моих? Пиитическое. Думаете, такие песни сами собой берутся, из воздуха? Гляну я на вас, как вы станете диктовать всю эту белиберду по двадцать часов кряду в какой захудалой комнатенке каким придуркам, вроде Марка с Матвеем. Они и «коза»-то без ошибок написать не могут, и каждую секунду — повтори да повтори.

Стражники закивали. И правда, радость — так себе.

— Ну, а че там с другим народом в городе? — пропищал коротышка стражник, первый в истории человек по имени Лесли. Он ненавидел свое имя. — Что евреи? Возникают?

— А когда они не возникали? — И все трое захохотали, что разрядило обстановку. Павел покачал головой.

— Не, евреи ничо. Фарисеи всегда получче после таких представлений, как в пятницу. Римляне тоже довольны. Они кайфуют, когда все шито-крыто и без таких вонючек, как Стефан. Я вам так скажу, ребята, может, дело было и дрянь, но подфартило, что та банда подгребла.

Ник и Лесли встревожились, что Павел так быстро нашел преимущество в смерти Иисуса, а теперь и Стефана. Они затихли, переступая с ноги на ногу, чтобы согреться.

Павел, искушенный в промыслах мужей, но не жен, почувствовал их страх и постарался успокоить доброй вестью.

— Отгадайте-ка че?

— Не знаю. Каженный раз как гадаю, ничо не отгадаю, — сказал Лесли, расположенный слегка обидеться.

— Ладно. Сам скажу. Старуха та — Мария? Я там кой-чево приукрасил насчет беспорочного зачатья.

— Уже? Не лихо ли так скоро после… ну после… а?

— Раньше, позже, што за беда? Я ей одолжение даже сделал, прально? Полжизни ходила виноватая, что трахнулась с точильщиком, пока Ося в Храме гвозди забивал, а тут я: «Эй, говорю, не желаете ли сменить свои угрызения на долю Девы Зачинательницы Спасителя Цельного Ядрена Мира? Невесты Духа Святого там! Не лучче ли, чем таскаться с угрызеньями и укорьями себе?» Она и согласилась! Ободрилася даже очень!

— Ободрилася очень?

— Ну, чуть. Это ж для зачину, верно?

— Ну а че тот пилоправ, кот назаретский? Нашел его?

— Да пара ребят на прошлой неделе на него наскочили.

— Точно не настучит?

— Да они на трехлошадной повозке наскочили. Прям по шее.

— Эй! — возмутился Ник. — Мы еще не завтракали.

— Ланна, извиняюсь. О'кей? — рука Павла сложилась в кулак и игриво прошлась по щеке высокого стража.

— Ланна.

Троица отошла из тени утеса, чтобы отогреться в тепле восходящего солнца. Говорить было не о чем, и страж пониже, Лесли из Никозии, произнес то, что с прошлой пятницы было на уме у всего Иерусалима:

— Слышь, Павел, не то чтобы я тут гоню чево, зачем Исусу надо было помирать?

Павел из Тарса не взглянул ни на Лесли, ни на Ника. Он пристально разглядывал бриллианты росы на кусте терновника, сверкавшие в лучах восходящего над Голгофой солнца. Столько великолепия для Лысой горы!

— Затем, Лесли, что он споганил самое луччее, че я видал, луччее, че кто-ниить видал. Как все эте пророки с Илии начиная — Исус не въехал в возможность того, что говорил. Он только въехал в то, че то значит. Я-то никогда не въехал, че вся та притча значит, но, как услышал, че он мелет и че все пялятся, кажное слово хватают, — враз смекнул. Боже-ты-господи, они чуют, чуют — вкусно, а как они счуют, че вкусно, ох как они того хотят… Ох, я вам скажу… как счуют эти… не спокоятся, пока не получат праздник! Увидал то я, сверзившись с осла, и смекнул… «Эх, Савл, детка, быть тебе виночерпием!» Все мы, ребята, и вы, и я, и те постолы, все — да льеться то вино — пир всему честному миру, и яства, и мед, и песни лихие навеки. Аллилуя! И пир сей наречется Церковь Римская!

— Римская! — эхом откликнулся Лесли. — Че вдруг Римская??

— Ну, все офицальные с Рима. Может, какие первосвященники, ну пять, может, просентов держаться за персидские деньжата, но боле все ж римских.

Ник сверху вниз взглянул на Лесли и присвистнул.

— Вам, ребята, должно бритвой пройтись по бородам ихним, добро? Мои заступники на своих парнях бород не привечают, да и имена свои подправьте, чтоб как бы по-римски слышались. Можете?

— Никсус? — сказал Ник, — это че за имя такое поганое будет?

— Лучче, чем Лесликус! — и Павел пихнул меньшего стража для веселья и согласия.

Лесли опять надулся:

— Ну ты на вопрос-то не ответил. Почо было распинать-то его? Люди-то не больно тому рады.

Павел в упор взглянул на Лесли и покачал головой, как если бы понял не только сомнения низкорослого стражника, но и сомнения всего мира, познавшего историю Страстей Христовых.

— Помешался он, смекаешь? Помешался на пути обращения себя в самого великого парня. Я… ладно, видать, надо тут пояснить чуток. — Павел взметнул ступню на выступ холма. Тень испуга промелькнула на лицах стражников, и Павел внезапно воодушевился в отчаянном желании, чтобы его поняли.

— Ну гляньте-ка, ребята! То ж был верный шанс сварганить Второе Пришествие; лучший за тыщи лет. Клевый парень, у которого «мессия» сто раз на лбу писано, и вдруг он все сговнял. Нет, он был хорош, я ничо не грю, но последний шажочек не смог сделать — штоб все поверили, что он-то и есть Спаситель. Весь мир на него равнялся, славил Спасителем, а он… ни в какую. Почто, не знаю. Лепит и лепит про свою богиню да тоннель ее говняный, че — никому не понять — все едино. Да народ все тщится, старается и в то верить, дак он еще боле нелепицу несет, чтоб они и вовсе с ума соскочили. Абракадабра, щас я умножу вам вино да рыбу. Он только того и схотел, штоб показать, что так не бывает, я, мол, просто человек, да? Нет! Он ту толпу так завел, что они решили: бывает! Они рыбу в рот пихают, которой и нет вовсе, и орут: «Чудо! чудо!» Я стою там и чуть не плачу — он ить там же миллионы мог смастрячить на тех дурках, и я вам так скажу, Ник и Лесли, то был мне урок по жизни. Я там понял — дай душе, че ОНА просит, и ежели попадешь, так разум съест, че ТЫ хочешь, и ежели и тут попал, то они — твои навеки. Исус в двух соснах заблудился про суть народа — ты посей, посей вдохновенье, а после уж всю мутотню. Ну да, видно, для того потребен Павел из Тарса, штоб обратить то в золотой источник.

Стражники подождали, пока все уляжется в их головах, потом Лесли спросил:

— Я слышал, раз Исус сказал в верхней комнате: «Священники ищут тех, чей разум ослаблен бездействием, и замыкают их в железные тиски веры», ты про такое говоришь?

— Точно. Болтал-то он складно, да только не знал, как наваривать. Слышь, без меня у иудеев был бы этот цирчок, ребята, все эти недоумки наверху, вся хрень обратилась бы в секту какую раньше, чем скажешь «готово». Нет, Исус был парень что надо, мне по нраву, но не въехал он… — Павел приложил ко лбу ладонь, — что на человечьем рынке божественные нужды меняют на земные дары, стремление встречает здесь удовлетворение, неимущие торгуют душой, сильнейшие набираются сил от своих богатств. Он был, и плохо так про кого говорить, ребята, да только он — на все сто супротив «свободного предприятия»!

— Да ты че?

— Не верю. Это ты гонишь.

Павел помрачнел:

— Ну, тогда слушай сюда. Помните, как я стал постолом, хорошенькие такие маленькие значечки?

— С его патретом, штоль?

— Верно. В удачный день я по семь-восемь сотен этих значечков сдавал тем толпам, что мы собирали. Семь-восемь сотен! Он и его друган слепошарый притчу излагают, а я народу значечки толкаю. Он меня раз спрашивает, че я делаю, так я сказал — раздаю. Потом он спознал, что я по четверть шекеля за штуку беру. Ексель-моксель! Че тут началось! Да и Иуда туда же — слюной исходит, ну я им тогда устроил! Вы тут — говорю — против места в корчме за полтинник не возражаете, а? Платите за обед, штоб свои силы поддержать на то время, что вы тут разглагольствуете? А че я взамен получаю за труды, штоб наскресть, чем за все платить, таскаюсь цельный день с рассвета с лотком значечков, пока вы там распинаетесь? Вечно тебе все не то, да и фокуснику твоему незрячему! Вот накося, выкуси, приятель! А когда выкусишь как следует, можешь и дружку своему дать! — Павел тяжело дышал, освобождаясь от долго сдерживаемого негодования за жестокое подавление его предпринимательского духа.

— Это ты хорошо сказал, — Ник был впечатлен.

— Может быть. А может, и недостаточно. Поначалу все шло ничево, а потом, етить твою налево, прям конец света настал в этом Храме.

— Ого! Мы про это слыхали.

— Слыхали? — Павел саркастически захохотал. — Да все на свете про это слыхали. Я только что полтора дня стратил, чтоб получче в Евангельи гляделось. Самый постыдный день в моей жизни! Прямо ижжога начинается, как вспомню.

— В Храме он и впрямь взъярился как больной, да?

— Чуть не лопнул! Прямо на глазах у моих важных приятелей.

— Те менялы и голубятники твои друганы были?

— Почему нет? Я так разжился на тех значечках, даже после всех трат, что полтыщи шекелей в неделю с этими ребятами вкладывал. Это дружба, Ник. Ох, не найдешь дружбы надежней, чем за полштуки в неделю. Двадцать процентов, строго, за два дня. Двадцать процентов, ешкин кот! Как, ты мыслишь, мне было, когда этих ребят, что в таком со мной деле, дубасит какой-то псих бородатый, что должон быть со мной в операции. Столы их ворочит, костерит словами последними во всей Иудее. Сильно им это понравилось? Не больно-то, ядрена вошь! Потом он и голубятников тоже по башке, а я только что поставил на пятьдесят процентов на самых быстрых крыл по эту сторону Мертвого моря, а он хвать клетку и хрясь! — перья летят, клетка по ступенькам! Я тогда поклялся, что пора его. Я же в больших чипах, и никто не смеет тут мешать, это надо понимать.

— Как его звали?

— Ты о чем это, Лесли? — Павел оправлялся от видения голубиной клетки, прыгающей по ступеням храма.

— Голубя того, летуна. Как его звали? «Молния», может. Или «Быстрый». Как-то так?

— Никак не звали, Лесли. — Павел испытующе посмотрел на другого стражника, тот пожат плечами и покрутил пальцем возле уха. Павел продолжил: — Если б он вел себя по-другому, был бы жив.

— Голубь?

— Я про Иисуса говорю, Лесли! Слушай, че б тебе полезным чем заняться, а?

— Я за камнем слежу, как ты велел. — Губы у Лесли задрожали.

— О'кей, о'кей, — молодец, помолчи только, а? У меня и так забот по горло, понял?

Ник отвлек бурю от своего напарника:

— А че притчу надо было отменять? Вроде народу ндравилась?

— Не годилась она, там всякая мутотень негодная, не больно-то полезная. Возьми хоть про разум да про мечты.

— А че тут плохого?

— А давно ль ты разумом да мечтами торговал? На каких весах-то вес узнаешь? А как кто заберет их не заплативши? Да так ведь и ко вторничку вылетишь в трубу — оглянуться не успеешь. Ты ж должон службы да товар лицом иметь: крещение там для приходящих, да похороны для уходящих; много там штуковин разных; цветы да гробы, да время церковное, попу — чаевые. Потом всяких причастий да конфирмаций, бракосочетание — тоже большое дело, рукоположение, музыка разная, процесии, наряды, представления, благовония приятные, ну, а закруглимся на стенах каменных, воротах крепких, куче кирпича да извести, на имуществе и владениях! Ну, а тут ты говоришь: «Эй! Гляньте-ка, вона как тут у нас! Вот где надо быть! Кто хочет с нами стать частью избранных?» Палками придется их отгонять. И вот этого-то Исус и не понял.

— И скока надо платить?

— За что?

— Ну, чтоб попасть в эту Церковь Римскую?

— Да нискока. Мы ж основатели.

— Ну, а когда ты всех туда пустишь, что им будешь продавать?

— Путь, Правду и Жизнь! Via, Veritas et Vita! Нравится?

Нику понравилось.

— Ничо, звонко.

Лесли — не очень.

— И все захотят?

— Гадом буду! — пообещал Павел.

— Че-то не верится, что иудеи во все это обратятся.

— А они тут при чем? Они-то больно умные. Че ты хошь — церковь, полную иудеев? Тебе че, изжоги мало? Это ж для язычников, паря, для работяг. Этот рынок поболе будет, тут тебе народы и царства! Империи!

— Не всем это пондравится, Павел.

— Ты че мне гришь, Ник? Враги у нас будут? Натурально будут. Это у кого стоящего когда врагов не было? Нам-то как раз врагов надо поскорей, штоб у нас че было для объединения всех, кто с нами. Пока мы не устроим преследований там и сям, кто «за», кто «против», мы никакой церковью и не будем. Ну, пока все нормально, начало положено — иудеи навеки падлы батистовые, смотри че они наделали с Исусом, нашим парнем, но мы-то пойдем дальше.

— А че римляне, дают деньги на эти преследования?

— Римляне? На преследования! Етить твою, Ник, ты льва видал голодного?

— Нет.

— А как таво льва звали?

— Заткнись, Лесли, а? Вы, братва, мысль мою не прерывайте. Ну, как я и сказал, нам самим надо кой-каких преследований отыскать. Побить там умников, философов. Проклятых «Ан-ти-христов»! Нраицца? Эй, и голубцов, и лесбов, и всяких там. У меня и список есть.

— Как это мы станем бить голубцов? Они вроде тихие. У меня теткин сын голубой, дак он тихий.

— Да я ж не грю, че не надо чуток провоцировать. Я над этим работаю. Во, слушайте. — Павел выудил из рукава, где лежали гранаты, кусок пергамента. — Это будет «Послание к римлянам». — Павел отер рукавом рот:

«Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму — делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия; злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы».[91]

Павел запрокинул голову и произнес последние слова с таким напором, что они вылетели в холодный воздух вместе с брызгами слюны, осевшей на его цвета ореха лице.

— Круто! — воскликнул Ник громко, а Лесли тихо.

— Ну че, ребята, прорюхали, куда я клоню? Ясно, четко. Все понятно, никаких сомнений, че хорошо, че плохо. Друган Исус ни капли греха с упреком ни подпустил, сколько я ни умолял. Все это дерьмо про «не судите да не судимы будете». Я вам так скажу, лучший способ основать церковь — как раз судить поболе. Скажи как есть! Ты — мешок с дерьмом, ни в жисть тебе рая не видать.

— Только через Римскую Церковь?

— Молодец, Ник! Римская Церковь — единый путь. Исус — все про эту ерунду, разум, понимаешь, употребляй, штоб найти путь в Рай. Золотое правило Римской Церкви — разум тебе не нужен. Есть вопрос — спроси у знатаков. Сечете, мы говорим, есть только один мостик через пропасть; узкий мостик между мешком с дерьмом и спасением. И мостик тот — Церковь Римская, верно? Вот он Путь, Путь в Рай, и Рай — это Жизнь. Если захотят жить, должны тем путем идти, и угадайте-ка, кто стоит у ворот и продает Правду, штоб ты мог пройти? Павел из Тарса, исполнительный директор Римской Церкви. И доза Правды той будет ох сколько стоить тебе, ну да у тебя вся жизнь впереди, штоб расплатиться. И очень скоро весь народ попрется к будке у ворот, штоб попасть на этот мостик, и ох им будет! Весь свой разум и все такое придется им оставить у ворот, это будет часть сделки, и вот там на ветру в каньоне, а ветер-то гудит! И скажите-ка, эти ребята не ухватятся ли, как бутто конец света? Ухватятся за матерь-Церковь со всем своим добром. Кой-кто запаникует, натурально, станет пятиться, скажет, что хочет опять быть мешком дерьма, а для того у нас будут попы. Парочка попов будет ходить вдоль проволоки, успокоит их, повернет обратно.

— Попы? У тебя будут попы?

— От попов одни заботы.

— Не от наших, Ник. У наших попов мозги будут цепями закованы, штоб они ничо не сображали, штоб забот не причинять. Знаешь, как те цепи зовутся? Безбрачие. У ребят будет огонь в чреслах, в голове — одни аллюцинации, бутта их распинают, а ничего не получат. Они будут у нас утомленные, с ними легко будет.

— Без девок?! — ужас предложения стал доходить до Ника и даже до Лесли.

— Без девок. Я так придумал, когда нализировал затраты для парочки крупных вкладчиков. Комнаты одиночные, так? Штоб никакая гастрономия не уходила на дармовые глотки жен и детей, которые ничо Римской Церкви не приносят.

— Ну, а че нам счас делать? — Лесли надеялся, что ему не придется стать попом.

— Сляпать Завет, часть вторая — Евангелие, жизнь Исуса. Надо преподнесть этим лохам, будто Исус во сне все рассказал и все такое, потом сварганить че новенькое, подделать всякую дрянь, типа как эта потасовка в храме, да и пустить по улицам, pronto. Пока помнят про распятие.

Внезапно Павел понял, как много еще предстоит сделать.

— Первое, что мы сделаем немедля. Я уже записал в Завет, как он воскрес на третий день после погребения, а то как-то скушно, когда про распятье, да? — так я подумал, надо какое чудо поболе туда, штоб попикантней. Так что он воскрес на третий день — это сегодня, нам надо пойти и камень подвинуть.

Нам надо? Мы его должны сами из мертвых поднимать??

— Исусе Христе, Лесли! Он же сам-то не сможет!

— Наверное, нет.

— Ну дак хватит трепаться, пошли. — Павел повернулся к пещере.

— Скажи, а че стало с Иудой? — Вопрос Ника рассек ломкий утренний воздух. — Мне он ндравился. Смешно рассказывал. И пел красиво.

— Он убогий был, просек? — Павел вдруг побагровел. — Убогий, предал нашего парня солдатам за тридцать сребреников!

— Чушь собачья, — сказал Лесли.

— Чушь собачья, — согласился Ник, — нормальный он был парень, ну выпить любил, дак че ж?

Павел умел лгать, но знал, когда иногда надо сказать правду.

— Ну ладно, только — никому. Он солдат выманил из дома, когда они пришли за Исусом. Завел их в сад. У него почти получилось. Когда его словили, стал их подкупать, штоб Исуса оставили в покое.

— Тридцать сребреников?

— Ну ладно, не вышло. Ты хоть въежжаешь, скоко надо этова написать? Новый Завет — это тебе не фельетон какой.

— Ну а потом?

— Солдаты свернули ему шею.

— Дак он погиб за товарища?

— Ладно! Ладно! Я не желаю, штоб тут отвлекались от главной жертвы, от важной нам, о'кей? Мне не надо, штоб Иуда был героем. История есть история, кому-то надо ее писать, и на этот раз это буду я. Так што Иуде не повезло! Кончай бодягу, пора с воскресением разбираться.


Стражи в замешательстве и испуге последовали за Павлом к расселине холма и вместе навалились на плиту известняка, и она отошла в сторону, и перед ними открылось отверстие глубокой и узкой катакомбы.

Согнувшись, ибо вход был очень низок, все трое вползли друг за другом в расселину и осторожно пробрались к тому месту, где тоннель расширялся в полость размером с небольшую комнату. Павел первым оказался в погребальной камере, взял со стены факел, поднял его над головой и закричал в ужасе, ибо катафалк был пуст. Покрывало лежало отброшенным, казалось, рукой восставшего ото сна, тело Иисуса из Назарета исчезло.

Павел бешено искал, ползая на четвереньках, пока не обнаружил свежий кровавый след, ведущий к меньшему тоннелю, закручивающемуся все глубже и глубже во чрево земли. Стражники не последовали за Тарсянином, и он полз вперед в одиночестве так далеко, как сумел. Тоннель все сужался и стал наконец как заячья нора, и у Тарсянина перехватило дыхание. Убедившись, что Иисус нашел свою смерть где-то еще глубже, Павел повернулся в тесном тоннеле, и тут факел осветил стену, и в горячем его огне он увидел кровью написанные слова: «Савл! Савл! Что ты гонишь МЕНЯ?», и Павел взвыл и поволок свое трясущееся тело к погребальной камере, а там, оттолкнув стражников в сторону, опрометью выскочил через тоннель на свет бледного утреннего солнца. Несмотря на холод, он исходил потом.

Стражники поспешили за ним и, когда оказались в свете теплого утреннего солнца на Голгофе, спросили Павла, что произошло и что он увидел. И Павел просто сказал, что Христос воскрес.


И вот все трое спустились с Голгофы, и низкорослый стражник пытался вспомнить, что в Христовой притче говорилось о туннеле, ведущем в Рай, но не решался спросить об этом у Павла из Тарса. Высокий стражник повел глазами, когда они проходили мимо того места, где девчонка собирала накануне цветы, и увидел, что за ночь там, где раньше их не было, выросли новые цветы и теперь они раскрылись и повернулись к солнцу. И тогда стражник вспомнил, что когда девочка поднялась, она сжимала в руках что-то найденное ею среди цветов (стеклянный диск, диск из цветного стекла, как ему показалось), — подумал он — и вспомнил, что она была пригожим ребенком, и он, не желая ей зла, решил ничего не рассказывать об этом Павлу из Тарса.

Загрузка...